<- предыдущая страница следующая ->

К 70-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ АНДРЕЯ ЛУПАНА

ВСЕ УТВЕРЖДАЕТ СМЫСЛ ТРУДА

«Быть поэтом, конечно, почетно, но этот почет наперед оплачен колоссальной душевной работой. Быть поэтом — значит чувствовать и переживать все в тысячу раз острее и трагичнее, чем непоэту».
Это достаточно давнее высказывание известного советского поэта Андрея Павловича Лупана я невольно припомнил, находясь в его кишиневской квартире. Ибо нерасторжимость этих слов и всего подвижнического образа жизни их автора налицо.
Мы беседуем с поэтом в его «чернецком» кабинете, в котором нет ничего лишнего, парадного, все подчинено служению музе, не терпящей суеты: самодельная стенка, забитая до самого потолка книгами и словарями, просторный рабочий стол со множеством своих и чужих рукописей, бюсты классиков молдавской поэзии М. Эминеску и Б. Хашдеу, бронзовая статуэтка М. Горького да искренние подарки художников-земляков: картины и гравюры с изображением сельских пейзажей Молдавии.
Но и здесь Андрей Павлович, как выяснилось, долго старается не задерживаться, только когда появляется потребность сесть за пишущую машинку... А все остальное время он проводит в селе, среди тружеников земли.
— Мне давно хотелось отойти от своих книжных занятий и вновь почувствовать волнения бытия, — поясняет он,— заново ощутить свою привязанность к жизни природы и народной жизни. Знаете, даже в эпоху научно-технической революции человек должен помнить, что он сын природы. Если хотите, то в этом отношении я консерватор. Да здравствует научно-техническая революция! Но пусть она уважает и бережет природу и подчиняется живому творцу...
Очень хотелось бы (и потихонечку это делаю),— продолжает он,— написать о людях, которых знаю, причем не о знаменитых, а о простых, даже безымянных, но конкретных. О красоте человеческой тружеников-крестьян, сельских учителей и врачей. Это люди такой личной яркости, которая просто озарила меня. О ней, я уверен, надо писать. Надо как-то ее сохранить.
— Жанр?
— Воспоминания или стихи — еще не знаю точно, только хотел бы, чтобы было верно, истинно...
Творчество Андрея Павловича Лупана получило во всех уголках его родной земли истинно всенародное признание.
Перед нами явление поэзии нравственно цельное, внутренне полное и глубокое, органически слитое с жизнью народа и Родины. В ней отчетливо звучит струна души молдавского виноградаря и хлебороба с «вселенской уверенностью в мире», для которой в жизни «все утверждает смысл труда». В его поэзии вновь воскрешается, находит и сегодня свою жизненную основу вековой опыт крестьянина, который «не работает на природе», а живет в ней. Недаром критики сравнивают поэзию Андрея Лупана то с шершавой натруженной крестьянской ладонью, то с узловатой виноградной лозой, растущей на опаленной солнцем земле Молдавии.
Эта «земная прикрепленность» его поэзии, постоянное стремление к лаконичности и простоте выражения — «естественности дыхания», что свойственно людям народного склада ума, не случайна. Андрей Лупан с ранних детских лет узнал цену тяжелому труду на пашне. Он, крестьянский сын, выучившийся на агронома. А первые его шаги в литературе совпали с лихими годами оккупации родимого края королевскими войсками Румынии.
— Год моего дебюта, — вспоминает поэт, — если судить по первому напечатанному стихотворению, — 1932-й.
Нелегко пробивался в жизнь Лупан, которому, чтобы учиться, нужно было все время подрабатывать. В его первых произведениях и боль отчаяния и горечь попранного человека:
Отец, на земле униженный,
страною своею обиженный,
непризнанный,
с жестким лицом,
и в сердце — горечь полынная,
и руки — морщинами длинными
изрезаны, будто резцом.
Насущного хлеба ржаного,
черного —
труда твоего упорного —
и в холод, и в летний зной
нет в доме.
Бесплодной нивою
надежды твои счастливые
засохли в стране родной...
В то время, уже начиная с 1934 года, он становится членом подпольной комсомольской организации, а спустя два года — членом Коммунистической партии.
До освобождения Бессарабии (июнь 1940 года) молодой поэт сумел опубликовать лишь десяток стихов. Но уже в них, полных гнева, бунтарской страсти и веры в освобождение Отчизны, читатели увидели своего народного защитника, поэта с ярким гражданским темпераментом: «С презренного Олимпа своего, куда доходит только дым обмана, сойди на холм земной среди бурьяна, где трудный след от плуга моего».
Выражением радостных народных чувств свободно вздохнувшего края стала поэма Андрея Лупана «Забытое село», посвященная дням воссоединения со Страной Советов. Этому произведению отводится особое место в становлении молдавской советской поэзии.
Но всего год длился этот глоток свободы. В стихах военных лет А. Лупана как набат звучит призыв к отмщению и непоколебимая вера в победу над захватчиками: «А ты в грядущее шагнешь, Молдавия, и с новой силой свои ты дойны пропоешь и свежей зеленью зальешь врагов бесславные могилы».
В послевоенный период Андрей Павлович Лупан активно участвует в строительстве новой жизни. Писатели избирают его на долгие годы председателем своего союза, а трудящиеся республики — представителем в «парламенте» Молдавии и всей страны. Напряженно трудится Андрей Павлович и на своем главном фронте — поэтическом. Им создано немало произведений, которые оказали заметное влияние на развитие нашей многонациональной поэзии.
— Для меня наша многонациональная поэзия,— отвечая на мой вопрос, сказал в конце беседы Андреи Павлович Лупан,— целый мир. Это и Эдуардас Межелайтис, и Кайсын Кулиев, и Расул Гамзатов, и Давид Кугультинов, и Мустай Карим, и Евгений Евтушенко, и наш Григоре Виеру... Впрочем, что перечислять!
Мы все очень остро ощущаем свое единство еще и потому, что нам приходится говорить не только дому своему, но и всему миру...
Николай ЛАЛАКИН
Москва — Кишинев.


ОРУЖИЯ ИСПЫТАННОГО РОД

Дмитрий Демин. Цели в прицеле. Рисунки Кукрыниксы. Изд-во «Правда», М., 1981, стр. 48.
Вид литературного творчества, которому отдает свой талант поэт Дмитрий Демин, не случайно считают самым боевым и бескомпромиссным. Сатирическая миниатюра, короткая басня, остроумный афоризм часто способны не только произвести в обществе конкретную очистительную, лечащую работу, но и призваны нести службу воспитательную и, так сказать, профилактическую. Однако общество нуждается в хороших поэтах-сатириках, конечно, не только в силу своих «прагматических» интересов. Уходя корнями в далекое прошлое мировой литературы, традиция поэтической сатиры как бы синтезировала вековой культурный опыт, где остроумие сочетается с мудростью, а стремление к добру с борьбой за него. Богата традициями и русская советская поэтическая сатира. Дм. Демин опирается в своем творчестве прежде всего на опыт Маяковского и Маршака, в произведениях которых публицистичность и страстность сочетались с духовностью и высоким поэтическим мастерством.
Недавно в Москве проходила выставка работ прославленных Кукрыниксов. И под многими их политическими рисунками и карикатурами последних лет увидели мы строки Дм. Демина. Включены эти произведения, печатавшиеся ранее в «Правде» и других центральных периодических изданиях, в книгу «Цели в прицеле», выпущенную в «Библиотеке «Крокодила». Чаще всего две, реже три-четыре строки составляет стихотворная подпись к рисунку, и в них должна выражаться квинтэссенция графического произведения, должна быть точно и поэтически емко сформулирована его идея. Демину, безусловно, по плечу сложнейшая задача творческого сотрудничества с Кукрыниксы, что само по себе уже говорит о высоком уровне его поэзии. Миниатюры Демина остроумны, афористичны и политически остры. Вот на рисунке три шаржированные фигуры капиталистов, выдаивающих нефть из ближневосточных стран. Подпись поэта:
Тянут из вымени жизненный сок,
Имя у вымени — Ближний Восток.
На другой карикатуре — американский вояка затягивает на аллегорической фигуре Западной Европы платье из натовских ракет. Подпись:
Нет для Европы злодеянья
Страшней, чем это одеянье.
Но, конечно, не только подписи к рисункам вошли в раздел «Политическая сатира» этой книги. Здесь есть и вполне самостоятельные произведения, за внешней лапидарностью и сдержанностью которых сокрыта мысль глубокая и выразительная. Привлекают политическая активность, наступательность этих миниатюр. Поэт уверенно владеет формой: он умело пользуется игрой слов, находит удачные рифмы, вводит в стихи элементы каламбура, что придает им особую яркость и выразительность.
«Смех потребен, как леченье, всем почти без исключенья»,— назвал автор второй раздел сборника. Содержание его — сегодняшняя жизнь нашего общества, его моральные проблемы. Острая наблюдательность и гражданское мужество нужны поэту-сатирику, чтобы разоблачать общественные недостатки, бичевать в стихах недостойные человека черты. Этими качествами Дм. Демин обладает в высокой степени. Он умеет увидеть порок и заклеймить его. Приведем лишь два примера:
Ба!
Шалопай зачислен в вуз.
Видать, в игру
вмешался Туз.
(«Карточная игра».)
Трест
дом построил на века!
И что ж?
Не падает пока.
(«Сомнительная гарантия».)
«Отточенные пики» сатирических рифм Дмитрия Демина разят зло (иначе какая же это сатира?) и беспощадно. Поэт достойно несет свою нелегкую сатирическую службу, его глаз зорок, прицел верен, сердце неравнодушно, и в этом залог успеха и действенности его произведений.
В. ЕНИШЕРЛОВ


ЛА ПРЕНСА
Эрвин СИЛЬВАНУС

РАССКАЗ
Рисунок Е. ШУКАЕВА

Когда мы бываем вместе, мы говорим о нем.
Последний раз мы говорили о нем в Нью Эш Грин — небольшом поселке на окраине Лондона — в саду у Мартина.
Мы лежали на солнце. И думали о солнце в маленькой бухте южнее Вальпараисо. Мы уже не можем вспомнить, как она называлась. Над бухтой вырос новый университет. Когда идешь мимо первых университетских построек, чаще всего — бараков, можно заглянуть в аудитории. Неподалеку находятся и казармы. Солдат привозят сюда на грузовиках. Заставляют бегать, прыгать, играть в мяч, падать на землю — ах, нам не хотелось смотреть на это. Мы любовались морем, солнцем. Был июль, для Чили зимний месяц. Но солнце пригревало, и мы загорали.
К нам подсел какой-то студент. Хотел узнать, из какой мы страны. Из Англии и Федеративной Республики Германии. Гм. Как нам нравится Чили? Когда начали спрашивать мы, он потерял всякую охоту разговаривать. Потом исчез.
Наш отель, находился на главной площади и назывался «Виктория». Из окна мы видели памятник. Отель не принадлежал к числу изысканных и дорогих. Мы ведь и не поехали на север, на Винья дель Map, где живут богачи. Мы пошли на юг, вдоль портовой улицы. Кто-то шел за нами. Останавливался, когда мы останавливались. Смотрел на море, когда мы смотрели на море. Мы взяли себе за правило заговаривать с такими людьми, спрашивать их о чем-нибудь. Если надо, то и не раз. Ах, значит, нам по пути?
На лифте мы поднялись на гору в южной части Вальпараисо. Сели отдохнуть на стене. Какой-то мальчик предложил нам апельсин. Мы захотели купить апельсины. Все магазины были закрыты. Время обеда. Siesta. Как видно, здесь жили служащие, чиновники, продавцы — среднее сословие.
Мы спустились с горы к бухте. На полдороге еще раз отдохнули. На улице, на вулканических камнях. На круто спускавшейся вниз немощеной улочке. Не для машин и не для велосипедов. Красно-желтая улица. Невдалеке спортплощадка. Подошли четверо или пятеро подростков, подсели к нам, спросили, как прежде спрашивал студент, как вообще часто спрашивали нас: откуда вы? А затем вопрос мне — о футболистах. Они лучше знали имена игроков нашей сборной, чем я. Они сказали нам, где мы через полчаса можем купить вина, сыра и фруктов.
Мы купили вина, сыра и фруктов и нашли бухту. Мы рано приехали из Сантьяго на автобусе и проголодались. Мы ели сыр и фрукты, пили вино, раздевшись до пояса, сидели на песке, смотрели на море. Спине было холодно. Только там, куда падали лучи солнца, ощущалась приятная теплота.
Когда студент ушел, а солдаты еще прыгали, бегали и выполняли приказания, мы отправились к набережной. Мы могли бы сесть в автобус, но нам хотелось пройти три-четыре километра пешком. Нам встречались влюбленные парочки, очевидно, студенты. Великолепные красные герани, на другой стороне улицы, по направлению к горе. Там же мы увидели какую-то диковинную птицу. Тоже чудесного красного цвета, но иного, чем у герани. Светящегося. Грудь птицы была черной, как волосы индейца,— у Роберто были такие же волосы. Когда мы бываем вместе, то говорим о нем. Не можем не говорить. Он появился внезапно. Мартин не знает, откуда и как он вдруг появился. Я тоже не знаю. Может, было и правильно, что мы подошли к нему, познакомились. Теперь уже нам в этом не разобраться. Да, он из Вальпараисо. Нам по дороге, сказал Мартин. Смотря по обстоятельствам. Мартин сказал мне по-немецки: не знаю, что с ним. Кажется, очень голоден. Я хочу пригласить его поужинать. Роберто не захотел принимать приглашение. Сказал, что до города пойдет с нами, но только до первых домов. Не дальше. Мы туристы, пояснил Мартин. Из Чили мы полетим в Мексику, а потом в Соединенные Штаты. Завтра мы поедем сначала на автобусе обратно в Сантьяго, а потом хотим на юг, в Анды, потом еще и на север. Мартин не сказал, что накануне мы ходили на стадион. Мы знали его по фотографиям в газетах и журналах. Видели решетки, которые должны защищать игроков от темпераментных зрителей. Те самые решетки, за которыми после переворота хунты сидели заключенные, за которыми их мучили, пытали. Мы не назвали имени Виктора Хара, певца, у которого они вырвали гитару, размозжили руки, а он все еще пел... потом они его убили.
Мы побывали в предместьях, в гетто бедняков, откуда друзья Хара выходили брать землю. Мы бродили вдоль реки Мапучио, из которой было выловлено так много трупов. Но мы сказали Роберто, что мы туристы.
Нравится вам Чили?
Красивая страна. Вот только... Тогда Мартин все-таки рассказал про стадион. Собственно говоря, не совсем про стадион. Про ярмарочную площадь перед стадионом. С множеством детей. Ни одна карусель не крутилась. Колесо с гондолами тоже. Дети смотрели на чудеса в палатках. Никто из них ничего не покупал, ни у кого не было денег. Хочу доставить детям радость, сказал я Мартину. Пусть хоть разок покатаются на колесе с гондолами. И на карусели. А потом...
Мы купили тридцать билетов, пятьдесят, восемьдесят. К нам подходило все больше детей, они окружали нас, понимая, что мы хотим для них что-то сделать. Они висли на нас, вырывали из рук билеты. Оставшиеся билеты мы разбросали среди них. Дети бежали к каруселям, к гондолам. Другие проталкивались к нам, осаждали нас. Мы хотели уйти. Но не могли.
Пока не появился некто — в новом мундире, серо-голубом, под правой рукой зажат автомат. А один ребенок успел еще сказать: моя мама голодна. Теперь мы смогли пойти на автобусную остановку. В автобусе Мартин сказал: иначе не получилось бы. Как бы мы смогли уйти?
Я сказал Роберто: хотя бы тому мальчику, который сказал, что его мать голодна, я должен был бы дать еще и денег.
Роберто сел, ему стало нехорошо. Сказал, что придется нам идти в Вальпараисо без него, что он благодарит нас.
За что?— спросил Мартин. И еще раз пригласил Роберто поужинать с нами.
Не получится. Ведь вы же знаете, комендантский час...
Но это только в полночь!
Мне показалось, что у Роберто такое же лицо, как у того мальчика, который попросил денег для своей мамы. И Мартину, вероятно, тоже так казалось. Нам не хотелось еще раз почувствовать себя виноватыми. Теперь мы были теми детьми, которые не хотят отпускать иностранца, не дают ему уйти. Он назвал нам свое имя, как мы назвали свои имена детям в Сантьяго. Некоторым, прежде чем купить билеты, мы написали наши имена на ладошках, когда они об этом просили. Пока не было человека в военной форме с автоматом.
Роберто пошел с нами. Когда мы достигли первых домов, он остановился. Но потом все же пошел с нами дальше. Мимо рыбачьей пристани с пестрыми лодками. Мимо казарм. Часовые перед входом сидели за мешками с песком.
Роберто шел с нами. Мимо фруктовых прилавков.
С ним творилось что-то странное. Мы сказали, как мы любили Неруду и только теперь его правильно поняли. Но я не сказал, что лично знал Неруду. Ровно десять лет тому назад я был с ним в Берлине. Мы пили вино. Он прижимал меня к своей груди. Могучей, как грудь Анд. Он пел. О революции, С того дня, как мы приехали в Чили, я всегда говорил Мартину, когда он обращал мое внимание на какой-нибудь дом, на цветок, на камень, на ночное небо: я знаю этот дом, знаю цветок, камень, ночное небо. Потому что я знал Неруду.
А я слышал только, как он поет, пил с ним вино, прижимался к его груди. К груди, похожей на здешние Анды. Роберто сказал нам, что живет в Вальпараисо, или он сказал, что родился в Вальпараисо? Потому что он смотрел на дома так, будто вспоминал их. У ресторанчика «Нептун» он хотел попрощаться с нами. Случай привел нас к этому ресторанчику, может быть, матросскому кабачку, во всяком случае, как видно, не для гурманов. Мартин сказал: мы могли бы пойти в более приличный ресторан. Мы подумали, что «Нептун» понравится тебе больше. Он не так бросается в глаза. Мы туристы и не любим ходить туда, куда обычно ходят туристы.
Но вы ходили на стадион? — спросил Роберто. Не из любопытства, ответил Мартин. Нет, не из любопытства. Ты доставишь нам радость, если поешь с нами. И мы охотно оплатим для тебя комнату в отеле. Мы живем в отеле «Виктория», он дешевый. Для нас даже очень дешевый.
Значит, не из любопытства? — спросил Роберто. Но тогда зачем же ехать на стадион, если туристы? На футбольных болельщиков вы не похожи. Нет, сказал Мартин, мы не болельщики. Но мы знаем песни Виктора Хара. Знаем о его мучениях. А теперь нам не следует больше говорить об этом возле «Нептуна». Детям мы не смогли помочь. Их было слишком много. Скажи нам, как и чем мы могли бы помочь тебе? Но сначала ты должен поесть, Роберто!
Роберто пошел с нами. В ресторан вели несколько ступенек. Вход был очень узкий. Трое молодых людей играли модную танцевальную музыку, отнюдь не чилийский фольклор. Действительно, в ресторанчике стояли и сидели много матросов. И совсем юные девушки и пожилые женщины. Танцевали совсем мало.
Мы сели за столик с пестрыми салфетками из пластика. Рядом играли в карты. Мы спросили Роберто, что он будет есть, что он может посоветовать. Мы заказали бы такое же блюдо и для нас. Это должно быть его любимое блюдо. А пить мы будем его любимое вино. Говядину, конечно, не подавали и в Вальпараисо. Не стоило даже спрашивать. «Из-за эпидемии ящура»,— отвечают официанты. А на самом деле из-за валютного дефицита. Из Аргентины говядину нельзя уже импортировать. Роберто поговорил с хозяином о еде. Хозяин обещал приготовить для нас превосходный ужин. Прежде всего он принес нам великолепного белого вина. Мы пили за Роберто, просили его доверять нам. Иначе я не пошел бы с вами, сказал Роберто. Нам бросилось в глаза, что он очень плотно сжимал свой бокал с вином. Нам была видна только тыльная сторона ладони. Левую руку он держал под столом. Он бросил взгляд на дверь. Оттуда ворвались солдаты с автоматами на изготовку. Очевидно, имелся еще один вход. Потому что солдаты вошли и с противоположной стороны. Они окружили посетителей. Увели одну молоденькую девочку. Подошли к нашему столику. Потребовали у Роберто документы.
Роберто отнял руку от бокала, положил на стол и левую руку. Показал обе руки. С изувеченными кончиками пальцев. Он едва успел сказать «спасибо», и его увели.
Мы хотели пойти за ним. Но увидели, что окружены солдатами с автоматами на изготовку, которые нас остановили. Мы показали свои паспорта, британский и паспорт Федеративной Республики Германии. Нам вежливо предложили съесть то, что мы заказали. А все, что здесь произошло, нас не касается.
А если касается? — сказал я. Роберто наш друг. Где Роберто? Офицер пожал плечами. Того, который сидел за столом, зовут не Роберто. Забудьте о нем. Мы желаем вам приятного пребывания в Вальпараисо. Он дал знак танцевальной капелле. Трое музыкантов взяли свои инструменты, заиграли снова. Хозяин принес нам две порции.
Мы заплатили, но есть не стали.
«Ему вырвали ногти. Он был на стадионе»,— подумали мы, но сказали это друг другу позже. На следующий вечер. В клубе офицеров в Сантьяго. Мы хотели отказаться от приглашения. Но потом приняли его и даже достали себе галстуки. Там едят в отдельных кабинетах. Ждут, пока не пригласят к заказанному столику. Потом идут в бар. Там сидел он, шеф тайной полиции. Мы видели его лишь несколько минут. Все уже собирались уходить. Для чилийских офицеров тоже существует комендантский час. Мы не из-за любопытства ходили в офицерский клуб.
В этот раз мы жили в «Шератоне» рядом с разрушенным дворцом Монеда. Сидя за завтраком, мы видели начисто выжженные комнаты, в которых Альенде защищался до конца. Один молодой коммерсант сказал нам: жаль прекрасных настенных ковров. Комнаты президента были украшены ценнейшими коврами. Жаль их.
Два дня спустя мы на машине ехали в Викторию, на юг Чили. Случилась авария, меня вдавило в чилийскую землю. Были кое-какие последствия, например, перелом моей правой ключицы.
Мне пришлось лечь на операцию. Подробнее я еще напишу об этом.
А сначала — о Викторе Хара и о том, что в Чили он бессмертен. Я только потому упоминаю сейчас об аварии, что, думаю, речь идет вовсе не об аварии. На этот раз Неруда не прижал меня к своей груди. Он прижал меня к чилийской земле. Крепко. Но не в наказание.
Мы не заставляли Роберто идти с нами. Мы просили его об этом. Когда должен был начаться разговор, настоящий разговор — пришли солдаты. А он положил свои изувеченные руки на стол и сказал: «Спасибо».
В «Ла Пренсе» появилось сообщение, что в Сантьяго, Консепсьоне и в Вальпараисо были проведены аресты. Облавы касались в основном уголовников. В основном.
Когда мы бываем вместе, мы говорим о Роберто. Что мы сделали не так? Мы говорим о детях возле стадиона. А когда мы не бываем вместе, то думаем о Роберто, о детях возле стадиона, о рабочих предместьях Сантьяго, о Викторе Хара...
Когда я писал это, один коллега заметил, что сейчас модно говорить и писать о Чили.
Я ничего не ответил. Писал дальше.
Перевела с немецкого Т. СТЕЖЕНСКАЯ.


РАБОЧЕЕ МЕСТО... ДОМА

Н. ХРАБРОВА,
фото Э. ЭТТИНГЕРА
Кузнец Майдо Вайкре.
Творения мастеров «Уку».
Мать-героиня Клара Мёльдер.
Айно Мяливере работает в «Уку» со дня его основания.
Здесь работают художники-модельеры по дереву, коже, металлу и тканям.

В объединении мастеров народных художественных промыслов «Уку» запросто можно представить, как люди заводили себе богов. Был когда-то в эстонской мифологии хранитель домашнего очага, дух покойного предка — в доме обитал как бы член семьи, на которого в случае отлучки вполне можно было положиться, и если что не так, то и выговор сделать. Имя позаимствовали у финнов: от «Укко» — «Уку». А потом старые простоватые боги стали сказкой. Поэтизируя ее, собиратель народного эпоса прошлого века Ф. Р. Крейцвальд произвел Уку в ранг богов высшего порядка — тех, что не в каком-то домашнем закутке, а в заоблачных высях пребывают. Однако современные эсты, чтя предания старины, добродушно вернули его к делам земным, чуть видоизменив его функции,— теперь уж в его обязанности входит украшение очага и сотворение уюта.
Будете в Таллине — загляните в магазин «Уку», что на улице Пикк. Здесь и убедитесь в том, что «Уку» собирает под свое крыло самые талантливые руки Эстонии. В двух тысячах эстонских квартир каждый день происходит неуловимое чудо: самые обычные вещи становятся праздничными, и, пожалуй, нет смысла пытаться объяснить это превращение — еще никому не удавалось объяснить природу таланта. Но почему в двух тысячах квартир, а не мастерских? Потому что большинство мастеров творческого коллектива «Уку» работают дома, работают с простыми, доступными материалами — шерсть, хлопок, медь, никель, железо, дерево, обрезки кожи. В республике создано шестнадцать производственных участков «Уку»: неудобно дома — приходи, трудись в мастерской. Но ведь есть немало людей, которые рады бы работать в мастерской, да различные обстоятельства привязывают их к дому. Скажем, молодые матери. А сколько одаренных людей с ограниченной трудоспособностью маялись бы от праздности, от невозможности отдать свой талант на радость людям, не будь «Уку»? И как могли бы реализовать свое художественное дарование люди разных профессий, обнаружившие в себе наряду с основной профессией страсть к творчеству? А пенсионеры с их опытом и различными умениями смогли бы разве с радостью для себя и с пользой для других распорядиться своим свободным временем?
Творческое объединение «Уку» — прекрасный образец всестороннего использования трудовых ресурсов, к чему призывал ноябрьский (1981 года) Пленум ЦК КПСС, пример большой заботы о пополнении рынка бытовыми товарами, необходимыми для каждого дома, товарами повышенного спроса. Это варежки, шарфы, платки, свитеры, джемперы, юбки, блузки, кожаные пояса, сумочки для косметики, кошельки, спортивная одежда, деревянная столовая утварь — плетенки для хлеба, разделочные доски, тарелки, корзиночки, медные кофейники, чайники и бокалы, колпаки-грелки и хваталки для горячих кастрюль и сковородок, железные дверные ручки, щипцы, кочерги, решетки для каминов и многое другое. По данным отдела сбыта «Уку», «нумерация артикулов превышает 4000». Все эти вещи пользуются большим спросом не только в Эстонии и в других советских республиках, но и вывозятся в Финляндию, где высоко ценятся ручные изделия народных мастеров.
...На спокойной, свежим снегом посеребренной таллинской улочке Якобсони находится главная контора «Уку». Атмосфера здесь непринужденная, хозяева охотно показывают творения мастеров, и, конечно, ничего удивительного в этом нет: ведь одобрение зрителей — всегда большая радость для художника. Только одна дверь плотно закрыта — там заседают творческие руководители «Уку», семь его профессиональных художниц. Но не станем поверять алгеброй гармонию и мешать художницам: они обсуждают новые образцы — и свои и предложенные народными мастерами. Женские голоса то текут мелодичными ручейками, то переходят в спор, наконец, раздается дружный взрыв смеха, и дверь распахивается. Моложавые и веселые художницы довольны — модели были удачные, да и весь минувший год прошел под знаком удач. А год был юбилейный: «Уку» исполнилось пятнадцать лет, и почти все эти годы трудились здесь главный художник Тийю Мюрк, художник по коже Кира Кадарик, по дереву — Хели Ормиссон, по металлу — Эне Юрилоо и Хелью Тасса, по вязанию — Регина Кули и по текстилю — Малль Таймре.
Интересно в комнате у Элле Реммельгас: идет сдача готовой продукции — вышивки, вязанье, пояса, цепочки, браслеты. Громоздятся цветные сугробы шерсти, которая через положенный срок станет чем-то нарядным и радостным для покупательниц. Элле принимает, взвешивает, сравнивает, начисляет выполнение плана и зарплату. Здесь мы знакомимся с самой молодой мастерицей «Уку» Имби Кадари. Ей чуть больше двадцати, она тоненькая и очень живая. Дома у нее двое малышей; пока они спят и играют, Имби на полставки выполняет работу для «Уку» — вышивает заготовки для комнатных туфель: по черному суконному полю яркие цветы.
— А кто у вас самый старший в коллективе?— спрашиваем у Элле.
— О!— говорит она.— Посмотрите-ка на эти варежки, видели что-нибудь подобное?
— Видели вчера на вашей выставке, а раньше не приходилось.
— Естественно, потому что варежки идут нарасхват, вяжет их Клара Мёльдер, ей восемьдесят два года.
Тонкий узор на разноцветных варежках похож то ли на полет снежинок, то ли на причудливые витки серебристой нити. Очень красиво.
— Съездим к ней?— предлагаем Элле.
— Сейчас еще рано.
— Спит долго?
— Нет, что вы! Она каждое утро из своего микрорайона Ыйсмяэ ездит в центр в кафе «Пэрл» пить кофе.
В положенный час мы звоним в дверь Клары Мёльдер и у женщины, открывшей нам, спрашиваем, дома ли ее мама.
— Мама?! Элле, да кто же тебе нужен?
— Ты, Клара,— говорит Элле, и они обе смеются, а мы удивляемся, потому что бабушке Кларе на вид по крайней мере на двадцать лет меньше восьмидесяти. Рассматриваем варежки и слушаем рассказ Клары про ее родную деревню у Чудского озера, про ее десятерых детей, у которых столько потомства, что ей всех и не запомнить.
— Когда вяжу, вспоминаю слова песен, которые в молодости пела. Вы знаете такую песню — «Вера чудная моя»?..— И, как-то очень мило притопывая, бабушка Клара поет озорную студенческую песню далеких лет, услышанную ею от давних заезжих студентов. Она приглашает нас зайти еще раз в субботу, когда у нее будут родственники. Тогда нам удастся сделать хоть и многолюдный, но неполный семейный портрет, в центре которого восседает сама Клара Мёльдер с очень серьезным видом, озабоченная тем, чтобы на снимке получилась ее награда — орден «Мать-героиня».
— В «Уку» я работаю со дня основания, пятнадцать лет, и разлучит меня с ним только... Даже не хочу говорить что,— заявляет она на прощание и, бойко хлопнув нашего фотокорреспондента по плечу, поет ему: — До свиданья, милый скажет, а на сердце камень ляжет...
По дороге мы говорим о том, какой удивительный жизненный эликсир — дело, которое любишь.
И еще одно знакомство — супруги Вяйно и Валве Серка и их дочь Юлле. Вяйно Серка долго работал на Таллинской ювелирной фабрике, потом перешел по состоянию здоровья в «Уку» надомником, обучил ювелирному делу жену и дочь. Их рабочее место — табуретка на кухне, где в ювелирном — ювелирнейшем!— порядке в спичечных коробках, поставленных в несколько этажей, размещаются и сырье и готовая продукция. Здесь впервые видим, как делаются звенья цепочки: тонкая проволока наматывается плотной спиралью на палочку, потом спираль перепиливается продольно, и крохотные скобки падают на подставленное блюдце. Затем Вяйно Серка надевает очки с увеличительными стеклами, берет специальный, им самим придуманный держатель, миниатюрные щипчики и молоточки и молниеносно создает цепочку.
— Юлле делает цепи из более крупных звеньев, она работает у себя в комнате,— говорит он.
— Это серебро?
— Сплав, в котором нет ни грана серебра. Но разве цепочка от этого менее красива?
...— Вязание и работа с металлом довольно широко распространены в республике,— рассказывает на другой день Элле Реммельгас.— А сейчас я хочу показать вам искусство редкое, свойственное только жительницам острова Муху, их национальным нарядам. Молодежь там одевается современно, и искусство мухуской вышивки могло бы исчезнуть, если бы не Лейда Кирст.
Лейда в своей комнате устроила для нас целую выставку. Цветы, вышитые ею по черному тонкому сукну, могут пригрезиться человеку только во сне, в мечтах. Я знаю островок Муху — малорослая рожь с васильками да куколью, ромашки и редкий шиповник. Так вот же женщины Муху сумели дополнить неброскость своей природы этакой красотой! Нет, они не фантазировали, просто усилили свои шиповники да ромашки талантливым воображением.
— У кого вы учились вышивать?
— Кто же спрашивает мухускую женщину об этом? — улыбается Лейда.— Мы рождаемся сразу с умением вышивать. Вот эту подушку я расшивала с маминого свадебного одеяла, а мама шерсть еще травами красила: мхом — в коричневый цвет, осиновой корой — в оранжевый, подмаренником — в красный, березовыми листьями — в зеленый, желтой ромашкой — в желтый.
Переехав с острова в Таллин, Лейда поступила в народный университет культуры, в студию рисования имени Лайкмаа, да так и осталась там в рисовальном кружке, ходит на занятия вот уже десять лет. В яркий мухуский рисунок она внесла удивительное свойство — цветы воспринимаются живыми, выпуклыми, они дышат полевыми ароматами. Как это получается?
— Светотень,— объясняет Лейда,— для каждого цветка подбираю шесть-семь тонов.
Были мы в гостях и на Пяэскюласком участке, где пенсионерки Айно Мяливере и Лейда Пыдер на старинных ручных станках ткали мохнатые ковры, один из них для Финляндии, по эскизу финской художницы Леены-Кайсы Халме. Здесь же Агнес Лейдла и Эне Вене делали кожаные пояса и сумочки, Хелле Леэс на вязальной машине создавала юбки и джемперы из смешанных ниток, Валентин Маасинг обрабатывал дерево. Знакомства наши были приятны и глазу и сердцу.
Начав свой рассказ о симпатичном божке уюта Уку, закончим его сферой влияния другого бога — повелителя железа и огня Ильмарине. Правда, его подданный кузнец Майдо Вайкре сказал:
— Ни в богов, ни в божков не верю, пусть уж будут символами, ладно. Верю в силу и выдумку человека.
В уютной, чистенькой — не правда ли, странно звучит?— кузнице Майдо Вайкре зашумел горн, накалилось железо, лицо у кузнеца покраснело, жилы на висках вздулись, побежали по лицу струйки пота. Мягким, как воск, стало алое железо, легко подчинилось человеку и молотку в его руках. Сделав поковку, Майдо весело обернулся к нам — у него было лицо счастливого человека. Живет такой художник по железу в маленьком курортном поселке Аэгвийду на улице Пийбе...
...Конечно, талант — удел избранных. Но народная мудрость справедливо утверждает: каждый человек — кузнец своего счастья.

<- предыдущая страница следующая ->