<- предыдущая страница следующая ->

33
На другой день Ольга проснулась с тяжелым чувством похмелья: состояние полного самозабвения, в котором она находилась, пока писала свой первый и, наверно, последний очерк, давно прошло, но воспоминание и сожаление о нем остались. Тем больнее саднило на сердце от жестоко отрезвляющих слов мужа, от стыда перед Мартемьяновым, которому она сболтнула о своем намерении написать о руднике.
«Вот и написала!» — подумала Ольга, повертываясь к стенке и зажмуриваясь, хотя уснуть снова не надеялась: Иван Иванович уже ходил по комнатам, собираясь на работу... Она не встала, чтобы проводить его, и даже притворилась спящей, когда он перед уходом поцеловал ее.
Все утро Ольга была в подавленном настроении, а когда подошло время обеда, решила уйти из дому. Одна мысль о неизбежном повторении вчерашнего разговора с мужем вызывала у нее чувство горечи. Пусть это хоть немножко забудется. Ему, конечно, легко забыть: у него столько дел! А сейчас, если он начнет вспоминать да еще подшучивать...
— Нет! Не надо! — сказала Ольга, накрывая на стол. — Пусть и обедает один, раз такое отношение!
Она положила возле прибора Ивана Ивановича записку, чтобы он не ожидал ее, и, надев сапожки, направилась к выходу, но на пороге замедлила, быстро вернулась, взяла свое злополучное сочинение и сунула его в карман жакета.
«Прочитаю еще раз и изорву», — решила она, уже карабкаясь по скалам, заросшим лиственницами, мхами и редкими кустами кедрового стланика.
Ветер тихонько баюкал мягколапые, тяжелые кусты, и они сонно звенели иглами темной хвои. День выдался знойный. Парило. В небе точно шла неслышная отсюда канонада, и круглые белые облачка плыли в синеющей глубине клубами артиллерийских разрывов.
«Наверно, будет гроза, — подумала Ольга, переводя дыхание. — Небо напоминает поле боя перед атакой. Но я не видела здесь ни одной грозы. Сколько ни хмурится, а все кончится простым дождем...»
Мерно дыша, она легко брала подъем за подъемом. Вот и вершина! Как пусто здесь и как дико! Во все стороны тянутся безжизненные гольцовые хребты, сливаясь на горизонте волнисто-голубой дымкой. Печально сереет под солнцем узкая нагорная стежка, протоптанная зверьем среди камней и кустиков брусники. Можно шагать по ней сотни километров...
Ольга опустилась на плоскую плиту слоистого сланца и с минуту сидела неподвижно. Ветер притих, и тайга внизу, за развалом скал, тоже точно замерла.
— Пусть я не сумела!— промолвила Ольга, нарушая тишину. — Пусть я только рассуждаю! Но ведь он не сказал мне, как надо сделать лучше!..
Она достала из кармана свернутые листки, начала читать вслух, и снова ее глаза заблестели от волнения. Может быть, пережитые впечатления дополняли картину, которую она силилась изобразить...
Шорох смятых в раздумье страниц заставил ее вздрогнуть. Да, вот они белеют в ее руке, словно крылья пойманного голубя.
«Если получилось неудачно, так ведь это первая попытка. Надо добиться, чтобы вышло хорошо. Я снова пойду на рудник, еще раз посмотрю и напишу по-другому».
Ольга бережно разгладила на коленях исписанные страницы, свернула их и положила в карман, затем поднялась с камня. В глазах ее отражалось и небо и золотые искорки солнца, но в них отражалась теперь еще и решительность.
Ливень догнал Ольгу около дома Пряхиных. Гроза опять не собралась, а просто из-за гор выползла серая громада тучи, заслонила небо и разом сбросила на землю частую белесую сеть. Вся окрестность наполнилась плеском и шорохом. Прохожие резво побежали по улице: побежала и Ольга, подгоняемая дождем, который так и сек ее по плечам и непокрытой голове.
Несколько минут она стояла на крыльце, отряхиваясь и следя за движением ливня, хлеставшего по прикатанной дороге, по крышам домов, по кустам и травам, омытым до зеленого глянца...
Потом рядом стукнула створка окна, и Ольга услышала, как Пава Романовна сказала:
— Какой воздух — чистый озон, хотя это не гроза, а всего-навсего хорошенький дождь. В этой местности грозы бывают редко, к моему счастью. Ужасно боюсь молнии. А вы боитесь?
— Нет, — ответил Тавров. — Боюсь только ее воздействия на подачу электроэнергии для производства.
— Эх вы, рационалисты!— вздохнула Пава Романовна.
— А вы хотите, чтобы я тоже завешивал окна и двери и сидел в потемках? Что же в этом хорошего?
— Ну, хотя бы возможность побыть с приятным человеком, когда все дрожит от раскатов грома, — с оттенком лукавства проговорила Пава Романовна.
«Вот соблазнительница!..» — подумала Ольга усмехаясь.
Она сделала движение уйти, но осталась, невольно прислушиваясь, когда Тавров сказал:
— Я не люблю прятаться по темным углам...
— Не очень-то любезный ответ! — добродушно заметила Пава Романовна и, неожиданно выглянув в окно, увидела на крыльце Ольгу. — Вот вы где попались! Почему же не заходите?
Ольга вспомнила посещение рудника вместе с Тавровым, все его слова и открыла дверь. Пусть он не думает, будто она ничего не сделала!
— Я написала, — сразу сообщила она, здороваясь с ним, — меня это очень взволновало, но вышло плохо, несмотря на мое старание.
— А почему вы решили, что плохо? — спросил он, внимательно посмотрев на нее.
— Потому... — Ольга замялась, не желая говорить о мнении Ивана Ивановича. — Мне так кажется.
— Кому и о чем вы написали? — с любопытством спросила Пава Романовна.
— Хотела написать в газету, да пока не получилось,— ответила Ольга грустно, но все-таки с беспокойством проводила взглядом Таврова, отошедшего в сторону прочесть без помехи ее очерк.
— Ах, я так завидую писателям, вообще художникам! — прощебетала Пава Романовна. — Они свободно располагают своим временем. А какой почет! И они могут иметь любые фамилии.
Ольга вспыхнула от стыда и досады, точно увидела себя в злой карикатуре.
«И зачем я зашла?!» — подумала она с раздражением.
— Идите ко мне! — позвала ее Пава Романовна, устраиваясь с коробкой конфет на диване, заваленном грудой пестрых подушек, — Посмотрите отсюда в окно. Вид прелестный. Я хочу повесить на дверь бисерные шторы. Правда, сквозь них все видно, но зато очень нарядно. Бисер цветной и подобран в рисунок. Вы подходите... Перед вами экзотические цветы, листья, но шагайте смело: нити заколыхаются, заколыхаются, и вы незаметно пройдете сквозь этот блеск.
— Да! — рассеянно отвечала Ольга; руки ее вдруг озябли, и она потерла их нервным движением. — Это солнце проглянуло, — добавила она, с трудом уловив слова Павы Романовны. — Солнце... дождь идет... и оттого все заблестело.
— А вы знаете: это неплохо! — сказал Тавров.
Обе женщины сразу посмотрели на него: одна с жадным интересом, другая встревоженно.
— Вы ему верьте! — посоветовала Пава Романовна, по-своему истолковав хмурый вид Ольги. — Он совсем не склонен говорить дамам приятные вещи. Я уже убедилась, что он не беспокоится о впечатлении, которое производит.
— Ну, это когда как! — возразил Тавров шутливо и густо покраснел.
— Вот видите! — вскричала Пава Романовна. — Я же говорю! Страшно похож на вашего Ивана Ивановича: сказал, как отрубил, и тут хоть тресни с досады, ему все равно.
— Но я же не сказал пока ничего досадного!— возразил Тавров, чутко уловив выражение печали, промелькнувшее на лице Ольги при последних словах Павы Романовны, но не разгадав его причины. — Я сказал: очерк мне нравится, хотя здесь больше размышления автора. Для газеты потребуется усилить деловую его сторону.
— Деловую сторону... — повторила Ольга.— Что же вам тогда понравилось в нем?
— Написан свежо, а местами очень взволнованно... Только на руднике вы лучше рассказывали. Честное слово! Проще, сердечнее. Почему бы вам не написать так, как вы рассказывали? Тогда дойдет и до тех, кто, подобно вам, не бывал под землей. Это хорошая проба, но лучше переделать по-настоящему.
— Каким образом?— спросила Ольга.
— Нужны факты. Не маленькие, случайные, сухо поданные факты, а самые существенные. О них-то рассказать с таким же чувством, как о своих личных впечатлениях.
— Проникнуться? — напомнила Ольга улыбаясь.
— Конечно! Сходите еще раз на рудник к Мартемьянову. Да может быть, и не один раз... возьмите нужные цифры, фамилии рабочих... Вот у вашего безыменного героя (я догадываюсь, кто он) биография просто замечательная. Он уроженец Азербайджана, а здесь, на Севере, чувствует себя дома в полном смысле слова: из месяца в месяц побивает рекорды сибиряков, и семья его у нас на прииске освоилась. Большая, милая семья. Вам надо побывать у них. Когда вы его поймете по-человечески, вам легче будет написать о том, как он работает.

34
Яков Фирсов, вывезенный якутами с вольной старательской разведки, болел тяжело. Тело его, распухшее, неподвижное, было покрыто багрово-синими пятнами: началось точечное кровоизлияние в мышцы, в кожу; все новые и новые пятна возникали на огромных руках рабочего-землекопа, на лице и широкой груди, распиравшей ворот узкой больничной рубахи.
«Этакий богатырь... был», — подумал Иван Иванович, присаживаясь у койки, привычным движением отыскивая пульс больного. Тело у страдающих цынгой словно Сырая глина, и доктор с тяжелым чувством посмотрел на отпечатки своих пальцев над отекшим запястьем Фирсова.
Черная болезнь — цынга! Иван Иванович вспомнил рассказы о том, как выбирались с Чажмы артели старателей в тысяча девятьсот двадцатом году, когда на приисках случилась голодовка. Тогда цынга уложила всех, и люди, пережившие зиму, спасаясь от смерти в темных, холодных зимовьях, двинулись в путь почти ползком. Весна наступила ранняя, недружная. Через горные хребты, через промерзшие болота, по кочкам, на которых ветер теребил обсохшую травяную ветошь, тащились калеки; прямо с кустов, по-медвежьи, обсасывали прошлогоднюю бруснику и двигались дальше, навстречу первой зелени...
«В то время не было ни шоссе, ни машин, ни огородов, — размышлял Иван Иванович. — Чажма вообще считалась цынготной местностью. А теперь? Осенью и даже зимой есть овощи. Питание улучшено. И все равно по веснам много случаев заболевания цынгой. Особенно среди выходцев с дальних приисков».
Доктор сидел на табурете возле койки, забывшись, неотрывно глядел в заплывшее отеком лицо Фирсова, но ни глаз его, ни распухших кровавых губ не видел, а только чувствовал его тоску, и боль, и покорную боязнь смерти. Гневное возмущение за эту покорность, за боль, которую нечем облегчить, все нарастало в душе Ивана Ивановича. Он не мог примириться с тем, что из его рук без борьбы уходил в небытие человек.
На столике, у изголовья, едва вместилась очередная порция усиленного больничного пайка: каша с маслом, тертые овощи, молоко.
«Все это хорошо. Но если больного доставят в таком вот состоянии, когда у него и от малейшего прикосновения языка свободно двигаются в своих луночках зубы и льется кровь из десен... — Иван Иванович вспомнил крупные, непорочно-белые резцы Фирсова, вынутые санитаркой на хлебном мякише при первом кормлении, и болезненно нахмурился. — Вываливаются, точно бобы из лопнувшего стручка! Нет! Нужно думать о срочной помощи. Разве мы можем теперь, как раньше? Есть болезнь — должно быть и лекарство!»
Иван Иванович встал и, прикрыв краем одеяла неподвижные руки Фирсова, сведенные мучительной судорогой, молча двинулся к выходу из палаты. За ним потянулись врачи, сестры и практиканты-фельдшера.
— Ничего не слышно из области по поводу нашего послания?— спросил его встретившийся в коридоре глазной врач Широков.
— Пока ничего... — промолвил Иван Иванович.
— А вы не расстраивайтесь, коллега. Наше дело справедливое.
— Какое письмо получено сегодня по адресу больничного месткома!— оживленно вмешался в разговор подошедший Хижняк. — От студента Укамчанского горного техникума Петрова. Пишет, что нынче перешел на последний курс и всю зиму шел отличником.
— Это тот, у которого мы удалили опухоль височной области, — сказал Иван Иванович, глаза его засияли. — Значит, учится?
— Просит местком выразить благодарность хирургу Аржанову и свой сердечный привет передает, — продолжал весело Хижняк. — А помните, он ни читать ни писать уже не мог...
— Я своих больных, которых оперирую, всех помню. Даже если операция была лет десять назад. Как встречу — сразу узнаю. Фамилию только могу забыть.
— Да, память у Ивана Ивановича завидная, — сказал молодой хирург Сергутов. — А вот билеты в театр второй раз в кабинете забывает. Опять пропали...
— Да все некогда. До театров ли! — ответил Иван Иванович. И снова помрачнел, представив себе выражение Скоробогатова, который еле здоровался с ним в последнее время.
— Держись, казак!.. — сказал Широков, сердито поправляя докторскую шапочку, всегда сидевшую боком на его жестких, густых волосах. — Вы мне, Денис Антонович, дайте письмо от студента. Пошлю ему срочную телеграмму, пусть побывает в обкоме, в облздраве и других бывших ваших пациентов с собой прихватят. Наглядное доказательство всегда хорошо действует.
— Дай-то бог! — полушутя проговорил Сергутов, но пухлые губы его сложились обидчивой гримасой. — Наш Гусев теперь стал вмешиваться решительно в каждый пустяк. Кто-то распустил слух о том, что его снова сделают заведующим больницей. Тогда нам — молодым — крышка: он все заглушит.
Иван Иванович продолжал обход, переходя из палаты в палату в тяжелом раздумье. Кроме нового столкновения со Скоробогатовым, еще два вопроса волновали его сейчас: цынга и... Ольга.
Кто это внушил ей мысль писать в газету? Когда на другой день после чтения очерка он в шутку назвал ее сочинительницей, она вспылила. Даже назвала его эгоистом и еще наговорила нивесть чего. А теперь набрала в библиотеке книг, все очерки, читает и пишет, в свободное же время в бегах. Уже стороной Иван Иванович случайно узнал о том, как она с Мартемьяновым облазила весь рудник. Кажется, снова с ним встречалась. А мужу не говорит, где бывает, хотя скрытность не в ее характере: на-днях сообщила, что отправила в областную газету уже четвертую заметку.
«Если бы серьезно, а то ведь блажь очередная, — с грустью думал Иван Иванович. Так он и Ольге ответил: его оскорбила до глубины души ее недоверчивая настороженность. — Как будто я мешал ей проявлять свои способности. Пусть пишет! Чем бы дитя ни тешилось... Но к чему создавать из этого семейную драму? Завтра с таким же пылом может увлечься астрономией... А тут еще цынга!»
— Проштрафился? — обращается доктор к старателю, лежащему вторую неделю после тяжелой черепной травмы.
Бывалый таежник, смущаясь, точно девочка, показывает на кончике пальца:
— Маленечко, товарищи...
— Зачем же вы нашу работу портите! — говорит Иван Иванович, угрюмо глядя на этот огрубелый палец. — Думаете, не узнаем, если вы украдкой выпьете? Нам мало того, чтобы снять вас со стола живым. И вам того мало: надо вернуться в первоначальное состояние. Вылечиться и работать.
Возле койки, на которой лежал недавно оперированный шахтер в повязке, окутывающей его голову словно белый шлем, Иван Иванович опять замедлил.
Пока он разговаривает с больным, Хижняк шепчется о чем-то с Валерьяном Валентиновичем.
— Вполне достаточно! — говорит невропатолог в твердое, слегка оттопыренное ухо Хижняка и улыбается не без самодовольства.
— Спасибо! — отвечает Хижняк, успевая так тиснуть руку невропатологу, что тот крякает. — От всего месткома спасибо! Теперь мы свободно можем отправить Любушку на Урал к ее бабке.

— Какое местное средство существует в тайге против цынги? — спросил Иван Иванович у своих курсантов.
— Чем лечились раньше приисковые рабочие?— пытался выяснить он у горняков.
— Помогает оленья печенка в сыром виде, — сказали эвенки и якуты.
— Надо есть чеснок и квашеную капусту, — посоветовали старатели.
— Спирт лучше всего, — сообщили старые таежники, не раз побывавшие в лапах цынги.
— Пользительны припарки из стланиковой хвои, — заявили мамки-стряпухи из старательских артелей. — Ягода тоже.
Иван Иванович задумался, припоминая известные ему случаи цынги на полярных зимовках, в тюрьмах, на пароходах дальнего плавания, в городах во время военной разрухи.
Конечно, эта болезнь не имела прямого отношения к доктору-хирургу, но, по его убеждению, не было в медицине таких областей, которые не касались бы и его попутно. Он интересовался всем. То, что северяне страдали от цынги, являлось для него глубоко личным и очень волнующим делом.
Что значит «цынготпый район»? Будет ли цынга у жителя Поволжья, который получит рацион чажминского разведчика? Там цынга возможна лишь при страшном голоде, здесь ею болеют и сытые люди.
Иван Иванович вспомнил прошлое... Детство, в дыму и копоти огромной железнодорожной станции, промелькнуло перед ним. Витамины! Озорная усмешка тронула губы доктора. Скачет по шпалам черноногий оборванный мальчишка с волосами ежиком, подбирает то окурок, то корку хлеба... вихрем мчится от станционного сторожа, сходу врезается в горячую мальчишечью свалку: наших бьют! Дома встретит мать не лаской, не со сдобной булочкой: рука ее, огрубевшая от работы, щедра только на подзатыльники. Но маленький Ванька не обижается: насчет побоев он закален. Дома целая лесенка ребятишек и старше и младше его, такие же вечно голодные галчата. Но цынги у них что-то не замечалось, хотя о витаминах и слуху не было. Месяц вся семья буквально голодала, когда Ваньку и его старшего брата устроили в училище (их надо было одеть, обуть). Старшему учиться не довелось: определили на работу, а Иван Иванович уперся и отстоял право на ученье. Отец-грузчик расправлялся с домочадцами жестоко и просто, но, удивленный стойкостью сынишки, стал на его сторону. Однако только революция командировала Ивана Аржанова на рабфак, а затем в Саратовский государственный университет. Учился он на собственный заработок, перебивался с хлеба на воду, помогая еще отцу, обремененному семьей. Трудно приходилось, и не до витаминов было, а цынги не замечалось. Почему же здесь?.. Не зря же его учили!..

35
Однажды, придя домой рано, Иван Иванович опять застал Ольгу у письменного стола. Но перед нею не лежали бумаги (теперь она все свои записки запирала на ключ в шкафчике), она просто сидела, подперев голову руками, и даже не обернулась на звук шагов Ивана Ивановича. Лишь по легкому движению ее плеч он угадал, что жена слышала, как он вошел.
«Расстроена», — подумал он, нежно проведя ладонью по ее лбу и пушистым волосам.
Ольга приподняла лицо, и он увидел в ее глазах копившиеся слезы.
— О чем ты, Оленька? — спросил он участливо, и тогда слезинки готовно навернулись на большие ресницы и покатились по щекам.
— Что случилось? — повторил Иван Иванович уже тревожно.
— Не напечатали... — сказала Ольга сквозь слезы.— Только один... о бурильщиках, и то выбросили все, что я сама... Только факты!.. Осталось... от заметки... ну просто несколько строчек...
— Вот видишь! Я же говорил!— добродушно сказал Иван Иванович, тронутый искренностью ее маленького горя. — Такими вещами можно заниматься лишь попутно с основной работой. Я ведь тоже пишу в газету и о фельдшерских курсах и о больничных делах. У меня даже научные брошюрки есть, но я совсем не стремлюсь стать профессиональным литератором... Каждый грамотный человек хоть раз в жизни что-нибудь сочинит, в стенную газету, да напишет...
Слезы Ольги сразу высохли. Она сидела, вся выпрямясь, и слушала, не перебивая речи Ивана Ивановича, пока он сам не заметил ее враждебного выражения.
— Опять обиделась! — сказал он с горечью.
— А чего мне обижаться, раз ты не хочешь понять, — ответила она с небрежностью, за которой таился гнев. — Ты пишешь в газету, каждый грамотный!.. Ведь вы о своем любимом деле пишете, когда волнуетесь, болеете за него... поэтому у вас и получается «попутно». А я? О чем я буду попутно писать? У меня же ничего другого нет! И я плачу потому, что тоже хочу быть настоящим человеком и не могу легко примириться со своей неудачей. И не примирюсь! Пусть меня еще не напечатают. Десять, двадцать раз не напечатают. А я все равно буду писать.

— Это бывает, — сказал Ольге Тавров в гостеприимном доме Павы Романовны. — Вы правы: для того, чтобы достигнуть цели, надо больше работать.
Пава Романовна могла бы «поклясться честью», что Тавров влюблен в Ольгу: когда человек краснеет и бледнеет при одном упоминании женского имени, тут трудно ошибиться. Но сколько она ни прислушивалась, ничего такого, интимного, между ними не происходило. Они читали сочинения Ольги (которыми Пава Романовна искренно восхищалась, как и стихами Игоря Коробицина; она даже предлагала устроить более открытые обсуждения, льстя себя мыслью о подобии литературного салона); рассуждали о музыке, театрах, политике, играли в шахматы. Иногда Пава даже завидовала возможности таких отношений, необычных, по ее понятиям, между мужчиной и женщиной данного возраста. Это было гораздо привлекательнее простого флирта, но и требовало от женщины чего-то большего, чем ловкое кокетство и уменье вести занимательный разговор. Каким образом можно удерживать влюбленного мужчину в границах серьезной, юношески чистой и преданной дружбы?
И сегодня, когда Ольга пришла очень расстроенная, он утешает ее, как старший товарищ.
— Всюду завистники и негодяи! — энергично заявила в свою очередь Пава Романовна, узнав о неудаче Ольги. — Ничего, милочка, вы не обращайте на них внимания. Если бы я могла так складно писать, я бы для собственного удовольствия сочиняла.
Слушая ее, Ольга почти виновато взглядывала на Таврова, но тот относился к болтовне Павы Романовны снисходительно.
— Вот насчет завистников и негодяев — это вы зря хватили, — сказал он ей, рассеянно поглаживая баловницу-кошку, которая ластилась к нему, мурлыча и толкая его мордочкой.— Просто газетные работники иногда пугаются вещей, написанных не по шаблону. Да и Ольга Павловна еще не научилась писать. Знаете, что я вам посоветую? — обратился он к Ольге.
Она сидела близко и так прямо посмотрела на него, что на минуточку он потерял душевное равновесие. Однако открытый взгляд ее выражал лишь грусть и доверие... Тавров нахмурился, улавливая утраченную мысль, но рука его почти с бессознательной нежностью потянулась снова к кошке, свернувшейся рядом в теплый и мягкий клубок.
— В самом деле, пишите больше, чаще бывайте на производстве...
— Для собственного удовольствия, — пошутила Ольга.— Я, правда, нетерпелива: только начала, а хочу немедленного признания. Но теперь я не отступлюсь так просто. Чтобы стать хорошим механиком, нужно пять лет специального обучения, да практика... А работать в газете не менее серьезное дело. Значит, надо потрудиться...
— И научиться, — весело договорил за нее Тавров. — Напишите очерк о женщинах-националках, пришедших на производство в последние годы. Если не получится сразу, переделывайте, а когда понравится самой, — покажите мне. И второй — напишите вообще о Чажме...

36
— Не плачь, умница! — дрогнувшим голосом сказал Иван Иванович, задерживая в своей ладони узенькую руку девочки. Это была дочь женщины, умершей на операционном столе, школьница в дорожном платье — коричневом, порядочно поношенном, но с ярким белым воротником вокруг тонкой шейки, с туго заплетенными короткими косами... Слезы еще текли по ее лицу, розовому от горестного волнения, но она вытерла их левой рукой, тыльной стороной кулачка, в котором был крепко зажат ремень кожаной сумки, затем вскинула на высокого доктора карие глаза, ясно блестевшие в мокрых ресницах, и произнесла:
— Я пришла сказать вам спасибо за деньги, за все...
— Полно, голубчик! — возразил Иван Иванович, очень расстроенный, стоически выдерживая взгляд осиротевшего ребенка. — За помощь надо вот Дениса Антоновича благодарить: да и никого не надо благодарить. Мы же обязаны помочь...
— Нет, не обязаны. Ведь вы же не виноваты в том, что случилось... — глаза Любушки опять налились слезами. — Мама так страдала от головных болей. Так мучилась!.. Просто не знала, куда девать свою голову. А губы искусывала в кровь, только бы не кричать. Какая уж это жизнь для нее была! — с интонацией взрослой, возможно с чужих слов, но с подлинной горечью, договорила девочка.
Отец ее утонул в прошлом году на Чажме, и после смерти матери она осталась одна.

— Вот доля хирурга! — сказал Денис Антонович Хижняк, перебирая в комнате месткома аккуратные папки «дел».— За больного переживай, да еще родственники почти у каждого есть. О них всегда помнить надо!
— Хорошо, что нашлись попутчики до самого места жительства, — задумчиво отозвалась Елена Денисовна, забежавшая на минутку к своему председателю месткома. — Славная девочка, так жалко ее! Я бы с охотой взяла ее в дети.
Хижняк сразу встрепенулся:
— Чего же мы до сих пор думали!..
— Это ты думал, — сказала Елена Денисовна, любовно взглянув на мужа, — а я с ней разговаривала. И не только я — Ольга Павловна тоже. Им-то вовсе хорошо было бы взять ребенка, раз своих нет.
— Ну и как?
— Отказалась. К бабке хочет.
Синие глаза Хижняка заволоклись дымкой грусти.
— Вот осталась сирота, но у нас есть кому о ней позаботиться, и от государства пенсию получать будет, а сколько сейчас остается безнадзорных по белому свету в Англии, в Германии... Развязали войну проклятые господа, чтоб им провалиться!

— Люба похожа немножко на нашу Леночку, — говорила Ольга, шагая рядом с Иваном Ивановичем, — только ей десять лет, и не по годам развитая. Как старит горе!
Она взглянула исподлобья в лицо мужа и прикусила язык, вспомнив недавнее столкновение с ним по поводу его работы. В самом деле, какую большую ответственность берет он на себя по доброй воле!
Иван Иванович не слышал последних слов Ольги, внимание его в это время отвлек приисковый механик Игорь Коробицин.
На Игоре клетчатые очень короткие и широкие брюки, туфли на толстой каучуковой подошве и белая, заправленная под пояс брюк рубашка, похожая на кофту, с мелкой вышивкой и розовыми ленточками у воротника.
Глянув на эти ленточки, Иван Иванович невольно развеселился.
— Какой день! Какой прекрасный день!— торопливо заговорил Игорь, еще более худощавый под огромным козырьком сверхмодного кепи.— Иван Иванович, Ольга Павловна! Желаете пойти с экскурсией по горам? Завтра организуем большую компанию. Пава Романовна тоже примет участие...
Иван Иванович решил было отказаться, но, посмотрев на Ольгу, шутливо спросил:
— Пойдем, что ли?
— Если тебе хочется.
— Ну, конечно, — подтвердил Иван Иванович. — Ужасно хочется, — протянул он, глядя вслед Игорю. — Нарядился-то, нарядился! Серьезный работник, а с виду шут гороховый! Я чуть не фыркнул, когда рассмотрел его вязочки. Прямо как тот, который приезжал к Левиным. Помнишь у Толстого?.. Ну, еще Левин выгнал его?..
— Васенька Весловский, — подсказала Ольга. — Только ничего общего. Васенька походил на жирного поросенка, и ленточки у него были на шляпе.
— Нет, не на шляпе, — заспорил Иван Иванович. — Впрочем, сходство действительно не в ленточках, а в том, что я тоже выгоню этого когда-нибудь. Очень уж любезничает с тобой, — неожиданно закончил он.
— Коробицин со всеми так, — сказала Ольга. — Зачем обижать его?

37
— Мы отправимся пешком, — приказала Пава Романовна. — Никаких велосипедов! Зачем они, если пойдем по горным хребтам? Доехать раньше других по шоссе? Это эгоистично.
— Есть все пешком! — весело произнес Игорь Коробицин. — Эгоисты, спешивайтесь! — и он первый покатил свой велосипед по дорожке к сараю.
— Многие на материке думают, что у нас на прииске лишь старатели в широких шароварах, медведи да глухие тропы, — сказал Тавров, — а здесь асфальт, велосипеды. Даже нейрохирурги есть, — добавил он не шутя.
— Да, но и цынга еще есть, — в тон ему промолвил Иван Иванович, посматривая на жену, явно огорченную решением Павы Романовны.
Ему вспомнилась первая встреча с Ольгой: он возвращался домой после работы. На бульваре свежо зеленели деревья... Только что прошел дождь, и маленькие следы детей, бегавших по аллее, четко отпечатывались на влажном песке. Вдыхая запахи молодой листвы и травы, Иван Иванович пересек бульвар. Звонок велосипедиста заставил его оглянуться. По улице быстро мчалась девушка. Загорелые руки твердо лежали на руле, ноги были стройны и тоже смуглы. Проезжая, она спокойно поглядывала по сторонам, повертывая головой, и ее светлые волосы, следуя этим движениям, то отлетали, то снова падали на плечи, обтянутые белой майкой...
Улыбка удовольствия и гордости невольно тронула губы Ивана Ивановича при воспоминании.
— Пойдемте, — сказал ему Тавров, и они двинулись всей компанией, нагруженные кто рюкзаком, кто корзинкой с продовольствием.
— А почему же не пригласили Варю? — спохватился Иван Иванович, увидев Варвару, которая шла по улице вместе с Логуновым. — Платон Артемович, Варя, присоединяйтесь к нам!
— Мне сегодня некогда. Просто невозможно, — с сожалением сказал Логунов.
— А может, пойдем? — заговорила Варвара нерешительно. — Я отказалась вчера... У меня вся неделя была занята, и я отложила кое-что на выходной. Но сейчас мне захотелось отдохнуть. День такой хороший. — Глаза ее ласково обратились к Логунову. — Как вы думаете, Платон?
— Нет, Варя, я не могу. — Логунов покосился на Таврова и добавил вполголоса:— Ты сегодня непоследовательна: собиралась заниматься, а после обеда играть в теннис.
Варвара только тряхнула косами и сказала, уже присоединяясь к уходящим:
— Не всегда же быть последовательной! Я очень устала за эти дни, а заниматься надо с ясной головой. На горах теперь привольно: и комаров, и злобных мошек разогнал ветер. Дедушка медведь, козы, олешки, все уходят сейчас из долин на вершины.

— Жаль, что он не пошел с нами! — сказала Варвара Ивану Ивановичу, ловко перепрыгнув через обломок скалы. — Он славный, мой Платон Логунов. Правда, славный?
— Да, очень. Но почему ты говоришь: мой Платон? Разве выходишь за него замуж?
— Нет, я еще не решила. И, наверно, не решу. Но он любит меня, и я радуюсь...
Иван Иванович весело рассмеялся:
— Значит, ты тоже любишь его.
— Не смейтесь, — попросила Варвара. — Если вам смешно, то мне... мне совсем не смешно. Это — очень серьезное дело, — быстро добавила она, сломив мимоходом ветку кедрового стланика и кусая острыми зубами молодой побег, пахнущий хвоей и смолкой.
— Ты словно коза, — заметил Иван Иванович. — Нет того куста, с которого не попробуешь сорвать что-нибудь. Варя по пути обгрызает каждое дерево, — обратился он к Ольге, легко шагавшей по другую сторону. — То траву жует, то березку обсасывает...
Варвара смутилась, но сказала:
— Ешьте все, как я, и у вас не будет цынги.
— Не будет цынги!— повторил Иван Иванович, подхватывая брошенную ею ветку. — Вот сила жизни! — сказал он, глядя, как выпрямлялась смятая им хвоя. — Здесь нет ни сосен, ни елей, а кедр прижился, выродившись в кустарник. Почему я не обращал на него внимания до сих пор? Ты посмотри, Оля, до чего он красив! Да-да-да! А растет и на голых каменистых вершинах гор и по берегам рек. Лепится всюду! — Иван Иванович тоже покусал и пожевал смолистый побег. — Ты знаешь, у него и вкус приятный. Попробуй!
— Я не Варвара, — возразила Ольга холодно.
— Нет, ты посмотри, — не замечая ее холодности, с увлечением говорил Иван Иванович. — Эти мохнатые кусты похожи на раскиданные шубы. Ей-богу! Утверждают, будто припарки из стланика полезны при ревматизме и цынге. Его тут так много! Почему он растет именно в цынготных местностях?
Ольга знала способность мужа увлекаться «попутными» делами и его настойчивость.
— Попробуй разгадать эту загадку, — сказала она.
— Кедр перехитрил суровый климат! — продолжал Иван Иванович. — Зимой, при морозе в шестьдесят градусов, дремлет себе под снегом, зеленый, живой.
— Впереди площадка! — перебила его Ольга. — Ну, скорее! Мы первые будем там.
— Нет, первая буду я! — крикнула Варвара.
— И мы!— ответил Иван Иванович, подхватывая Ольгу под локоть.
Почти одновременно они трое выскочили на плоскогорье, ровное как стол. Над щебнем, покрытым пятнами лишайников, диковинно разрослись огромные кусты кедрового стланика, звенящие на ветру густой хвоей.
— Сколько орехов будет здесь осенью! — сказала Варвара.
— Эти кусты, нет, всю площадку перенести бы на прииск!.. — мечтательно промолвила Ольга. — Вот был бы сад! Как хорошо гулять между такими кустами — просто южное что-то!
— Здесь мы устроим привал! — скомандовала Паза Романовна, глубоко дыша полуоткрытым ртом.
Она вся разрумянилась, но шла легко, покачивая располневшим станом.
— Прелесть, до чего хорошо! — говорила она, переводя дыхание и отирая вспотевшее лицо маленькой мягкой ручкой. — Это очень полезно... такая тренировка. В моем положении особенно.
Иван Иванович мельком оглянул ее. Цветущий вид здоровой будущей матери невольно был симпатичен ему, но тут же он подумал:
«В работу бы тебя, а то жиры кипят!»
— Правда, хорошо!— восклицала Пава Романовна, пока остальные устраивали место для привала.
— Что делает ваш муж? — обратилась она к Ольге, посмотрев на Ивана Ивановича, который срезал перочинным ножом молодые побеги стланика.
— Он решил использовать хвою для лечения больных.

<- предыдущая страница следующая ->