<- предыдущая страница следующая ->

29
— Она все равно скоро умерла бы, — сказал Гусев в ординаторской, рассматривая анализ частицы, взятой при операции, — злокачественная опухоль, быстро растущая...
На этот раз Гусев чувствовал себя не очень твердо и избегал прямого столкновения с Иваном Ивановичем.
Зато Скоробогатов решил вмешаться в дело со всей серьезностью. Председатель месткома Хижняк не согласился с его мнением, но что значил фельдшер Хижняк?!
— Треугольник запрещает вам заниматься подобными операциями, — объявил Скоробогатов у себя в райкоме вызванному им хирургу. — Правильно ставит вопрос товарищ Гусев: не место здесь подобным экспериментам.
Иван Иванович выслушал, с трудом сдерживая возмущение.
— Я с вашим запрещением не согласен, — твердо возразил он. — Смертность у меня, как у нейрохирурга, ничтожно малая, а этот случай осложнен отеком мозга. Если вы станете мешать оперировать, мы напишем протест в обком партии.
— Кто это «мы»? — спросил Скоробогатов.
— Я, Сергутов, глазной врач Широков, наш невропатолог и Хижняк как председатель месткома; к вашему сведению, у нас есть своя статистика, и люди, которых мы вылечили, есть.
В этот же вечер Иван Иванович перелистал последние журналы по вопросам нейрохирургии и перечитал, пересмотрел статьи по отеку мозга. Он с пристрастием проверял еще раз, все ли возможное было сделано им сегодня. Он припомнил свою практику в нейрохирургической клинике в Москве, представил, что в таком случае предпринял бы сам Николай Нилович Бурденко.
Да, это он, Бурденко, сказал однажды: «Тот, кто научится бороться с отеком мозга, будет королем нейрохирургии». Действительно, важнейшая проблема! Но в свое время и остановка кровотечения была неразрешимой задачей, над которой долго напрасно бились хирурги! А проблема наркоза? А борьба с заражением ран, открытие микробов и асептики!!
В конце концов, не найдя душевного облегчения, Иван Иванович пришел к выводу: он действовал правильно, но проклятая, глупая случайность...
— Может, и правда тебе надо действовать осторожнее, — сказала Ольга, тоже расстроенная.
Иван Иванович, ходивший по комнате большими шагами, остановился, точно налетел на неожиданное препятствие, и с минуту грозно смотрел на притихшую Ольгу.
— Ты еще!! Ты-то что понимаешь в этом деле?! — промолвил он со сдержанным гневом. — Вы уж с Павой Романовной занимайтесь своими пустяками и не лезьте, куда не следует.
— Разве я занимаюсь только пустяками? — сказала Ольга, с трудом удерживаясь от слез.
— А чем же? Кастрюльками да сковородками... Тоже деятельность!
Тут уж Ольга не могла вытерпеть и заплакала. Слезы, так и хлынувшие из ее глаз, словно погасили неожиданную злую вспышку Ивана Ивановича.
Он растерялся, потом ему стало стыдно.
— Милая моя! Прости, пожалуйста! Я же совсем не думаю о тебе плохо. Тяжело мне и больно очень, а тут ты попадаешь под горячую руку!
Воспоминание об этом все время угнетало Ольгу.
«Пнул, как собачонку! — думала она, выходя из дома Пряхиных. — И правда, что я такое по сравнению с ним!»

День выдался светлый, но облачный и ветреный. Разорванные тени облаков быстро бежали по дороге, по глыбам камней, среди которых качались пучки высокой травы. Свернув на косогор, чтобы прямиком пройти к руднику, Тавров неожиданно увидел Ольгу. Она стояла вполоборота к нему и, придерживая парусивший на ветру подол платья и разлетавшиеся волосы, смотрела вдаль на дома поселка, на долину, заново открытую ею с этой стороны.
Заслышав шум шагов, она медленно повернула голову. Ничто не изменилось в ее лице, когда она увидела Таврова.
— Сколько баллов сегодня? — пошутил он.
— На воле около четырех... На душе буря.
— Что случилось?
— Да ничего особенного! — сказала Ольга уже с усмешкой. — Буря в стакане воды. Нет, в самом деле ничего,— продолжала она, присаживаясь на камень, но опущенный взгляд ее с минуту оставался задумчиво неподвижным.
Тавров ожидал терпеливо.
— Садитесь! — пригласила она, точно впервые заметила его. — Садитесь же! Представьте: вы у меня в гостях. Или нет, это я у вас в гостях: эти горы — ваши владения. Свои, с той стороны, где больница, я уже облазила. Мне здесь все нравится, не зря меня тянуло сюда. Теперь, когда свободна, хожу и смотрю. Особенно хорошо итти по нагорному хребту, между небом и землей, и сознавать, что ты молод, здоров и можешь без усилия брать любые подъемы. Идешь и дышишь всей грудью, но иногда вдруг станет тревожно...
— Медведь померещится в кустах... — тихонько подсказал Тавров.
— Да, я уже пуганая! Раза два, правда, померещилось, а однажды — настоящий медведь. Счастье, что увидела его издалека, и у него не было настроения бежать за мной вдогонку. Но не это отравляет мои походы.
— А что же?
Ольга помолчала, преодолевая какое-то скрытое сомнение или недоверие.
— Плохо, когда приходит мысль... о незаслуженности такого отдыха.
— Почему вы думаете, что не заслужили его! Вы же скоро сдадите диплом на повариху!
Казалось, вся кровь бросилась в лицо Ольги, ресницы ее задрожали, и она отвернулась. Но Тавров, конечно, и не подозревал, как больно могла задеть ее сейчас его добродушная ирония.
— Это занятие безусловно только переливание из пустого в порожнее, — проговорила Ольга с таким видом, словно обращалась к кому-то третьему, стоявшему между ними. — Если бы вы знали, как я жалею, что у меня нет ничего настоящего. Теперь я особенно поняла значение своей ошибки в прошлом. Могла стать врачом, геологом, механиком, кем угодно и... осталась ничем.
— Это звучит так, будто ваша жизнь уже кончена! — сказал Тавров. — А вы столько можете сделать, если захотите. Ну вот: вы любите ходить, поездки вас тоже не пугают, умеете прекрасно подмечать, делать чудесные сравнения и разбираться в событиях. Столько раз вы смущали меня своими фантазиями, и я думал: чего вам нехватает? Бродит скрытая душевная сила, беспокоит, не дает почить на лаврах всеми уважаемой хозяйки дома. И вот вы мечетесь, ничего не доведя до конца, затратив массу времени и не испытав ни разу вкус самостоятельного труда. А почему бы вам не сделаться газетным работником? Для начала попробуйте писать маленькие заметки.
— Стать рабкором? — спросила Ольга недоверчиво и настороженно.
— Ох, какая вы!— произнес Тавров, которому ее восклицание показалось пренебрежительным. — Вы хотели бы сразу стать писателем?
— Даже не думала. Когда я приехала сюда и увидела, что здесь творится, какая здесь природа особенная, у меня, правда, промелькнула мысль... Мне стало даже обидно: почему никто не описал этого. Но чтобы мне самой заняться... Нет, о таком и подумать страшно!
— Да ведь я не советую вам написать целую книгу, — сказал Тавров серьезно. — Но стать хорошим рабкором вы сможете, если захотите. Ведь это тоже большое, серьезное дело: газета служит миллионам людей. Занимайтесь, сколько угодно, изучением английского языка, преподавайте его в кружке, а прежде всего пишите в газету. Это даст вам живую связь с действительностью и целеустремленное занятые.
— Смешной вы, право!— произнесла Ольга, но лицо ее осталось хмурым,
— Почему смешной? Кажется, я догадываюсь, что вас смущает. Вдруг выйдет плохо, узнают... А вы напишите не для здешней районной, а для областной газеты. Для начала не под своей фамилией. Хотите, я вам тему дам для заметки? Когда я был в Укамчане, мне пришлось разговаривать с редактором. В области интересуются сейчас новыми методами работы горняков. Напишите им о наших бурильщиках.
— Я же не знаю, как они работают!
— Пойдемте со мной на рудник к Логунову, он ждет меня сегодня. У нас с ним свои разговоры будут, а вы скажите, что просто так зашли, полюбопытствовать.

30
Логунова в рудничной конторе они уже не застали. Напрасно прождав Таврова «битый час», по выражению сменного мастера, Логунов ушел на правый фланг рудника.
— У нас там заложена вспомогательная выработка для вентиляции и выхода на поверхность, — говорил Таврову мастер, густобровый, чернобородый, немолодой с виду человек. — Теперь мы хотим предложить сбойку той выработки с центральной, чтобы потом начать подачу руды через один ствол. Вот об этом и должен состояться разговор у вас с Платоном Артемовичем. Так как мы ваши, можно сказать, поставщики по питанию фабрики, то и договоренность надо иметь определенную: сколько мы можем дать, сколько вы осилите.
— Правильно! — подтвердил Тавров, слушавший с большим интересом. — Не отрабатывать же две фланговые шахты на одном рудном теле. А какая предполагается проходка до сбойки?
— По пятьсот метров...
Сменного мастера звали Петр Мартемьянов. Он был и парторгом рудника. За большую бороду молодые рабочие называли его «дедушкой». Мартемьянов не возражал против почтительного, но не очень приятного обращения — дедушка так дедушка! Хотя иногда хитренькая его усмешка и наводила собеседника на размышления: очень уж молодело тогда лицо сменного мастера. А собеседников у него находилось много. И темы для разговоров были самые разнообразные: как лучше организовать работу в бригаде, как максимально использовать твердые сплавы для бурения, почему Ганди против требования, предъявленного Англии Индийским национальным конгрессом, каковы условия перемирия, подписанного Гитлером и французской делегацией в Компьенском лесу, обращались и по семейным, интимным вопросам. Даже сейчас, пока Мартемьянов разговаривал с Тавровым в конторе, служившей для рудника и раскомандировочной, к нему приходило по разным делам человек пять. С людьми он обращался просто, но вдумчиво, на месте разрешая вопрос и никого зря не задерживая. Это сразу расположило к нему Ольгу, и она благодарно и обрадованно посмотрела на Таврова, когда он сказал:
— Мартемьянов, ты познакомил бы Ольгу Павловну со своим хозяйством, с народом. Она под землей «сроду» не бывала и хочет знать, как добывается золото. Сделай милость, а я пойду искать Логунова.

— Нынче получили, — с гордостью сообщил Ольге Мартемьянов, показывая на переходящее Красное знамя. — У нас сейчас развивается движение за многостаночную работу, — это значит один бурильщик становится на три-четыре перфоратора. Мало того, идет совмещение профессий: бурильщики делаются и запальщиками.
— А куда перейдут те рабочие, которые освобождаются?— спросила Ольга, на ходу затягивая потуже пояс спецовки.
Она чувствовала себя так ловко в брезентовом костюме, надетом прямо на платье, точно каждый день носила его.
Мартемьянов удивленно вскинул нависшие брови, услышав ее вопрос.
— Куда? Обратно на производство. Вот сбойку будем делать, — люди нужны; потом новые просечки начнем нарезать.
— Много здесь рабочих? — спросила Ольга, пока они ожидали у колодца подъемной клети.
— Коллектив добрый! А вот средств нам отпускают маловато. Все нажимаем на мобилизацию внутренних ресурсов. Особенно товарищ Скоробогатов нажимает по этой части... — Мартемьянов осекся, глянув в лицо Ольги, ярко освещенное снизу его фонариком, сверху — лампой рудничного двора, затем добавил: — Оно и правильно. Мы должны взять у себя дома, что только возможно, однако есть нужды, которые требуют... Устроить души и сушилку — раз? — он загнул меньший палец на руке. — Перестроить водоотливное хозяйство: имеем четыре горизонта и на каждом водоотлив, а надо сделать один центральный водоотлив, ликвидировав многостепенность, — два? — Мартемьянов загнул второй палец. — Заменить старые перфораторы новыми, усовершенствованной конструкции — три?
Ольга согласно кивала головой. Ее радовало доверчиво-деловое отношение Мартемьянова, всерьез принявшего просьбу Таврова познакомить ее с подземными работами. Она совсем не знала, что такое сбойка, просечка, горизонт, центральный водоотлив, перфораторы усовершенствованной конструкции, но озабоченность горного мастера сообщилась и ей.
— Ну поехали! — сказал он, первый шагнув в подъемную клеть, возникшую в окне колодца.
Ольга вошла, и они разом провалились в сырую темноту, даже в ушах зазвенело.
— Не боязно? — дружеским тоном спросил Мартемьянов, зажигая свечу, потухшую в открытом фонарике от резкого движения воздуха (повидимому, он считал неудобным держать свою гостью в потемках), но свеча опять погасла. — Ничего, сейчас будем на месте, — обнадежил он, и тут же клеть, звякнув обо что-то, впрямь остановилась в ярко освещенном окне нижнего этажа.
Здесь, на рудничном дворе, похожем на тот, откуда они спустились, Ольга тоже получила фонарик со свечей.
— Почему вы ходите с фонарями? — спросила она.
— Не во всех просечках есть электричество, — пояснил Мартемьянов. — А фонари открытые потому, что в золотых рудниках газа нет. У нас обращение с огнем свободное, не то, что в угольных шахтах. Но для большего удобства вводим нынче карбидные лампы.
И он повел ее по забоям, где оглушительно трещали станки-перфораторы; знакомил с бурильщиками, выбеленными каменной пылью, как мельники. Бурильщики готовили скважины для подрывных патронов, похожие на норки в сплошном камне. Пока Ольга присматривалась, Мартемьянов проверял на месте заправку буров и качество шлангов, по которым подавался сжатый воздух; спрашивал, не поступает ли в забои воздух пониженного давления. Попутно он поздравил одного рабочего с новосельем, другого обещал устроить на курсы.
«Разве легко ему было управляться с одним буром? — думала Ольга, следя за напряженными движениями забойщика. — А его потянуло на три, на четыре?! Как он сумел овладеть ими, ведь рук-то у него не прибавилось! Значит, он за это время изучил технику, стал смекалистее, ловчее. Выходит: он сам переменился. О нем уже, наверно, написали в газетах... А что же я смогу о нем сказать? — сразу забеспокоилась Ольга, вспомнив совет Таврова. — Что я-то напишу?»

31
Оставив Ольгу с Мартемьяновым, Тавров направился на правый фланг рудника. Логунова он нашел возле копра вспомогательной выработки в обществе приискового маркшейдера. Они сидели рядком на плоской глыбе песчаника, издали похожие на мальчишек, укрывшихся для перекура, и оживленно разговаривали, разглядывая вариант проекта, предложенного Логуновым.
— Производственное совещание почти закончено, — сказал Логунов с шутливой укоризной, кося на Таврова искристыми черными глазами. — Долго, долго заставляете ждать себя!
— Да, пришлось задержаться немножко, — ответил Тавров и, вспомнив причину задержки, радостно улыбнулся.
Он тоже сел на камень, заставил себя вслушиваться в поправки и предложения, высказываемые маркшейдером, но все время в его душе дрожал, теплился светлый лучик. Настороженный и даже испуганный взгляд Ольги, движение руки, которым она положила в карман платья свернутый лист бумаги, то и дело представлялись ему, оттесняя мысли о работе. Тогда он совершенно терял нить идущего разговора и словно дремал с открытыми глазами, охваченный ощущением благодарной влюбленности в Ольгу, в жизнь, в собственную, почти юношескую, чистоту.
— Нет, вы сегодня положительно никуда не годитесь!— услышал он слова Логунова, обращенные к нему.— Медведь вам на ухо нашептал, что ли?
— Нашептал!— произнес Тавров, радуясь и этому вторжению в свои душевные переживания, и в то же время стыдясь неуместной отрешенности от волнующего всех, и его в том числе, вопроса.
— Вот здесь пойдет на сбойку передовой штрек, — сказал Логунов и, выпрямившись во весь рост, рубанул ребром ладони по направлению к руднику.
Тавров смотрел на него, привлеченный сдержанной энергией его движений; вспомнил попутно отзыв Ольги, что у Логунова душевная доброта связана с твердостью характера.
«А он, правда, добрый, но твердый очень, — думал Тавров, прислушиваясь больше к звучному голосу товарища, чем к смыслу слов, произносимых им. — Если бы он понял мое сегодняшнее настроение, интересно — порицал бы он меня или отнесся сочувственно?..
Жест Логунова снова увел мысли Таврова к Ольге, ходившей в это время по подземным просечкам. Ведь она впервые спустилась под землю... Хорош же он, нечего сказать! Привел женщину к колодцу глубиной почти в триста метров и опустил ее туда одну, с незнакомым ей человеком. Может быть, она ходит теперь там и дрожит от страха, а он думает, что правда сделал полезное дело, и, греясь на солнышке, любуется собой.
Таврову стало стыдно и тревожно.
— Может быть, мы пройдем и по руднику, — сказал он.

Ольга нерешительно опустила руку в карман спецовки, куда переложила бумагу и карандаш, данные ей Тавровым. Записать бы хотя фамилию этого пария, который по-хозяйски расторопно и по-боевому азартно атаковал каменную толщу забоя!
Но записывать она постеснялась, только решилась, перекрикивая пулеметную трескотню станков, спрашивать Мартемьянова о самом непонятном. Она едва поспевала за ним по запутанному лабиринту, где пахло землей, сыростью, деревом, то гниющим, то отдающим смолистой свежестью лесных порубок; иногда спотыкалась на досках настилов, стукнулась л5ом о нависшее потолочное крепление, карабкалась по немыслимо крутым лесенкам в колодцах-переходах. Ей даже некогда было задуматься, намеренно ли Мартемьянов испытывал ее, как испытывают новичков некоторые кадровики старого пошиба, или, влюбленный в свое дело, сосредоточенный мыслями на нем, он просто забыл о ее неопытности. Здесь скорее было второе, потому что там, где они задерживались, Мартемьянов не скупился на объяснения. Кроме того, Ольга выглядела очень молодо, и ему в голову не приходило, что гостья может устать раньше него. Поглощенный заботой о руднике, он вел ее и в новые, еще не закрепленные просечки, похожие на щели, и в мокрые передовые забои, где лил настоящий дождь и потоки черной в полутьме воды струились под ногами.
Только напоследок, выведя Ольгу к подъемнику на рудничный двор, он взглянул на нее, выпачканную землей, с капельками пота на разгоревшемся лице, и, спохватившись, сконфузился:
— Извините, умучил я вас! Все-то не нужно ведь было: парочку забоев посмотреть бы да на-гора!
Ольга, взволнованная тем, что видела в шахте, покоренная смелостью горняков, сказала:
— Нет, очень нужно! Я хочу написать... Хочу попробовать написать для газеты...
Мартемьянов улыбнулся, белые ряды зубов ярко блеснули в черной его бороде.
— Напишите! О наших ребятах стоит написать. Это же золото, а не люди! Сами золото. Только, пожалуйста, обо мне не поминайте.
— Отчего же? — поинтересовалась Ольга.
— Да что... — Мартемьянов повел плечами, словно ему бросили за воротник горсть песку, — другой раз такое придумают... Один стрекулист сочинил обо мне заметку в областную газету, когда я бурильщиком работал. Такой, мол, сякой, русоволосый шахтер один, дескать, все штампует и трамбует, да еще упомянул: с голубыми глазами. Меня после товарищи дразнили. Сами видите, какой я русый!
— А о ваших золотых ребятах можно так писать?
Мартемьянов покраснел.
— Зачем же? У вас, наверно, лучше получится: между нами живете. Я только к тому сказал, не люблю, мол, о себе читать. И насчет того, что я вам говорил о центральном водоотливе, тоже не пишите. Тут у нас вопрос очень спорный.

Тавров, выйдя вместе с Логуновым и маркшейдером на площадку рудничного двора, не сразу узнал Ольгу, облаченную в просторную брезентовую спецовку и шляпу-шахтерку.
— Мы прошли по вашему следу, — сказал он Ольге, радуясь ее оживленному, бодрому выражению, — но догнать вас оказалось невозможно.
— Да, мы побывали всюду, — просто ответила она и добавила, здороваясь с Логуновым: — Я не думала, что здесь так интересно!
— Вам поправилось? — спросил Логунов, невольно польщенный ее отношением к его мрачноватому, но действительно интересному хозяйству.
— Очень даже. Сначала мне казалось, будто попала я в древнее сказочное царство... Ходы пробиты в камне, по сторонам бревенчатые частоколы... Бежишь, согнувшись, с фонариком, и вот-вот распахнется чернота над головой, и небо откроется синее, в звездах золотых, крупных, как и полагается в сказке. Но вдруг сообразишь, что над тобой не просто чернота нависшего потолка, а сотни метров сплошной скалы и ты находишься в горном цехе. И тут же вынырнешь на свет большой дороги, где катятся по рельсам вагонетки с рудой, где все говорит о добыче. Чей ближе к забоям, тем напряженнее, будто к линии боя приближаешься. Станки трещат, точно пулеметы, и откуда-то из глубин взрывы доносятся. Даже холодно становится от волнения, когда подумаешь: идет борьба за новую красоту в жизни.
— Верно! — сказал Логунов, захваченный горячностью Ольги. — Золото, которое мы добываем, — хороший вклад в общее строительство.
— А какие люди в забоях, — продолжала она. — Сколько в них ясного горения, словно каждый носит в душе кусочек солнца. Ведь здесь, под землей, и нельзя иначе. Правда?
— Нельзя иначе, — повторил Тавров, и то, что недавно теплилось светлой искрой в нем самом, вспыхнуло с огромной силой.
«Я не ошибся в ней: толк выйдет, — подумал он.— Она прекрасно рассказывает и чувствует сильно».

32
Дома Ольга сменила платье, привела в порядок волосы и присела к письменному столу.
Иван Иванович уже приходил с работы: термосы, поставленные в ящике на кухне, прикрыты по-иному, на плите горкой — грязная посуда. Он, видимо, поужинал и ушел читать лекцию на курсах. Впервые она осталась довольна его отсутствием: ей нужно было собраться с мыслями, попытаться изложить на бумаге впечатления о руднике. Меньше всего она заботилась о том, что у нее выйдет: рассказ, очерк, просто газетная заметка. Лишь бы передать то, что поразило ее сегодня. Вспомнились школьные сочинения на заданную тему. Никто не предсказывал ей тогда ничего хорошего. С тех пор прошло много лет... Сомнение охладило на миг пыл Ольги, но тут же она вспомнила спокойную убежденность Мартемьянова: «Вы, наверно, лучше напишете». В самом деле, разве не сможет она, живя среди этих людей, написать в газету о том, как они работают? Ольга решительно обмакнула перо в чернильницу, однако чернила успели не раз высохнуть на нем, пока она собралась вывести первую строчку...
Говорят: в рудниках темно и страшно... Да, там кое-где темновато, а местами мокро и низко (Ольга машинально притронулась к ушибленному лбу), но страха она не испытала. Возможно, если заблудиться одной в подземном лабиринте, то с непривычки и напугаешься. А когда рядом Мартемьянов и шахтеры-забойщики, то надо все время смотреть и слушать, если хочешь понять тот глубокий смысл, которым насыщена их работа.
Эти мысли проходили в голове Ольги как бы попутно; гораздо живее представлялись ей картины того, о чем она теперь писала: свет электроламп под землей, переливчато-серая руда, идущая к бункерам подъемников, дрожащие от яростного напряжения станки, врезающие сверла в сплошной камень забоев. Вот бурильщик, он же и запальщик, поджигает шнуры, ведущие огонь к зарядам взрывчатки, заложенной им в буровых скважинах...
«Человек «стреляя», врывается в недра гор, колеблет их, нетронутые от начала мироздания, — писала Ольга. — Но ему нужно золото не для собственного обогащения и не для работодателя, а для того, чтобы и здесь и на другом конце материка расцветали сады, прокладывались пути-дороги, чтобы по всей стране были сыты, одеты и веселы люди. Бурильщик, который один управляет четырьмя стайками, ясно сознает свое движение к будущему. Наверно, это радует его, когда он подносит горящий факел к запальным шнурам.
Вот он стоит за далеким выступом подземного коридора, отирает потное лицо и слушает:
— Раз... два... три... четыре...
С грохотом взрываются заряды, забитые им в скважины. Каменная порода разлетается тяжелыми глыбами, осколками, светлой пылью. Взрывы гремят под землей, точно салютуют его труду. Эхом раздается гул в дальнем конце рудника, и снова отголоски шумят, разбегаясь по просечкам.
— Раз... два... три...
Это «стреляет» в своем забое другой запальщик.
И так день и ночь в четыре смены. Только по шесть часов работают шахтеры. Ведь им надо жить и на земле, недра которой они тревожат...»
Ольга уже добиралась до конца своего бесхитростного повествования, когда в комнате раздались шаги и рука Ивана Ивановича легла на ее плечо. Ольга вздрогнула от неожиданности и с минуту блестящими шалыми глазами всматривалась в лицо мужа. У нее был счастливо-занятой вид. Иван Иванович не видел жену такой с тех пор, как она кормила ребенка.
— Чем ты увлеклась? — спросил он, целуя ее.— Я пришел, меня никто не встречает... Кому ты пишешь?
Он попробовал взглянуть на листы, разложенные перед Ольгой, но та смущенно обеими ладонями заслонила их, однако, увидев упрек на лице Ивана Ивановича, сразу отвела руки от своего сочинения.
— Ты знаешь! — произнесла она жарким шопотом, обнимая Ивана Ивановича за плечи и засматривая ему в глаза. — Я пишу в газету, хочу стать газетным работником.
Иван Иванович удивленно поднял брови.
— Опять новое увлечение! А это что у тебя? — он осторожно потрогал лиловую припухлость на лбу Ольги. — Кто тебя стукнул?
— Я сама стукнулась.
— Ну вот, еще первую вещь не написала, а уже шишку набила! — с ласковой насмешкой промолвил Иван Иванович, целуя ушибленное место. — Ты думаешь легкое дело — специально работать в газете?
«Почему он всегда обращается со мной, как с маленькой?» — обиженно подумала Ольга.
— Я не гонюсь за легкими делами, — тихо сказала она.
— Тут надо, помимо таланта, иметь огромную волю к труду, — словно не заметив ее возражения, продолжат Иван Иванович. — Иначе получится богема. Ведь в нашем обществе немало еще и людей и настроений отсталых. Вон Гусев... Не подписал письмо в обком. Дескать, это групповщина и направлена против райкома партии...
«Сейчас все переведет на больничные интересы!» — подумала Ольга огорченно.
— Я же не собираюсь стать писателем, — сказала ока, — но мне нужно настоящее занятие, и я с радостью буду работать хоть день и ночь, если почувствую, что нашла его.
— Вот то-то и оно, если почувствуешь! — ответил Иван Иванович. — На любом поприще можно быстро обнаружить свою никчемность, а в художествах (литературе в частности) столько бездарных людей путается всю жизнь. Тут особенно легко льстить и себе и другим. Ты не сердись на меня, Оленька, за откровенность, я ведь только добра тебе желаю. Ну-ка прочитай мне, что ты написала!
Иван Иванович сел рядом на стул, облокотился и приготовился слушать. Несмотря на предубежденность, он заинтересовался. Трудно дать свое первое произведение на критику после такого предисловия, и в то же время Ольга почувствовала себя задетой за живое, не зная, что готовность, с которой она приняла этот своеобразный вызов, являлась естественным побуждением людей пишущих — иметь читателя и услышать его мнение.
— Я еще не совсем закончила, — проговорила она неуверенным голосом. — Еще буду переписывать... — и приступила к чтению.
Иван Иванович слушал внимательно, но лицо его тускнело и тускнело.
Сказать свое мнение об очерке (скорее всего это был очерк) он собрался не сразу. Ольга ожидала, опустив глаза, беспокойно и машинально вертела в пальцах бумажный жгутик. Она и не представляла, что необходимость получить оценку так взволнует ее. Иван Иванович медлил, охваченный глубокой жалостью. То ли волнение Ольги сообщилось ему, то ли сдерживала мысль о ее трудовой неустроенности, но у него просто язык не поворачивался высказать осуждение.
— Ничего! — сказал он, наконец, с притворной развязностью, отводя взгляд в сторону. — Попрактикуешься, набьешь руку.
— Нет, ты скажи прямо! — попросила Ольга. — Я же не хочу, чтобы ты льстил мне!
И опять какая-то проклятая слабость прищемила язык Ивану Ивановичу.
— Ничего, Оля, — повторил он.
Наступило тягостное молчание.
— Ничего. Даже что-то есть, — пробурчал еще Иван Иванович. — Да-да-да, в этом рассказике что-то есть! оживленно произнес он, обрадованный найденной формулировкой, но увидел подавленное выражение Ольги и покраснел до корней волос.
Он порывисто придвинулся к жене, обнял ее:
— Не сердись, Оленька! Не понравилось мне. Рассуждения все... Ну, вот пишешь ты: «Человек «стреляя», врывается в недра гор». Ведь это же ни на что не похоже! Какой там «праздничный салют!» Риторика пустая. Зря ты связываешься с таким делом.

<- предыдущая страница следующая ->