<- предыдущая страница следующая ->

КОНЕЦ МАСТОДОНТА
Поликарпов, видимо, был глубоко несчастливым человеком, ибо преданность партии сочеталась у него с неповоротливостью. Громоздкость, тяжеловесность уже были не столь в цене, сколь умение изгибаться вместе с генеральной линией партии. Генеральная линия партии обладала гибкостью женщины-каучук. В политическом цирке такой человек, как Поликарпов, был подобен бывшему артисту, отыгравшему все свои роли, которого из милости держат возле арены с граблями для выравнивания песка. В своем мрачно-серьезном отношении к своим обязанностям Поликарпов иногда был по-кафкиански абсурден на фоне ловкачей, балансирующих на слабо натянутой политической проволоке. Ольга Ивинская в книге «У времени в плену» приводит пародийную историю, когда Поликарпов, приехав в Переделкино, пригласил Пастернака в ЦК, на встречу «с одним очень важным лицом». Пастернак, предполагая, что это будет Хрущев, поехал. Каково же было его невеселое изумление, когда его завели в кабинет, где сидел оказавшийся единственным важным лицом тот же самый Поликарпов.
В 1964 году скоропалительно сняли Хрущева. В материалах октябрьского Пленума, избравшего на его место Брежнева, не было никаких внятных объяснений, почему снят Хрущев. В это же самое время я должен был выезжать в Италию с поэтическими выступлениями. За день до поездки меня вызвал Поликарпов.
— Есть такое мнение,— сказал он, не глядя мне в глаза.— Надо отложить твою поездку. И вообще — чего ты там не видал, в этой Италии? Я вот, например, даже в Крыму ни разу не был.
— Дмитрий Алексеевич, но ведь эту поездку организовывали люди. Они вложили в это и свои силы, и средства.
— Ничего, перебьются. В общем, пиши телеграмму, что ты болен.
— Не буду писать никакой телеграммы, Я уже писал одну такую в Америку. Стыдно потом было. Да и разве можно начинать новому первому секретарю партии свою деятельность с запрещения поездок писателей? Ведь именно так это будет интерпретировать реакционная пресса...
Поликарпов задумался. На его медальном лице римского легионера происходило размышление, тяжело шевелящее глубокими гражданственными морщинами.
— Обожди меня здесь,— сказал он и вышел.
Вернулся он через полчаса, еще более мрачный и озабоченный.
— Политическая ситуация с поездкой изменилась,— сказал Поликарпов отрывисто, по-деловому.— Есть такое мнение — тебе надо ехать в Италию.
Он тут же снял трубку, позвонил в Союз писателей по «вертушке»:
— Отправляйте товарища Евтушенко завтра в Рим. С билетом для него у вас все в порядке?
Видя, что у меня все в порядке, я не удержался и спросил:
— Дмитрий Алексеевич, а как же мне отвечать на пресс-конференциях, если меня спросят, в чем все-таки причина снятия Хрущева? Ведь в материалах октябрьского Пленума нет никакой ясности.
Поликарпов с преувеличенным вниманием начал перебирать груду папок на столе, как будто там и скрывалась та самая ясность, которая была столь необходима человечеству.
— В общем, так, давай увидимся сегодня в семь вечера у Суркова. Я тебя снабжу всеми необходимыми материалами.
Сурков в то время был секретарем Союза писателей, отвечавшим за иностранные связи.
Я рассказал Суркову о разговоре с Поликарповым, и оба мы сгорали от нетерпения увидеть «все необходимые материалы», проливающие наконец-то свет на снятие Хрущева. Ровно в семь за окнами появилось огромное черное тело «Чайки», и оттуда вышел Поликарпов в традиционной серой велюровой шляпе, в таком же сером габардиновом плаще и с яркой оранжевой клеенчатой папкой под мышкой, выделявшейся на фоне общей цветовой суровости его мужественно-монументального облика. Разговор неожиданно оказался коротким.
— Значит, едешь? — спросил Поликарпов, не глядя мне в глаза.
— Еду...— ответил я с некоторой опаской.
— В Италию?
— В Италию, в Италию,— успокоительно заверил его Сурков, как будто отводя подозрения, что я собираюсь вылететь в ЮАР по приглашению расистов.— Билет уже на руках. Вылет завтра утречком.
— Ну, ладно...— вздохнул Поликарпов, неожиданно для меня и Суркова вставая и протягивая мне руку.— В общем, держись.
— А как же материалы, которые вы обещали? — не выдержал я.
Поликарпов положил на стол оранжевую папку.
— Тут все...— сказал он, опять не глядя в глаза.— Держись в этом направлении. Но откроешь папку лишь в воздухе.
Черная «Чайка» за окном снова приняла в свое чрево Поликарпова, а я и Сурков напряженно глядели на оранжевую папку, лежавшую на зеленом сукне стола.
— Откроем, Алексей Александрович? — предложил я.
— Я член партии со времен гражданской войны, — усмехнулся Сурков. — Партийная инструкция была открыть только в воздухе.
Однако в его глазах я поймал некоторую надежду на мою беспартийность. Я взял папку в руки — она была липкая на ощупь — и с беспартийной безответственностью открыл ее. Сурков прежде меня нырнул носом в бумаги, которые там лежали. И, хотя партийный Сурков и я, беспартийный, были литературными врагами, мы начали сначала нервно, неверяще, а потом весело, безудержно хохотать. Те загадочные «материалы», которые надлежало открыть только в воздухе, представляли собой всего-навсего ничего не говорящие о причинах снятия Хрущева вырезки из «Правды», тассовские информации, брошюру Политиздата об октябрьском Пленуме. И вдруг Суркова прорвало. Продолжая содрогаться от инерционного хохота, он в ярости затряс этими пустыми бумажками и, задыхаясь, с глазами, полными злости и слез, выкрикнул: «И вот так — всю жизнь! Всю жизнь!»
Кто знает, может быть, и у Поликарпова были подобные моменты, но я не был их свидетелем. Впрочем, однажды я был свидетелем его унизительного поражения. Это было осенью 1967 года. Я должен был ехать на месяц по приглашению Университета Сантьяго-де-Чили, но перед этим по пути остановиться на три дня в Копенгагене для поэтического вечера по приглашению Компартии Дании. И тут произошла классическая ситуация — меня вызвал Поликарпов.
— Что это за поездка? — раздраженно спросил он.— Какое отношение Дания имеет к Чили?
— Это по пути,— насколько можно терпеливей объяснил я.
— Мало ли что по пути. Вот побываешь в Чили, возвратишься домой, а потом уже и в Данию. Разъездились.
В психологии Поликарпова, человека, воспитанного и воспитывавшего других во времена железного занавеса, такая нормальная для нормального человека поездка была непредставимой.
— В общем, есть такое мнение — и не только мое — в Данию тебе сейчас ехать не резон,— твердо заключил Поликарпов.— Обойдешься.
— Дмитрий Алексеевич, но ведь у меня там послезавтра выступление. Объявлено во всех газетах, на улицах афиши. Это же Компартия Дании.
— Мы с ними разберемся,— сказал Поликарпов, вставая и давая мне понять, что вопрос с Данией закрыт.
Однако я не сдался. Выйдя от Поликарпова, я направился на следующий этаж, в приемную Суслова. Там стоял молодой солдат-охранник. Он узнал меня в лицо, улыбнулся и пропустил. А то ведь могли не пропустить — к членам Политбюро нужен особый пропуск.
В приемной Суслова светилась, как лампада, лысина его многолетнего помощника Воронцова. Воронцов считал себя литератором — он что-то писал о Маяковском и выпустил книгу афоризмов разных великих людей. Я как раз его и застал за этим занятием — он наклеивал на белые листы бумаги распечатанные афоризмы. Я рассказал Воронцову о моем разговоре с Поликарповым, упирая в основном на тот факт, что мой отказ остановиться на каких-то три дня в Дании может выглядеть как оскорбление датских коммунистов советской стороной. И мной лично. Кроме того, я добавил, что Поликарпов преподносит это как не только его мнение, а мнение руководства ЦК. Воронцов снял одну из множества телефонных трубок на столе.
— Как у нас на сегодня взаимоотношения с Компартией Дании? Неплохо? Есть ли какие-нибудь противопоказания против поездок советских писателей, в частности товарища Евтушенко, по приглашению датских коммунистов? Нет? Спасибо за информацию.
Воронцов положил трубку и укоризненно покачал головой:
— Дурит Дмитрий Алексеич, дурит. Капризным стал. Все ему не так. Ну да ладно. У Михаил Андреича сейчас Янош Кадар,— ну да это надолго. Напиши-ка ему маленькую записочку, я ему со срочными документами на подпись подложу.— Я написал записку. Воронцов внизу прибавил: «Согласно информации международного отдела, никаких противопоказаний для поездки тов. Евтушенко в Данию нет».
Воронцов положил мою записку на серебряный поднос поверх других документов на подпись и вплыл в кабинет Суслова, стараясь не скрипнуть дверью. Через минуту лампада его лысины вплыла обратно, сияя от сделанного доброго дела. На моей записке стояло: «За поездку в Данию. М. Суслов».
— Идите к Поликарпову,— сказал Воронцов, который был весьма доволен тем, что поставил своего слишком самостоятельного коллегу на место. Когда я добрался этажом ниже к Поликарпову, тот еще держал трубку телефона и торопливо ее положил на место. Лицо у Поликарпова было скорбным. И мрачнее обычного.
Он опустил глаза и так и не поднял их до конца разговора.
— Ты где это был?
— Да так, зашел к знакомым.
— Хорошо, что вернулся. Значит, так, политическая ситуация с Данией переменилась. Есть такое мнение, и не только мое,— в Данию надо ехать.
Я хотел было сыграть с Поликарповым шутку, свалять ваньку, начать отказываться от Дании, но пожалел его.
Мастодонт уже чувствовал свой приближавшийся конец.
Я не стал мстить ему за старое, хотя счетов к нему у меня накопилось много.
Особенно большой счет у меня был за «Братскую ГЭС», когда редактурой, а проще говоря, цензурой, этой поэмы во мне убили первоначальную идею этой поэмы, в которой я поставил Братскую ГЭС как символ социализма выше вековой мудрости египетской пирамиды, а профессионального политика Ленина поставил в один ряд с гигантами нашей и мировой литературы — Пушкиным и Толстым, что несочетаемо. Однако «Братская ГЭС» при всех ее политических наивностях была моим самым любимым многострадальным детищем, а ее главы «Казнь Степана Разина», «Ярмарка в Симбирске», «Диспетчер света», «Нюшка», на мой взгляд, остаются моими личными, не превзойденными мною самим вершинами. Не все это понимали и тогда, не все понимают и сейчас.
Когда я читал «Казнь Степана Разина» еще по клочкам рукописного черновика трем нашим знаменитым поэтам — Вознесенскому, Ахмадулиной, Окуджаве, все они реагировали весьма скептически.
— Ну, Женя, это не из твоих лучших, но и не из худших вещей,— уклончиво пробормотал Вознесенский.
Окуджава, несмотря на свою обычную сдержанность кавказского аристократа, почти закричал на меня:
— Как ты можешь воспевать этого убийцу, разбойника?!
Самой мягкой была Белла:
— Женечка, ну ты же знаешь, я бы тебя любила, даже если бы ты и не писал стихов.
Но все было перекрыто тем, что мне позвонил восхищенный Шостакович и сказал, что он написал на «Казнь Степана Разина» ораторию.
Но кто же все-таки, кроме Шостаковича, высоко оценил поэму?
Цензура — лучшая читательница.
Ни одна моя поэма ни до этого, ни после этого не проходила сквозь такие чертовы зубы и медные трубы.
Вернемся к истории публикации поэмы. Эта история была уникальной.
В 1963 году я был в глубокой опале и находился у своих родственников на станции Зима. Мне позвонил руководитель клуба «Глобус» диспетчер Братской ГЭС Фред Юсфин и пригласил меня от имени строителей. Я приплыл в Братск на пароходе «Фридрих Энгельс». Меня встречали строители — любители поэзии, подплывая к пароходу на лодках и стреляя в воздух из охотничьих ружей. Со многими братчанами я подружился на всю жизнь. Поэму в четыре с половиной тысячи строк я написал за поразительно короткий срок — начал ее в сентябре 1963-го, закончил в апреле 1964-го.
Мне позвонил Гагарин, чувствовавший себя виноватым в том, что присоединил свой голос к газетной комсомольской кампании против меня, пригласил меня прочесть отрывок из поэмы на Дне космонавтики в Звездном городке 12 апреля. Концерт транслировался на всю страну, и для меня это было бы первым прорывом к многомиллионной аудитории. Я очень волновался и взад-вперед ходил за кулисами, повторяя строчки главы «Азбука революции», которую собирался читать. Это мое мелькание за кулисами было замечено генералом Мироновым, занимавшим крупный пост и в армии, и в ЦК.
— Кто пригласил Евтушенко? — спросил он у Гагарина.
— Я.
— По какому праву? — прорычал генерал.
— Как командир отряда космонавтов.
— Ты хозяин в космосе, а не на земле,— поставил его на место генерал.
Генерал пошел к ведущему, знаменитому диктору Юрию Левитану, показал ему красную книжечку, потребовал исключить меня из программы концерта. Я, чувствуя себя глубоко оскорбленным, опрометью выбежал из клуба Звездного городка, сел за руль и повел машину сквозь проливной дождь, почти ничего не видя из-за дождя и собственных слез. Было чудо, что не разбился. Так что с тех пор каждый раз в День космонавтики во мне невольно воскресает это чувство незабытого оскорбления. С такой неприятной истории началась история публикации поэмы «Братская ГЭС». Оскорбление в Звездном городке было полностью перекрыто восторженным приемом поэмы в Братске. Я читал поэму четыре с половиной часа без перерыва. В ДК строителей вместе с другими рабочими пришли многие матери-одиночки с детьми, которых им негде было оставить. Когда я закончил читать главу «Нюшка» о таких же матерях-одиночках, как они сами, то, словно по какому-то магическому сигналу, женщины одновременно встали с мест и показали мне детей — как свое женское материнское спасибо. Какая премия может сравниться с этим?! Я вернулся в Москву как на крыльях, но их мне быстро подрезали. Поэма была, правда, принята в журнале «Юность», но мне неожиданно предложили специально приглашенного редактора поэмы. Я ничего не имел против, ибо это был замечательно талантливый поэт Ярослав Смеляков, с которым я дружил. Биография у Смелякова невеселая: он стал знаменитым в ранних тридцатых, когда ему еще не стукнуло двадцати. Он тогда работал в типографии и сам набирал свою первую книжку. Его стихотворением «Любка Фейгельман» зачитывалась московская молодежь. После ранней славы жизнь не обделила Смелякова ни сталинскими лагерями, ни финским пленом, ни опять лагерями. Когда я с ним познакомился после его последней отсидки, он был похож на мешок с переломанными собственными костями. Талант не погиб, но тоже был искорежен. В своих политических суждениях Смеляков мог иногда быть агрессивным догматиком правее Поликарпова и в то же время мог иногда разразиться такой антисоветчиной, которая не снилась всем «континентам» и «граням», вместе взятым. Я инстинктом, конечно, почувствовал, что Смелякова берут в редакторы моей поэмы неспроста, но не подозревал, какие высокие инстанции в этом замешаны. Когда Смеляков начал делать мне совершенно не поэтические, а политические замечания, я подумал, что он рехнулся, и мы ругались с ним целыми днями. Особенную мою ярость вызывало то, что у него то и дело появлялись новые замечания к главам, казалось бы, уже полностью им отредактированным. Редактура происходила в атмосфере сплошного смеляковского мата. Предлагая мне новые поправки, сокращения, вырезания, Смеляков бесился, злился не только на меня, но и на самого себя и на весь свет божий. Если бы не моя любовь к Смелякову, если бы не годы, проведенные им в лагерях, я бы, наверное, поссорился с ним. Кроме того, я не сразу, но постепенно начал догадываться, что Смеляков просто служит мне передатчиком чьих-то других замечаний. Однажды он вдруг потребовал, чтобы я полностью снял главу «Нюшка».
— Нет,— на этот раз твердо сказал я.— Без этой главы поэмы нет.
Тогда он закричал на меня, затопал ногами:
— Но с этой главой они твою поэму не напечатают! Никогда не напечатают! Ты сам не понимаешь, что ты в ней написал. Это же образ России! Обманутой, всю жизнь унижаемой России, да еще с чужим дитем! Это же страшно читать, какую картину нашей жизни ты разворачиваешь в своей «Нюшке»: «Телефоны везде, телефоны, и гробы, и гробы, и гробы». Слушай, у меня вся юность прошла в лагерях. Если ты будешь продолжать писать так, ты тоже можешь в конце концов оказаться за решеткой. Пусть хоть у тебя будет то, что недополучил я в юности. Я хочу, чтобы хоть ты был счастлив, чтобы ты ездил по своим дурацким заграницам и пил свое любимое шампанское.
Он судорожно схватил бутылку и выпил прямо из горла. В его бешеных пьяных глазах были слезы.
— Нет, Ярослав Васильевич,— сказал я, — «Нюшку» я не сниму.
Впоследствии его жена, тайком от него, рассказала мне, как он стал редактором моей поэмы.
Смеляков, столько раз униженный государством, втайне всегда мечтал быть первым поэтом государства Российского. Но государство на него или не обращало внимания, или обращало такое внимание, от которого никакими молитвами не спастись. И вдруг Смелякову, бывшему лагернику, первый раз в его жизни позвонили из ЦК и очень вежливо пригласили на беседу к секретарю ЦК по идеологии — самому Ильичеву. Смеляков надел свой лучший костюм и торжественно направился в ЦК, наивно надеясь, что признание его государственным поэтом наконец-то состоится. Кроме Ильичева, в кабинете был еще Поликарпов. И вдруг выяснилось, что они пригласили этого действительно выдающегося русского поэта совсем не для того, чтобы говорить ему комплименты о его собственных стихах. Они пригласили его, чтобы попросить стать редактором, сиречь цензором, новой поэмы Евтушенко «Братская ГЭС». Они цинично объяснили Смелякову, что я его уважаю, люблю, и, следовательно, на меня могут подействовать их замечания только в том случае, если Смеляков мне будет передавать их как его собственные. Разумеется, они все это обставили, как их самое искреннее желание помочь мне выйти с моей новой поэмой из опалы и как самое высокое гражданское доверие Смелякову. Боже мой, они хотели уготовить полицейскую роль поэту, которого столько раз эта самая полицейщина бросала за колючую проволоку! Боже мой, моего учителя они превращали в моего цензора!
После нашего разговора о «Нюшке» Смеляков поехал в ЦК, потом позвонил мне — уже с дачи:
— Приезжай, но только с поллитрой. С тебя причитается. Отстоял я твою «Нюшку». Поэма идет в набор.
Я приехал к нему, и мы зверски напились.
Поэма стояла в 1-м номере 1964 года. И вдруг в декабре Ильичев позвонил редактору «Юности» Полевому:
— Снимайте «Братскую ГЭС».
Полевой своим ушам не поверил:
— Но ведь мы же выполнили почти все ваши замечания.
— Вы что, не слышали, что я вам сказал? — повысил голос Ильичев.
— Это что — совет или приказание?
— Если вам советует секретарь Центрального Комитета, то это приказание.— И Ильичев повесил трубку.
Полевой вызвал ответственного секретаря и велел ему снять поэму из номера. И вдруг произошло нечто по тем временам невероятное. Бывший личный помощник Фадеева, заместитель редактора «Юности» С. Н. Преображенский, был в то время секретарем первичной партийной организации журнала. Он немедленно собрал общее собрание членов партии редакции — человек двадцать. Партячейка приняла резолюцию — обязать коммуниста Полевого не снимать поэму Евтушенко «Братская ГЭС» из первого номера и обратиться в Политбюро ЦК КПСС с жалобой на действия секретаря ЦК Ильичева. Письмо было немедленно передано в ЦК. Через неделю позвонил Поликарпов и попросил, чтобы типография сделала 15 оттисков поэмы для членов и кандидатов в Политбюро. Это было сделано. Недели две типография «Правда», где печатается «Юность», простаивала. Наконец мне позвонил Преображенский, триумфально разламывая трубку голосом:
— Победа! Политбюро одобрило поэму! Я только что видел на всех пятнадцати оттисках «за». А Косыгин даже сделал приписку: «Замечательная поэма». Сегодня в три часа всех нас — тебя, Полевого, Смелякова, меня — ждет Поликарпов. У него какие-то мелкие замечания. Главное — победа! Правда, поэму придется перенести теперь в четвертый номер, потому что мы не успеем внести дополнения, но это все пустяки. Главное — победа! Ильичеву теперь не уцелеть.
Поликарпов, подсчитав глазами всех присутствующих, водрузил на нос очки, вынув из папки с грифом «Совершенно секретно» один-единственный листок на пишущей машинке, начал читать. К сожалению, я никогда не держал в руках этого в своем роде замечательного документа и поэтому восстановлю его по памяти, сохраняя его неподражаемый стиль и основной смысл:
«Политбюро ЦК КПСС, ознакомившись с поэмой тов. Е. Евтушенко «Братская ГЭС», считает эту поэму произведением важным, как и для творчества самого автора, так и для всей советской литературы. В поэме говорится о важнейших этапах истории нашей страны — о борьбе русского народа против самодержавия, о победе Октябрьской социалистической революции, о сегодняшнем коммунистическом строительстве. В поэме правдиво подвергнут критике культ личности, в свое время осужденный партией, и связанные с этим периодом нарушения ленинских норм демократии. Политбюро ЦК КПСС рекомендует поэму «Братская ГЭС» для печати».
Все приглашенные с глубоким облегчением вздохнули. Однако торжество было преждевременным. Поликарпов с неожиданным для него проворством партийного Кио извлек откуда-то другую бумажку и начал читать по ней уже другим, не столь религиозным голосом, из чего я заключил, что эта бумажка уже другого уровня, пониже, чем Политбюро. Кто ее написал — то ли Ильичев, то ли сам Поликарпов,— так и осталось для меня и для редакции тайной за семью печатями. Преображенский, правда, гипотетически утверждал, что все эти предложения были творчеством самого Поликарпова. Текст дополнительной бумажки был таков:
«Учитывая художественную и политическую важность поэмы «Братская ГЭС», которая как бы является учебником истории Советского государства в поэтической форме, настоятельная просьба к товарищу Евтушенко внести следующие дополнения:
1. Отразить индустриализацию нашей страны и энтузиазм первых пятилеток,
2. Воспеть подвиг советского народа во время Великой Отечественной и его многомиллионные жертвы ради мира в мире.
3. В главе «Нюшка» подчеркнуть, что тяжкая жизнь в послевоенной деревне была не только следствием бюрократического пренебрежения, но прежде всего последствием самой войны.
4. Написать гимн Партии как вдохновляющей и организующей силе нашего народа».
Поликарпов закончил чтение этого выдающегося литературно-критического документа и победоносно оглядел собравшихся из-под очков. Все подавленно молчали.
Смеляков не выдержал:
— Вы что от него хотите — чтобы он вам новый Краткий курс ВКП(б) написал?! Это же никому не под силу...
— Нельзя же в одной поэме сказать обо всем сразу...— пожал плечами Полевой.
— Мы и так уже сняли поэму из первого номера и перенесли в четвертый...— покачал головой Преображенский.— Тут же как минимум месяца на три работы. Значит, придется поэму переносить на осень?
И я уловил в глазах Поликарпова насмешливое торжество. Я вспомнил слова моей жены Гали, пригрозившей мне, что она со мной разведется, если я и дальше буду уродовать поэму. Но я не забывал и о другом, все лихорадочно взвешивая в этот миг в поликарповском кабинете. Все труднее и труднее становилось напечатать что-нибудь о преступлениях сталинизма. Страна вступала в период помпезной брежневской стагнации. В цековских и военных кабинетах уже началась работа над документом о реабилитации Сталина. Такая реабилитация, пусть даже частичная, могла отшвырнуть страну назад. «Братская ГЭС», печатающаяся лишь по исторической инерции, на долгое время могла остаться одним из последних библиотечных источников для молодежи, чтобы узнать хотя бы часть правды о времени террора и пыток. «Ничего,— подумал я.— Когда-нибудь я выброшу все, что они меня заставляют вписывать. Был же я когда-то прав, напечатав «Наследники Сталина» с навязанными мне дополнениями... Ладно, беру грех на душу, сам и ответ буду нести. Но только перед Богом, а не перед теми, кто не сделал и десятой части сделанного мной. Главное в Галилее было то, что он сказал: «А все-таки она вертится...», а не то, что он говорил, когда ему приставляли нож к горлу...»
— Для того чтобы все сделать, мне нужно не три месяца, а три дня,— сказал я, и насмешливая победительность в глазах Поликарпова потускнела.
Через три дня все собравшиеся снова встретились в том же самом кабинете. Я прижал Поликарпова, и ему пришлось читать все в нашем присутствии. Было представлено все по пунктам:
1. Глава «Бетон социализма» — о первых пятилетках.
2. Глава «Я убит» — о многомиллионных жертвах во время войны.
3. Дополнения к главе «Нюшка» — о последствиях войны в деревне.
4. Глава «Партбилеты!» (всего 16 строчек — максимум, что я из себя смог выжать).
Поликарпов буквально въедался в дополнительные главы, но со смешанным чувством боязни пропустить что-нибудь идеологически ошибочное и с тайной гордостью частичного соавторства.
— Кажется, неплохо...— сказал он осторожно, обводя нас глазами и ища в нас союзников.— Но вот о партии как-то уж очень мало. Может быть, ты еще бы поработал — гроханул бы этак строк семьсот, — а то и тысячу?
Смеляков взорвался:
— Да вы что,— Маяковский и то за всю жизнь только десять строк о партии написал. А я вот, например, ни одной...
— Да?! — переспросил его Поликарпов, тяжелея глазами, которые сразу налились каким-то прокурорским свинцом. Он как будто первый раз увидел Смелякова и кое-что безусловно засек в своей крутой памяти.
Потом Поликарпов обратился к Полевому:
— Слушай, Борис, — может быть, эти шестнадцать строчек напечатать заглавными буквами, да хорошо бы красного цвета? Чтобы они выделялись в поэме, чтобы сразу бросались в глаза...
— Нет, это невозможно...— затряс головой Полевой. — Не по политическим причинам, конечно, а по типографским. Вы же прекрасно знаете, какие у нас неандертальские машины... Я уже три раза обращался с записками в ЦК...
Поликарпов прервал его:
— Потом, потом...— и вдруг неожиданно обратился ко мне по имени-отчеству:— Ну как, Евгений Александрович, может, все-таки поработаешь еще, напишешь еще ну хоть сотню-другую строк для родной партии?
— Да не может он больше! Не может,— вскочил со стула Смеляков, наливаясь яростью.
Поликарпов холодно смерил его взглядом:
— Он все может.
Это был самый позорный, самый страшный комплимент, который я получил в течение всей своей жизни.
«Братская ГЭС» вышла в 4-м номере 1964 года. Из нее была выброшена глава «Прохиндей», вписано три главы, вписано огромное количество балансирующих прокладок, которые я потом выбросил. Строчечных поправок всего было 593. Когда в 1964 году в мастерской художника Олега Целкова я показал Артуру Миллеру верстку поэмы, испещренную красными карандашами, он был потрясен:
— Как вы можете писать в таких условиях? Что за люди, которые вас так мучают?
Я показал ему на картину Целкова, где самодовольные уроды кромсали ножами живое тело разрезанного арбуза.
Однажды я позвонил Поликарпову по какому-то делу. Секретарша расплакалась:
— А вы еще ничего не знаете, Евгений Александрович? Дмитрий Алексеевич вчера как раз отошли... Какой все-таки это человек был! Когда я последний раз его навестила, он так мне и сказал: «Видно, отхожу... Передай жене, чтобы за эту неделю паек в распределителе не брала — не отработал». Вот какие люди были в нашей стране, Евгений Александрович! Нам с вами повезло, что мы их застали.
Я был одним из немногих писателей, которые пришли хоронить Поликарпова. Мне говорили, что у него было лицо страшно искажено нечеловеческой предсмертной гримасой, и пришлось прибегнуть к помощи хирурга. В фобу он был слишком нагримирован, чтобы можно было увидеть его настоящее лицо, которое, возможно, он прятал при жизни и которое ухитрился под гримом спрятать от смерти.
А может быть, его трагедия заключалась именно в том, что у него не было своего лица, а лишь своеобразная лицевая униформа? Поликарпов был тоже жертвой того, во что он верил или старался верить. Но верил ли он на самом деле или нет — это все-таки он унес с собой в могилу. Смерть Поликарпова — этого мастодонта сталинской эры, трагически попавшего каким-то чудом в эпоху первоначального разложения всего того, чему он ревностно служил, была переломным моментом навязанной народу идеологии примата партии и государства над человеком.
От момента его смерти было еще далеко до отмены цензуры, шестой статьи Конституции, до плюрализации общества... Тогда нам, писателям, казалось, что стоит лишь добиться отмены цензуры и жизнь, как по мановению волшебной палочки, станет прекрасной. Все оказалось гораздо сложнее.
Политическая цензура отменена (?), но есть угроза цензуры коммерческой. Экономическая цензура все еще сковывает общество. Но не надо искать спасения в прошлом. Оно кончилось вместе со смертью его мастодонтов.
Спасение в нас самих, если мы не окажемся скованными никакой цензурой и все-таки в нас победят не темные животные инстинкты, а духовное человеческое начало.
А если мы не окажемся достойными свободы — тогда мы снова запросим цензуры и снова попадем в нее на долгие годы, как в звериную клетку.

Рисунок Алексея МЕРИНОВА

<- предыдущая страница следующая ->