скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

АПОФЕОЗ

Отрывки из книги «Черненко: Советский Союз в канун перестройки»
История повторяется сначала в виде трагедии, а затем — фарса. И если героев трагедии мы знаем, то с героями фарса нам еще предстоит познакомиться. Предлагаем вашему вниманию фрагменты из книги «Черненко: Советский Союз в канун перестройки» западного политолога Ильи Земцова. Размышления о нашем недавнем прошлом принципиально важны, а в случае К. У. Черненко они усиливаются еще и тем фактом, что это был последний из «доперестроечных» лидеров КПСС и страны. В этом году ему исполнилось бы 80 лет, и «не поступающиеся принципами» вполне могут вообразить Константина Устиновича во главе страны. А вы можете, сторонники перемен?.. Так или иначе жизнеописание Черненко в годы его правления сочинить и издать не успели. Публикацией этих фрагментов предлагаем вам материал для раздумий.
Какой из двух образов Черненко сохранит история — старательного, трудолюбивого паренька из Сибири, поднявшегося к власти с безысходного социального дна — убожества и нищеты деревенской жизни, или посредственности, игрою случая занесенной мутными партийными волнами в Кремль?
Кто он, Черненко? Изощренный интриган, искусно державшийся за кулисами исторических событий — настолько тонко, что сумел десятилетиями, не привлекая к себе внимания, оставаться в тени своих покровителей? Или угодливый чиновник, воплотивший бессилие и немощность режима, настолько духовно неподвижный, что временами казался несуществующим, деятель, оставивший после себя единственный след — человека, которому трудно дышать и двигаться?
Современники предлагают нам различные рисунки его образа. Одни с иронией называли его «вешалкой для полотенец», «перекладывателем бумаг», «открывателем бутылок». Другие, более осмотрительные и осторожные, представляли его «загадкой, способной преподносить сюрпризы», характеризовали как «расчетливого политика», всегда «себе на уме», наделенного здравым смыслом и не лишенного юмора. Были — значительно реже — и безапелляционные суждения: «тупица», «посредственность на побегушках».
Но, может быть, более правомерным и справедливым будет другое представление: Черненко — как символ и образ системы (он же ее продукт и орудие), задуманный как ее наиболее полное и совершенное воплощение. Все советские руководители до Черненко в той или иной мере выпадали из социальной реальности. Ленин жил вне ее, насилуя действительность марксистскими схемами. Сталин с ней не считался — конструировал общественную жизнь в соответствии со своей маниакальной страстью к власти. Хрущев опережал свое время — его проекты не укладывались в рамки тоталитарной структуры; Брежнев бесконечно от него отставал, долгое его правление не было отмечено сколько-нибудь существенным социальным развитием; Андропов не успел в него вписаться. И только Черненко полностью находился в его политическом контексте. Он целиком был в своей эпохе. В ней и его объяснение. Так что понимание его сущности лежит через истолкование особенностей и своеобразия советского общества, которое на специфическом витке своего развития (или распада) было способно (или вынуждено) выдвинуть и удержать у власти совершенно особенного, не похожего на других руководителя. Советская система должна была стать достаточно устойчивой и прочной, чтобы позволить себе иметь физически совершенно беспомощного, духовно сломленного лидера. Бессилие правителя отражало силу (все еще!) этой системы.
И на фоне этого взаимодействия (а иногда противодействия) — бессилия Черненко и всесилия режима — складывалась и формировалась личность будущего генсека. При этом возникает вопрос: что заставило крестьянского сына, робкого, тихого, броситься в омут партийной деятельности? Не обостренное честолюбие — во всяком случае, не только,— а мужицкая осмотрительность. И поразившее юного Черненко открытие: большевистская революция не меняет меру человеческого благополучия, а всего лишь его перераспределяет — насильственно отнимает его у одних, с тем чтобы одарить других — тех, кто ей готов служить.
Под натиском социальных потрясений оказались разорванными вековые крестьянские ценности — приверженность очагу, преданность земле, старательно (а возможно, с любовью) насаждаемые в характере Черненко в отчем доме. Сведений об его детстве и юности чрезвычайно мало — настолько мало, что складывается впечатление, что партийные биографии преднамеренно обкрадывают его жизнь. Время в них словно остановилось — до такой степени узок их мир и так мало они говорят о нем: родился в 1911 году в сибирском селе Большая Тесь, в 1923-м — стал работать, в 1926-м — вступил в комсомол.
Что же произошло между этими датами?
Большевистская революция (о ней должны были остаться у Черненко лишь смутные воспоминания: грабежи и пожары — горели на корню хлеб и усадьбы богатых крестьян — так начиналось классовое расслоение деревни) в Сибири закончилась, едва начавшись, в ноябре 1917 года. Из двух декретов новой власти — «О мире» и «О земле» — сибирских крестьян, уставших от войны, привлек первый. Ко второму они отнеслись безразлично, ибо земли у них в избытке было и без революции. А хлеб захватившим власть крестьяне безвозмездно отдавать не хотели: не желали голодать. Не могли они смириться и с самоуправством комиссаров, пришедших из города. Не соглашались и на лишение прав. Первые крестьянские выстрелы в Сибири раздались в казацких селениях — Большая Тесь было одним из них. Сюда тридцатью годами раньше, в конце XIX века, с переселенцами с Украины пришли родители Черненко. Он хорошо помнил отчий дом. Большой, просторный, который одним углом осел в землю, а другим, поросшим мхом и травой, упирался в небольшую речку; летом она мелела, а весной и осенью, в полноводье, наполнялась рыбой. Работать на земле — ее в семье было в достатке — отец Черненко не хотел. Уходил на отхожий промысел — поначалу на медные рудники, затем на золотые прииски — в надежде быстро разбогатеть. И посевными работами занималась мать. Была она высокая, сильная, быстрая, поднимала и перебрасывала в руках трехпудовые мешки.
Черненко же от природы был хил и слаб здоровьем, и мать, едва он окончил начальную школу, отослала его в город, в интернат — в школу второй ступени. Особого прилежания и больших успехов в учении Черненко не проявил. И вскоре он, оставив учебу, становится солдатом одного из продотрядов, созданных для насильственного изъятия у крестьян продовольственного налога.
Солдаты продотрядов действовали, как на войне: хлеб искали в крестьянских домах, словно оружие — шомполами взламывали стены, гранатами забрасывали подполье, штыками перепахивали огороды. И брали заложников — их расстреливали, если не удавалось собрать предписанного планом («разнарядкой») необходимого количества зерна.
Крестьяне пробовали сопротивляться — резали скотину, не убирали урожая, кое-где убивали советских активистов. И еще больше ужесточалась борьба с ними. Партия объявила войну деревне: от политики социального ограничения крестьянства она переходит к политике ликвидации крестьянства как класса.
Нормы ликвидации крестьян были четко определены: от пяти до семи процентов. Область спускала план в районы, местные партийные власти делили цифры по сельсоветам, и те составляли списки подлежащих «раскулачиванию» (тут учитывались старые обиды, принимались во внимание зависть и личная неприязнь). А сам процесс «раскулачивания» раскладывался, подобно пасьянсу, в несколько этапов. Поначалу богатых крестьян обкладывали налогами, и у них какое-то время теплилась надежда, что выплатят, живя впроголодь, они поборы и государство их пощадит, помилует. Затем их стали арестовывать: тех, кто оказывал сопротивление коллективизации, расстреливали в тюрьмах, остальных ссылали на спецпоселения в Сибирь.
Эшелоны с «кулаками» стали приходить в Красноярский край в 1929 году. Чекистов, чтобы встречать, разгружать, расселять арестантов, не хватало, и стали мобилизовывать им в помощь комсомольцев. Черненко, конечно же, не сводил личных счетов с несчастными ссыльными, он был в ту пору вообще политически не особенно грамотным. Но свято верил и почитал Сталина, и жили в нем безоглядное послушание, благородная робость перед могучей силой, именуемой партией. И еще в нем, тщедушном и слабом, тлела инстинктивная, подспудная неприязнь к независимым, самостоятельным крестьянам, на которых его натравливали. Партия разъясняла ему — кричала, запугивала, давила чекистскими сапогами — проявишь слабодушие, нерешительность с кулаками, не избежать тебе самому духовного перерождения. Его убеждали: кулаки предают революцию, сжигают хлеб, насилуют девушек, убивают детей, они классовые враги и все в них отвратительно, омерзительно — и тело, и душа, и мысли. Черненко очень скоро поверил, что все несчастья идут от кулаков — тяжесть и неустроенность существования, голод. Стоит их уничтожить, и сразу же наступит для людей добрая жизнь, спокойная, сытая.
И он выполнял свой долг: конвоировал их на работу, сторожил их, больных и умирающих на нарах в бараках, сгонял со станции, куда они, запуганные, замученные, шли полями, лесом, чтобы миновать милицейские заставы, в поисках подаяния, милости.
Черненко зарабатывал капитал более драгоценный, чем золото, которым когда-то грезил его отец: доверие партии. Понимал, что благосклонность партии важнее богатства, она — власть и почести. И искренне верил, что насилие и жестокость служат состраданию и справедливости, и прозревал социальную истину через классовую ложь. В бездумье и послушании Черненко обретал силу и мощь.
Массовые чистки советских учреждений в Сибири выносят его в партийную номенклатуру: в 1929 году он становится заведующим отделом пропаганды и агитации комсомольской организации в Новоселово. В те годы это был небольшой город: четырнадцать тысяч жителей, одна мукомольная фабрика, спиртоводочный завод, несколько кустарных мастерских. И всего 800 комсомольцев.
Черненко сразу же привлекается к проверке биографий руководящих работников. Кое-кто из них вскоре будет репрессирован по «первой категории»: арестован, а затем расстрелян, некоторых «протянут» по второй категории — снимут с должности и отправят на поселения на Север. Другим было уготовано наказание по «третьей категории» — их понизят в должности и выселят из квартир.
Он был одним из организаторов отрядов «легкой кавалерии» — комсомольских групп, назначением которых было выявлять (наказывать будет ГПУ) саботажников производства, нерадивых работников. Страх перед разоблачением, сковавший народ, оказался благоприятным для Черненко. Партия питала к нему расположение, и он отвечал ей преданностью. Он доброволец, его не надо было ни о чем упрашивать, ни к чему принуждать. Нужны были доносы — писал, предлагали выступить свидетелем на суде — выступал, следовало мобилизовать массы на субботник — мобилизовывал. В его глазах, то светлых, то темных, постоянно жило услужливое напряжение — всегда готов был агитировать, вдохновлять, организовывать. Он весь был в комсомольской работе. Но неожиданно в партийной карьере Черненко наступил срыв — разрыв на три года. Осенью 1930 года он оказался на пограничной заставе в Казахстане. Может быть, он переусердствовал в гонениях на крестьян и не подметил новых идеологических веяний: власти были вынуждены весной 1930 года признать ошибочность поспешной коллективизации и призвали не проводить ее силой. Колхозы в Сибири карточными домиками стали разваливаться, и вину переложили на исполнителей. Черненко, возможно, оказался среди них. Но не исключено, хотя маловероятно, что извращенная насилием душа Черненко, вскормленная традициями крестьянской рассудительности и терпимости, неожиданно возмутилась и он решился выйти из кровавой игры. Такой случай представился в 1930 году, когда подошел возраст призываться в армию.
Не исключено, наконец, что Черненко просто оказался жертвой мистификации: советская пропаганда создавала ореол загадочной романтичности вокруг чекистов — этакие бесстрашные рыцари с «чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой». И ему могло показаться, что работа в органах безопасности обещает более быстрое выдвижение (и вознаграждение), чем партийная служба. К такому объяснению военного изгиба в своей биографии подводит и сам Черненко. Он писал: «Вы знаете, что для Советской страны начало 30-х годов было не простым периодом, но его пафос состоял в наступлении социализма на всех направлениях государственного, хозяйственного и культурного строительства. Вся страна была охвачена трудовым энтузиазмом... Служба на границе была пределом мечтаний для нас, тогдашних комсомольцев».
И именно поэтому эта версия — потому что официальные биографы настойчиво насаждали ее в общественном сознании — вызывает сомнение. Точно так же не заслуживает доверия утверждение Черненко, что пришел он служить в пограничные части добровольно. Скорее всего это было добровольно-вынужденное решение, в которое вплелись и не совсем благополучное развитие его комсомольской деятельности, и некоторая неудовлетворенность ею, и отштампованный идеологией выбор.
Военная служба, однако, не оправдала надежд Черненко: бойцам заставы приходилось сутками не слезать с лошадей. А тут еще малярия, страшная жара, отсутствие воды, недостаток еды. И — постоянные тревоги. Не проходило дня, чтобы не приходилось вылавливать людей, стремящихся уйти от советской жизни — пытавшихся перескочить, переползти границу. Эта жизнь, с лишениями, хамством и безумием, оказалась не похожей на упорядоченное существование Черненко в Новоселово: большая светлая комната в коммунальной квартире, теплый, ухоженный кабинет в районном комитете комсомола — в том же здании, где размещалось партийное начальство, сытный паек, уютная столовая для ответственных служащих.
К обмундированию Черненко привык, и очень скоро, скованная жестким воротником шинели, его шея стала менее подвижной. Труднее было приспособиться к окаменевшему от ледяного ветра снегу в горах и испепеляющему солнцу пустыни. Спать приходилось не снимая формы, не расстегивая ремня, чтобы успеть вскочить и встать в строй по тревоге в положенные шестьдесят секунд...
Спустя пятьдесят лет услужливый биограф напишет о службе Черненко на границе: «В схватках с бандитами молодой боец проявлял недюжинную отвагу и мужество. Он метко стрелял из винтовки и ручного пулемета, без промаха бросал гранаты. Кроме того, слыл хорошим кавалеристом и на охрану границы всегда ездил старшим погранотряда». В действительности же сосредоточенная злоба стала внутренним зрением Черненко: его патриотизм под сквозняками лишений и бессонных ночей быстро, в первые же месяцы службы, отсырел. Воображение постоянно собирало и склеивало крохи благополучной прошлой жизни и настойчиво требовало: любой ценой вернуться к ней.
И такая возможность представилась. Черненко поручили — народу на заставе было немного, и большинство малограмотные — провести с солдатами-новобранцами воспитательную беседу. Черненко удачно выступил — сгодился опыт комсомольской деятельности,— и ему предложили вести регулярные политзанятия и тут же рекомендовали в партию. Пропагандистскую работу Черненко проводил усердно, старательно, с похвальным рвением и вскоре оказался в привычной для себя сфере активности. Его избирают партийным секретарем заставы, посылают делегатом партийной конференции погранотряда.
После демобилизации Черненко осмотрительно отказался остаться на сверхсрочную службу, где его ожидало офицерское звание, а в будущем военное училище — он вновь оказывается в Новоселово. Здесь он обретает утраченный на три года номенклатурный достаток, он находит его в райкоме партии, где ему поручают заведовать пропагандистским отделом.
Страна уходит от реальности и вместе с нею и Черненко. Он живет в мире надуманных планов и цифр. Кажется ему и миллионам других, что социализм находится рядом, за углом: еще одна жертва, последнее усилие, порыв — и будет построено желанное общество, разумное и справедливое. Партия подгоняла: для прыжка в утопию необходимо ликвидировать неграмотность. Черненко требовал и получал (средства — шок, приказ, устрашение) от местных руководителей необходимые ему показатели: до 1935 года не оставить ни одного не умеющего читать и писать на заводах, вовлечь всех детей младшего возраста в школы — до 1936 года, развернуть в районе в течение 1937 года сеть фабрично-заводского ученичества.
Естественное стремление народа к образованию подменилось лозунгом коммунистического воспитания. Обучение грамоте становилось повинностью, уклонение от которой влекло за собой наказание. Но Черненко был доволен — он силой (и насилием) вел свой район в новое общество. Было довольно им и партийное руководство края. Оно поручило ему создавать счастливую жизнь для другого района: его назначили заведующим отделом пропаганды Уярского райкома партии. Здесь Черненко обнаружил, что медленно и лениво тянется жизнь рабочих, и решил приобщить их к физической культуре — для подготовки к героическому труду и защите отечества. Людям, по комсомольским путевкам посылаемым работать в Сибирь, негде было жить, они ютились в землянках. Черненко же задумал и осуществил строительство стадиона на двадцать тысяч человек в районном центре, насчитывающем едва ли тринадцать тысяч жителей, ибо идеология требовала и оправдывала возведение грандиозных сооружений — они должны были выражать и подчеркивать величие переживаемой эпохи.
Стадион, в скором времени пришедший в негодность из-за ненадобности — поначалу его использовали для вывоза мусора, а затем переоборудовали в лагерь для заключенных,— стал стартовой площадкой для вывода Черненко на краевую орбиту. В 1938 году он утверждается директором Красноярского дома партийного просвещения, а спустя год — заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации крайкома партии. Черненко теперь предстояло идеологически освоить территорию, по размерам равную Западной Европе, в состав которой входили одна область и два национальных округа, сорок три района, четырнадцать городов, десятки поселков, более тысячи колхозов и совхозов.
В этой огромной среде обитания Черненко без труда находит пропагандистскую целину. На бескрайних просторах енисейского Севера и на юге края издавна проживали хакасы и эвенки, сумевшие создать и сохранить свою скромную, но самобытную культуру. Принимается решение — разорвать национальные связи, приспособить и подчинить их русской культуре. И социалистические понятия и представления начинают врываться в их духовный мир, разрушая вековые привязанности и ценности. Начал распадаться традиционный уклад их жизни. На стойбищах сносились чумы и юрты, обтянутые теплыми оленьими и моржовыми шкурами, а в таежных улусах возводились многоквартирные дома под тесовыми крышами, не приспособленные для Крайнего Севера. Вытеснялись даже тулупы и шубы — им на смену приходила одежда из плохо выделанной ткани, холодная и неудобная.
И форсированно создавались клубы — для массовой промывки мозгов. Их было 700 в 1937 году, стало 1763 в 1940-м. В быт внедрялись радиосеть и пресса — для обкатки коммунистических лозунгов и манипулирования общественным мнением. Черненко с гордостью рапортовал в ЦК об итогах своего труда: «230 тысяч рабочих, служащих и колхозников являются постоянными подписчиками газет».
Москва проявила благосклонность к расторопному и старательному работнику — тридцати лет от роду Черненко назначается секретарем крайкома партии по пропаганде. Он становится одним из руководителей края, сосредоточив в своих руках огромную власть. Это произошло в начале 1941 года, а 22 июня началась война, которая подвела итог его власти в Красноярске. Но тогда, в самом начале года, думать о войне не хотелось, а главное не полагалось: партия предписала считать провокационными слухами готовящееся нападение Германии на Советский Союз. И Черненко поспешно отрядил на предприятия и учреждения края весь свой пропагандистский актив, более пятнадцати тысяч агитаторов, разъяснять «незыблемость и непоколебимость» союза Москвы с Берлином. Готовился к инспекционной поездке по своим владениям и сам Черненко, ему предстояло посетить десятки городов и районов, разбросанных вдоль долин Енисея на добрые две-три тысячи километров: от плоскогорий и гор Южной Сибири до берегов Ледовитого океана. Предстояло людей (подведомственных) посмотреть и себя (в новом качестве) показать. И — утвердить. Отныне он не мог позволить себе заискивания, панибратства. Стиль его поведения становится строгим, деловитым, требовательным, где необходимо — суровым и беспощадным. Он представляет партию. Неуместными оказываются вежливость, обходительность, внимательность — они были необходимы в прошлом, когда он искал расположения начальства, заискивал перед коллегами.
Следовало ему изменить и распорядок дня — заседания проводить по ночам. Это вызывало почтение — тяжело работает Секретарь. И без доклада не принимать, только по предварительной записи. С шоферами (их у него стало два) держаться вежливо, но холодно, отстраненно, с достоинством — перекидывался парой слов, спрашивал о семье, справлялся о здоровье. И уходил в себя: человек отныне он занятой, умеет планировать работу и дорожит временем.
В самое ближайшее время его ожидало депутатство в Верховном Совете и участие в работе очередного съезда партии: предыдущий, восемнадцатый, состоялся в 1939 году, следующий предполагали провести в 1942-м или 1943-м. Он мог стать членом ЦК, если повезет (как стал его сосед, секретарь Дальневосточного крайкома Николай Пегов), а нет — то быть ему кандидатом в члены ЦК. Но по должности — идеологический секретарь — рассчитывал Черненко со временем на полное членство в ЦК: край его самый большой в стране и богатый. В его недрах скрыты несметные запасы угля, нефти, благородных металлов. Разнообразие почв и климата открывало широкие возможности для развития сельского хозяйства — производства зерна, развития животноводства. Хорошие перспективы — наличие океана — существовали и для интенсивного рыбоводства.
Форсированно, за счет разорения деревни, осуществлялась индустриализация. В 1940 году выпуск промышленной продукции вырос здесь в 20 раз по сравнению с 1913 годом, исходным годом, от которого предпочитала отталкиваться советская статистика. Построены были крупные предприятия — угольные шахты и разрезы, заводы тяжелого машиностроения и комбайнов, судостроительные верфи. И, наконец, на территории края раскинулись важнейшие архипелаги советской тюремной империи — десятки концентрационных исправительно-трудовых лагерей.
Когда анализируют мотивы массового террора в Советском Союзе в 30-х годах, обычно называют стремление Сталина уничтожить революционное поколение руководителей и создать новую партию, ему полностью подвластную. Эти факторы лишь частично вскрывают его причины. Существует и третий импульс, не менее важный: необходимость концентрации многочисленных людских резервов на индустриальных стройках. При этом конвейер мобилизации был прост и эффективен: каждая область получала план арестов — выявить к определенному сроку необходимое число «врагов народа».
Так механизм репрессий занес в Красноярск к 1941 году 3 миллиона заключенных, что было в полтора раза больше, чем само население края. Государственное Управление лагерей (ГУЛАГ), подчиненное НКВД, занимало важное место в экономике края. Заключенные трудились на лесозаготовках, в деревообрабатывающей промышленности, на медных копях, алмазных приисках. В его систему также входили лаборатории-тюрьмы, работающие на военную промышленность. Черненко мудро рассудил: необходимо завоевать расположение Берия. И, видимо, преуспел в этом. В 1941 году, когда террор в стране был уже на спаде, в Красноярском крае все еще буйствовала кампания разоблачения «вредителей и диверсантов».
Так что особую предусмотрительность пришлось проявлять Черненко в выборе знакомств — чтобы не затесались в них неблагонадежные элементы или члены семейств «врагов народа», надлежало быть осторожным и в связях с женщинами — партия проявляла нездоровый интерес к личной жизни своих сотрудников. Черненко поэтому решил не искушать судьбу и летом 1941 года не ехать в отпуск к теплым морям — Черному или Азовскому, а отдохнуть в местном санатории «Шира».
Конечно, он понимал — заманчивее было развлечься в Сочи, в санатории «Кавказская Ривьера», где редко можно было встретить партийных работников, угрюмо-тоскливых, развлекающихся доносами на своих сослуживцев, а женщины, что съезжались туда, были не выцветшие, сухие обкомовские деятели, одним своим видом отвращавшие от озорства, а соблазнительные столичные дамы, свежие, аппетитные, со взбитыми пышными прическами и при маникюре. Да и мужчины, отдыхавшие там, были не под стать сибирякам — солидные, обстоятельные. Он (кто он, в сущности? На первый взгляд мальчишка, ему и его возраста никак не дать: среднего роста, неразвитые плечи, монгольское широкое лицо с впалыми щеками) подсознательно искал и стремился к независимой жизни, активной, гордой, исполненной достоинства. И странное чувство время от времени охватывало Черненко: его скрытое «я», тщеславное, обитавшее в глубине его подсознания, разворачивалось в груди, вырывалось наружу, ища самовыражения. И искало признания — подтверждения его самоценности.
Но не пришлось Черненко поднабраться сил ни на сибирском курорте, ни на черноморском: его захлестнула война. Она перевернула всю его жизнь, размеренную, благополучную, налаженную.
События развивались так. В начале июля в Красноярске был сформирован краевой комитет обороны, в который вошел Черненко. Под его началом создается специальное управление, контролировавшее все отделы крайкома, ответственные за снабжение фронта. Но прошло много недель, прежде чем Черненко как-то освоился с новыми обязанностями. Привычных директив из Москвы не поступало, приходилось полагаться на интуицию, что его несколько смущало и пугало. И он решил начать с привычного — с принятия резолюций, долженствующих, по его мнению, всколыхнуть в местных жителях патриотические настроения и чувства. Вот одна из них, предложенная им коллективу Енисейского пароходства:
«Мы все как один поддерживаем наше Советское правительство, нашу славную Коммунистическую партию... Мы не пожалеем трудов своих и нашей жизни для победы над врагом. На своем трудовом посту или в рядах Красной Армии будем отстаивать Родину, свою честь и свободу!»
Черненко приходит мысль повысить эффективность идеологической работы — в этом состояла его помощь фронту. По его указанию создаются шесть новых районных газет, он впрягает в пропагандистскую деятельность 15 тысяч новых агитаторов. Форсирует строительство 573 пунктов для коллективного радиопрослушивания, руководит изданием массовыми тиражами лозунгов и призывов к населению, санкционирует печатание 200 тысяч плакатов, по его инициативе проводятся антифашистские митинги, собрания жен фронтовиков, выступления воинов на вокзалах и в кинотеатрах.
В военкоматы города шли заявления от добровольцев с просьбой зачислить их в действующую армию. В первые месяцы войны — с июня по август — была мобилизована четвертая часть всех коммунистов края: 7140 из 24 тысяч членов партии, среди них 153 из 280 местных партийных секретарей. Но Черненко на фронт не стремился — за многие годы партийной работы он развил в себе осторожность и осмотрительность. Опыт подсказывал ему — в тылу больше, чем на войне, существует возможностей для продвижения. И — меньше риска.
В Красноярск стягивался поток беженцев, и к зиме 1941 года он составил миллион человек — половина коренного населения края, а за ним начали поступать эвакуированные с запада страны заводы и фабрики. Их надлежало — от этого зависела карьера и судьба Черненко — поспешно разместить на новом месте и запустить на полную мощность. В технической стороне дела он плохо разбирался и перепоручил это своим помощникам, которые следили за сооружением новых фабричных корпусов, графиком работ. И занялся разработкой инструкций по организации труда. В соответствии с их рекомендациями рабочие и служащие прикреплялись к предприятиям. Уход с работы рассматривался (и осуждался) как дезертирство, вводились не ограниченные временем сверхурочные работы, отменялись отпуска и выходные дни.
Меньшее внимание он уделял размещению эвакуированных. Они скученно, по три-четыре семьи, селились в землянках, в наскоро сколоченных бараках. Жили впроголодь. Карточная система распределения продуктов не в состоянии была обеспечить их потребности. Работающим выдавалось 500—600 граммов хлеба в день (300—400 граммов иждивенцам) и в месяц до двух килограммов мяса и рыбы, пятьсот граммов жиров, до полутора килограммов круп и макарон. Все прочие продукты приходилось по баснословно высоким ценам покупать (а чаще — обменивать на вещи) на черном рынке.
И постепенно на одном общественном полюсе в Сибири обозначилась и проявилась нищета — рабочие от постоянного недоедания и напряжения истощались и выбивались из сил, а на другом — сколачивались огромные состояния спекулянтами, среди них немало было партийных и советских работников, торговавших продуктами из закрытых распределителей. И Черненко попытался решить уравнение социального равенства весьма оригинально — он решил реквизировать «излишки» для нужд фронта и собственной политической рекламы. Реклама удалась — идея Черненко вызвала одобрение Москвы, и он бросился облагать принудительным налогом служащих. В 1942 году он дает указание развернуть в крае мобилизацию средств с населения для строительства танковой колонны имени Сталина. Когда же выяснилось, что собранных в городе денег и ценностей недостаточно, агитаторы Черненко устремились в селения — облагать крестьян (женщин, стариков, детей — мужчины были на фронте) натуральным налогом: из личных запасов колхозников были сданы в фонд армии десятки тысяч пудов хлеба.
Сталин телеграммой выразил благодарность Красноярскому крайкому партии — за несколько недель партийные работники умудрились изъять у жителей края 30 миллионов рублей и 110 тысяч пудов хлеба. Популярности в крае Черненко это не прибавило. И не принесло, как выяснилось очень скоро, и особого расположения Москвы.
Осенью 1942 года у Черненко возникает мысль к 25-й годовщине Октябрьской революции собрать подарки защитникам Ленинграда. Он снаряжает и посылает ленинградцам 50 вагонов с продовольствием и теплыми вещами, пожертвованными населением.
Одна пропагандистская идея сменяется другой — мозг Черненко вырабатывает их с завидной энергией и разнообразием. Красноярск берет шефство над Карело-Финским фронтом — туда отправляется делегация партийных активистов (сам Черненко благоразумно остается в тылу). Организуется шефство промышленных предприятий над госпиталями. Колхозам предписывается провести символическое зачисление воюющих солдат в сельскохозяйственные артели с обещанием всевозможных благ — построить для них дом, выделить огород, дать коров и гусей (их реализация предусматривалась к окончанию войны). Самое оригинальное изобретение Черненко — включать в состав комплектуемых банно-прачечных поездов вагон, целиком оборудованный для агитации.
Пропагандистское новаторство Черненко не вызвало в ЦК возражений. Но, к его удивлению, и не породило восторгов. В Кремле утверждается более прагматический подход к партийной работе: насколько она укрепляет режим и приближает страну к победе. Идеологические соображения на время были приглушены и отодвинуты на второй план. И когда выяснилось, что в Красноярске десятки предприятий не выполняют план, задерживается строительство важнейших оборонных объектов, колхозы срывают сдачу хлеба государству, негодование Москвы не знало предела. Под пресс критики попал весь партийный аппарат края, но особенно беспощадной она оказалась по отношению к Черненко. Выявилось, как утверждалось в решении ЦК, что он, ответственный за снабжение фронта, сосредоточился «на многочисленных текущих делах и упускал из виду главное», «принимая правильные решения, не претворял их в жизнь», «утратил связь с массами» и т. д.
Черненко стал каяться, но, по-видимому, без должной решительности и настойчивости, получил строгий выговор и был смещен со всех партийных постов — с должности секретаря крайкома, руководителя управления, ведающего поставками фронту, выведен из бюро.
Перед ним возникла угроза мобилизации в армию — кем? Офицерского звания он не имел, образования — почти никакого. И в этом совершенно неожиданно для него таилось спасение. Партия, не смущаясь, сбрасывала с различных номенклатурных пьедесталов тысячи своих служителей, в том числе самых высокопоставленных, но не желала унижать самое себя — не могла, не теряя авторитета, послать бывшего секретаря крайкома на фронт простым солдатом, политруком взвода или роты (а на большую честь не мог рассчитывать попавший в опалу Черненко). Она умела, безжалостно растаптывая, проявлять жалость. Черненко откомандировывается весной 1943 года в Москву — учиться в Высшую школу парторганизаторов.

<- предыдущая страница следующая ->