<- предыдущая страница следующая ->

КОМУ НУЖНА ДЬЯВОЛЬСКАЯ УБЕЖДЕННОСТЬ?..
Николай ПРОШУНИН

Путь к закату есть путь к новому утру.
Ф. НИЦШЕ
«Так говорил Заратустра».

ЛИШЬ ТЕПЕРЬ, с задержкой на шесть с половиной десятилетий, оппозиционеры 20-х годов доносят до нас свой голос. Заговорили изданные в четырех томах убористого шрифта* письма, заявления, подавленные протесты тех, кому не позволяли говорить, кого и слушать запрещалось под угрозой возмездия. Нам возвращено право, в защиту которого выступала оппозиция,— демократическое право знать, возможность «выслушать и другую сторону».
* «АРХИВ ТРОЦКОГО. Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923—1927». Издательский центр «ТЕРРА». Москва, 1990.
Не слишком ли поздно? Сохраняют ли опубликованные документы значение исторического урока, назидания, предостережения — как для самой КПСС, так и для новых партий, не застрахованных от роковых ошибок?
В 1927-м, «на заре» партийной власти, группа оппозиционеров, именовавших себя большевиками-ленинцами, в своей не увидевшей света платформе писала: «Коммунистическая партия вот уже четыре года как приведена к молчанию». Иерархическая структура партии приобрела вполне законченный вид. Ячейка подчинена секретарю. Секретари ячеек подчинены назначаемому сверху секретарю местного комитета. Местные комитеты подчинены своим секретарям так же, как партийная масса подчинена власти комитетов. Секретари послушны генеральному секретарю. Его единодержавию подчинены ЦК и Политбюро — вот «чисто бюрократическая организация партии». Руководящая верхушка при помощи монополии на устное и печатное слово присвоила себе право говорить и действовать от имени партии и за партию. Коммунисты оттеснены от всякого участия в происходящих наверху спорах, почти и не знают об их существовании. Все это показывает, что политика бюрократического зажима перешла уже ту границу, за которой начинается ликвидация партии и превращение ее в подсобный аппарат государства.
В платформе, можно сказать, представлена картина «первоначального накопления» разрушительных сил партийно-государственного угнетения. «Под знамя старой большевистской партии, под знамя Ленина — таков наш клич»,— писали авторы документа. С той поры этот клич повторялся у нас раз за разом целые десятилетия. Только уж призыв к «неукоснительному восстановлению ленинских норм и принципов» звучал не из уст оппозиционеров, от коих мы благополучно избавились, а при каждой очередной смене верховного руководства.

БЕЗ КОНВОЯ
И процитированная платформа «последовательной оппозиции», и известное историкам заявление 13-ти (Н. Муралов, Н. Крупская, Л. Троцкий и др.), и платформа 83-х, под которой стоят имена большевиков с дооктябрьским подпольным стажем («левое крыло партии») являются частью фонда архива Троцкого, вывезенного им с разрешения правительства и хранящегося ныне в библиотеке Гарвардского университета. Значительное число материалов архива издано впервые, и почти все — впервые на русском языке.
Большой блок документов принадлежит перу самого хозяина архива, что повышает интерес к изданию в целом. Троцкого мы почти совсем не знаем. Ни как революционера, много сделавшего для победы Октябрьского восстания, ярого оппонента Ленина и его доверенного соратника, большевика. Ни тем более как шпиона и диверсанта, ужом пробравшегося в партию с предательской целью разложить ее изнутри, поскольку это просто примитивная ложь «Краткого курса». До последнего времени не могло быть и речи о том, чтобы поднять из спецхрана («книжного ГУЛАГа», по счастливому выражению С. Джимбинова,— «Новый мир» № 5, 1990) какую-нибудь его работу, перепечатать или пересказать ее. В книгах о троцкизме кочевали одни и те же усеченные цитаты в окружении ощетиненного комментаторского конвоя, оберегающего читателя от опасного контакта. Предпочтение, разумеется, отдавалось цитатам «саморазоблачительного» свойства.
Кажется, Шопенгауэр где-то отметил: у Шиллера одобрение или порицание изображаемых им характеров проглядывает в их собственных словах; у Шекспира всякий в то время, как он говорит на сцене, совершенно прав по-своему, будь это хоть сам дьявол. Тексты Троцкого пронизаны поистине дьявольской убежденностью человека, «чрезмерно хватающего самоуверенностью», как было о нем сказано. Нередко его писания и речи дышат высокомерием и язвительностью полемических выпадов. Но это не может заслонять содержания.
Расконвоированные документы оппозиционеров и их противников, собранные под одной крышей,— поучительное чтение. Оно, полагаю, даст немало пищи для раздумий об истоках и причинах того, что с нами случилось. Пищи тем, кто склонен задаваться вопросом, какой была бы партия, если бы... И тем, кто повторяет: иной она и не могла быть, в родовых ее признаках, в самом ее существовании заложена опасность для общества.
Во всех случаях полезно знать, что делалось в партии и что проделывалось над партией.

РАСКОЛЬНИЧЕСКОЕ БОЛЬШИНСТВО
Основным обвинением против оппозиции было то, что она хочет нарушить единство путем создания фракций. Сталинская группа, играя на здоровом инстинкте партии к единству, громче всего кричала об опасности ее фракционного дробления. А между тем сама представляла собой замкнутую фракцию большинства в руководстве, спаянную тайной дисциплиной, живущую по своим неписаным законам.
Создание в ЦК и Политбюро компактных группировок, принимавших решения в тесном мирке, становилось обычной практикой. Методами закулисных интриг часть ЦК диктовала всему ЦК свои желания. Формировавшиеся по сговору вокруг Сталина «девятки», «семерки», «тройки» вождей означали, что из правящей фракции большинства ЦК выделялись особые, еще более узкие фракции. Само большинство, таким образом, сжималось, как шагреневая кожа, в меньшинство с перспективой сокращения до одной диктаторской единицы. Компания вождей стягивалась и удерживалась вместе не идейной близостью, а организационно-аппаратным обручем. Сделав лозунг единства орудием идейного террора, она прикрывала им свою фракционную механику.
По ее образцу руководящие «тройки», «пятерки» и «десятки» сколачивались на местах. В кабинетах губкомов и райкомов читались секретные директивы, принимались постановления за спиной остального официального аппарата и всех членов партии. Там тоже прокладывалась дорога единоличному режиму. Уже и секретарь низовой ячейки считал себя командиром, неподотчетным коммунистам, оттирал тех, кто подозревался в недостаточной благонамеренности.
Фракционность правящего большинства оказывалась, по убеждению оппозиции, самым вредным видом фракционности. Центральная верхушечная фракция, которой дирижировал Сталин, с помощью захваченного ею партаппарата, по существу, строила нелегальную организацию, проводила тайные активы только сторонников линии большинства ЦК, исподволь создавала свою «партию Секретариата», сеяла семена вражды. Обособляя себя, она тем самым ограничивала свой кругозор, подтачивала свое политическое влияние, что, естественно, не могло не усиливать потребность в административном нажиме.
Сталин, однако, заявлял, что «нынешний режим в партии есть точное выражение того самого режима, который был установлен в партии при Ленине», и что оппозиционеры «ведут борьбу с этим именно режимом в партии». А утверждение, что можно захватить власть в партии, узурпировать ее отдельными лицами, отдельными руководителями, просто отметал как «глупость».
Зло, как известно, еще тем опасно, что неизбежно порождает зло. Бюрократическое давление вынуждало меньшинство к фракционным действиям. Оппозиционеры тоже проводили тайные собрания рабочих и студентов на конспиративных квартирах, куда представители ЦК и ЦКК не должны были допускаться.
При реальной демократии раскол на фракции не необходим. Но когда меньшинству не дают простора для борьбы за свои убеждения, трещина, созданная расхождением во взглядах, увеличивается. Придавленная обязательным единогласием, партийная мысль прокладывает себе обходные пути. Какому сумасшедшему может прийти в голову, по выражению Е. А. Преображенского, «вертеть ротатором», будь у меньшинства возможность печатать свои материалы в общих органах партии? Если стеснена свобода суждений, тогда неизвестно и то, кто является большинством и кто — меньшинством.
Как же удалось сталинской группе закрепиться, подавить и оттеснить своих критиков? По документам отчасти можно проследить ход дела. В одном из писем в Политбюро (октябрь 1923 года) находим любопытное признание, что «поворот 21-го года, а затем болезнь тов. Ленина требовали, по мнению некоторых из нас, в качестве временной меры, диктатуры внутри партии». Многие сознательно пошли на непротивление диктаторскому режиму. Другие с самого начала относились к нему скептически или отрицательно. Режим вскоре обнаружил свою неприглядную сторону. «Партия стала замирать».
В приписках к письму Антонов-Овсеенко, Бубнов, Осинский, еще четыре десятка человек выразили согласие с оценкой неблагополучного внутрипартийного положения, хотя и осторожно, с оговорками. И только Каганович начертал, как отрубил: «Ослабление политической диктатуры в настоящий момент считаю опасным...» (Информация к размышлению, на какой стороне бывало, могло быть действительное большинство.)
Примирение с «временной» диктатурой объяснялось боязнью внутрипартийной борьбы и раскола, было результатом усиленно нагнетавшегося страха перед «троцкизмом» для поддержания сталинского режима. Существовала договоренность в «семерке» членов Политбюро не полемизировать друг с другом, а полемизировать всем против Троцкого, о чем не знали в партии. Коммунисты считали, что из двух зол они выбирают меньшее.
Злокачественная особенность фракционного режима состояла в том, что он деморализовал коммунистов, толкал их на путь замкнутости и отчуждения. Партийный молодняк получал свое партийное крещение в душной и нездоровой обстановке. Это не только задерживало политический рост новых кадров, но и вело к измельчанию существующих. На передний план выходили холодные службисты, которые быстро приспосабливались к стилю руководства из канцелярии, понимали дисциплину как послушание влиятельным лицам аппарата. Угодливые перед вышестоящими, они становились недоступными для прочих смертных. Одна работница, член райкома, на секретном узком активе сказала о них так: когда человек почище приходит в райком, его сразу направят, куда надо, а когда приходит работница, посерее, погрязнее, она стоит в передней.
«Огромный слой городского партийно-советского люда,— говорил Троцкий,— до 3-х часов живет, как чиновник, после 3-х часов живет, как обыватель, либеральничает против ЦК, а по средам, после 6 часов, осуждает оппозицию за маловерие. Это тип партийца, который весьма подобен тому царскому чиновнику, который исповедовал в частном порядке теорию Дарвина, а когда нужно — представлял свидетельство о святом причастии».
Повсеместно руководство формировалось из сталинских выдвиженцев. Такие кадры заполняли собой ключевые партийные и государственные должности, благо назначенство под маской рекомендации позволяло распределять между своими портфели и кресла. Обласканные режимом выдвиженцы твердо стояли на страже установившегося порядка. Эта армия чиновников, предупреждали оппозиционеры, ни перед чем не остановится в борьбе с нарушителями ее благополучия.
Документы, позволяя полнее воссоздать обстановку того времени, подрывают школярские представления о действиях оппозиционеров исключительно как о беспринципной борьбе за лидерство, помогают повысить сопротивляемость мифотворчеству, которое у нас еще процветает.
Какой же виделся выход самим участникам событий? Если Троцкий настаивал прежде всего и главным образом на отстранении Сталина, в чем, конечно, угадывались мотивы борьбы за власть, то «последовательная оппозиция» ставила задачу шире. Восстановление партии, подчеркивала она, не означает только смены теперешней руководящей группы. Замена одной, никуда не годной клики другой, хотя бы и лучшей, при сохранении старой системы положения не исправит. Недостаточно одержать верх над сталинской группой, нужно изменить всю ту систему, на которой она держится. Нужно раскрепостить партию, легализовать ее. покончить с положением, когда партийные чиновники становятся несменяемыми, препятствуют низовым организациям переизбирать и смещать аппарат. Необходимо объявить беспощадную борьбу против фетишей, вроде преклонения перед вождями, парторганами, тем «единством», которое обожествляет сталинская фракция и под прикрытием которого ведет свою политику. Партия должна быть самодеятельной, самоуправляющейся организацией, «только тогда она сможет вновь стать подлинным авангардом рабочего класса».

КРАМОЛА
Твердо руководить партией не значит душить ее за горло. Оппозиционеры «всех мастей» резко выступали против насаждения в партии таких нравов, которые заслуживали не менее решительного неприятия все последующие десятилетия, а иные заслуживают и в наши дни.
Они ратовали за право партии получать полную информацию — против закупоривания разногласий в стенах руководящих органов. За участие коммунистов в партийных делах — против абсолютно нетерпимого положения, при котором считалось, что кто-то за них, за партию, бодрствует и решает. За свободу критики любого партийного учреждения, вплоть до ЦК,— против обязанности только подпевать ЦК, что бы он ни сказал и ни сделал. Относиться к критике высоких инстанций, как монархисты к оскорблению величества,— значит превращать партию в безвольный хор при аппарате, наглухо закрывать ей возможность влиять на собственное руководство. «Такая ВКП,— пишет К. Радек,— не причинит своему ЦК никаких забот. Она будет голосовать единодушно, но от нее уйдут лучшие рабочие, она станет скопищем карьеристов, подхалимов и людей, видящих в партбилете охрану от безработицы».
Донельзя актуальны предложения оппозиционеров вывести профсоюзы из подчинения администрации хозорганов, которые превратили их в свою подручную силу. От оппозиции же шло требование преобразовать Совет Национальностей в работающий орган, способный на деле отстаивать интересы республик. Она выступала в защиту прав национальных меньшинств внутри республик, против навязывания другим народам языка преобладающей национальности, за полную свободу выбора в этом отношении. Многие ее предложения были направлены на оживление Советов, лишенных власти, превратившихся в придаток исполкомов и их президиумов, столь же безвластных.
Оппозиция добивалась обсуждения вопросов, близких жизненным интересам людей. Почему при общем подъеме хозяйства зарплата падает? Как бороться с продовольственными хвостами, с безработицей? Забегает ли промышленность по сравнению с селом вперед или отстает? Почему богатство государства растет быстрее, чем благосостояние рабочего класса? Почему упала покупательная способность червонца? В этих фактах заключалась опасность, а не в их открытом обсуждении.
Остро ставился вопрос о необходимости точно и определенно знать, «какова действительная степень нашего приближения к социализму». Критики режима указывали на рост бюрократических извращений государства, выступали против объявления всякого требования рабочих к государству чуть ли не бунтом... Оппозиция потому и необходима в науке, в политике, в жизни партий, что она не дает окостеневать, заставляет если не исправлять недостатки, то по крайней мере бросаться на поиски новых и новых аргументов в защиту отвергаемых ею позиций. Однако люди Сталина этим себя не утруждали, ограничиваясь голословным «отпором». На требование приблизить рабочих к государству и государство к рабочим Молотов отвечал: «Как же можно рабочих приближать к государству, т. е. самих же рабочих приближать к рабочему классу, стоящему у власти и управляющему государством?» Впоследствии корифеем всех наук была придумана теория об отмирании государства через его максимальное усиление. И эта «диалектическая» ахинея прославлялась как новое слово марксизма-ленинизма.
Оппозиционеры боролись за деловую, без искусственного взвинчивания полемику — против травли несогласно-мыслящих, насильственного перевода оппозиции на нелегальное положение. И, конечно, против подключения ГПУ к внутрипартийным делам и спорам, против арестов. (Странно, что оппозиционеры ничего, кроме репрессий, не видят, говорил Сталин в октябре 27-го года. И тут же прибавлял, что «партия применяет и будет применять репрессии против дезорганизаторов и раскольников».)
У них были попытки развеять убаюкивающую легенду, будто, разгромив оппозицию, можно потом расширить демократию. Приемы механической расправы с инакомыслящими лишь подготовляют репрессии по отношению к партии в целом. Чем больше режим накапливает затруднений, хозяйственных и политических, тем нетерпимее он становится. Следует двойной и тройной зажим всего и вся.

МЕРЫ ПРЕСЕЧЕНИЯ
На узком собрании актива в одном из районов Москвы секретарь райкома говорил: «Никакой дискуссии не будет. Мы не допустим. А кроме того, неужели вы думаете, что если в дискуссии победит оппозиция, то мы так-таки и подчинимся? Никогда. У нас классовые разногласия. Если мы будем побеждены, мы предпримем все, чтобы свергнуть новое большинство. Мы не будем так миндальничать, как оппозиция. Мы пойдем на организационные и фракционные работы... Мы сделаем все, чтобы свергнуть».
В сравнении с тяжелой поступью «отца народов» и его меченосцев многие сетования и причитания оппозиционеров кажутся сегодня бессильными всхлипами. Не жалок ли Троцкий, когда говорит, что нужно, чтобы «в каждой партийной ячейке встали бы в решающий момент несколько партийцев, или хотя бы один партиец, и сказали бы...» и т. д., не хочется и продолжать. Встанешь! Атмосфера сгустилась уже настолько, что люди боялись беседовать друг с другом. Обычная отмашка рабочих-партийцев была та, что «если хочешь кусок хлеба, то поменьше говори». На собраниях царила казенщина и неизбежно с нею связанное безразличие. Коммунисты слышали в основном доклады начальства по шпаргалке.
Оппозиция настаивала на отмене чисток партии (по-нынешнему «переаттестаций», которых многие так жаждут). Тех самых чисток, что стали инструментом мести и личной склоки. Проводившиеся часто не на собраниях, а с глазу на глаз, они были не только способом застращивания, но и нравственного истязания. У чистящихся выпытывали доносы, требовали покаяния и предательства, оправдывая это высокими целями. Развились, с одной стороны, скрытый подкуп под соусом выдвижения на места с повышенным окладом, а с другой — практика наказаний в виде понижения в должности или просто увольнения. В обстановке гонений люди не решались отстаивать свои позиции, поддавались угрозам, клялись, заверяли. Недовольство было загнано вовнутрь. Подавленную активность коммунистов верхи именовали победой ленинизма и укреплением единства.
С особым негодованием оппозиционеры отвергали институт так называемых партинформаторов, засылаемых на собрания ячеек в целях выявления «нытиков и маловеров». Сталинский режим с самого начала заботливо пестовал систему доносов, без них он задохся бы, наверное. Жертвами стукачей становились честные партийцы, в том числе бывшие подпольщики. Можно представить себе нравственное потрясение коммунистов, узнававших, что в родной партии за ними ведется полицейская слежка. В архиве есть письмо к Зиновьеву работника газеты «Труд», он рассказывает об официальной инструктивной беседе с ним ответственного секретаря газеты, пытавшегося навязать ему поручение следить за сотрудниками редакции и чуть что... «Вы поймете,— пишет автор,— какой рой мыслей все это у меня вызвало. Как это назвать? Что это исторически собой определяет? Куда это растет?»
Уже в те дни оппозиция видела, куда. В ее документах наряду с возражениями против замены идейной борьбы оргмерами содержатся протесты по поводу передвижки этой борьбы за пределы партии. В разрешении внутрипартийных споров режим обращался за поддержкой к институтам власти. Происходило сложение двух сил, а то и прямое пособничество партаппарата репрессивным органам. Позже кое-что из этой механики было возведено, так сказать, в «уставный закон партийной жизни». Устав 1934 года обязывал «сообщать» о провинившихся коммунистах «административным и судебным властям». А еще раньше Устав был обогащен положением: «Члены партии, отказывающиеся правдиво отвечать на вопросы Комиссии партийного контроля, подлежат немедленному исключению из партии» (с известными последствиями). Не зря заявление 13-ти, другие документы характеризовали ЦКК как административный орган, который выполнял для госаппарата наиболее карательную часть работы, как послушное и на все готовое орудие Секретариата.
Для охраны от «разлагающего яда оппозиции» использовался яд темных инсинуаций и явной клеветы. На собраниях в ячейках докладчики, специально дрессированные, ставили вопрос об оппозиции так, что поднимался рабочий и говорил: «Чего же вы возитесь с ними, не пора ли их расстрелять?» Страна не знала, чего хочет и что предлагает оппозиция, но должна была знать из газет и агитпроповских брошюр, будто «декларации оппозиционного блока являются ходовым товаром в военных министерствах враждебных держав...». Так людей науськивали на врагов «ленинской линии». На собраниях раздавались подсказанные сверху вопросы совсем уже в погромном духе: на чьи средства оппозиция ведет свою работу, откуда, мол, получает деньги? Мало было приписывать инакомыслящим фальшивые цитаты, требовалось приписать и выдуманные действия. И этим подготовить и приучить партийное общественное мнение к восприятию увольнений, исключений и заточений как вполне законных мер.
И уже были высижены «из-под себя» первые шпионы. В общество проталкивалась облитая отравой мысль, что оппозиция в случае войны может оказаться не на стороне Советской власти, выступит в едином фронте с внешними врагами, чтобы нанести поражение своему государству. Тень грязного подозрения была брошена на видных членов партии, выполнявших порученную им Центральным Комитетом дипломатическую и хозяйственную работу за границей. И только за то, что они открыто присоединились к платформе 83-х. Оппозиционеры достойно охраняли интересы государства — Крестинский в Берлине, Преображенский в Париже, Антонов-Овсеенко в Праге, Семашко в Вене, Коллонтай в Мексике. На дипломатических постах честно работали Раковский, Уфимцев, Иоффе, Мдивани, Канатчиков. Но ради того, чтобы стереть оппозицию с лица земли и утвердить свой безоговорочный диктат, сталинские приспешники не останавливались и перед компрометацией государства, марая честь стольких его представителей. Это была лишь запевка — перед тем как раскрутить маховик репрессий до последнего предела.

<- предыдущая страница следующая ->