скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

ДЛЯ ВАС, РОДИТЕЛИ!

ГДЕ ЛЮБВИ ПРИВОЛЬНЕЕ

Как часто слышим мы от нашего единственного ребенка: подарите мне братика или сестру. И как безрассудно порой отмахиваемся от детской наивно-мудрой просьбы. А стоило бы прислушаться и задуматься...
Иногда не верится, что их у меня трое. Каждый ребенок со своим именем, лицом, повадками — и все мои?! Мы все вместе пытаемся постигнуть сложную и прекрасную жизнь, и надо ли говорить, что постижение это требует порой изрядного мужества... Поначалу не всегда и ясно-то было, кто кого ведет: мы ли их в мир взрослых, они ли нас — в свой, и только на каком-то решающем повороте осенило: да ведь не «антимиры» это вовсе, а единый, совершенно особый мир, где все подлинно, где драмы и страсти, непознанное и таинственное за каждым углом...
Неожиданность первая подстерегала сразу же после рождения Ванечки. Оказались мы многодетной семьей, сразу на виду, и многие, кому раньше не было особенно до нас дела, вдруг обратили к нам доброжелательные взгляды. Но были и другие. Они жалели меня, сочувственно приговаривая: надо же, такая молодая, а уже трое, никакой личной жизни, да и разве троим дашь то, что можно дать одному!
Наверное, все не так просто, и мне бы хотелось, не претендуя на изречение педагогических истин, поделиться своими наблюдениями, а заодно ответить людям, имеющим свою, отличную от моей точку зрения.
Точка зрения первая. «Три ребенка — это три раза по одному. Многократно проходить один и тот же путь глупо, расточительно, скучно, а вокруг столько интересного...»
Мало кто из нас мечтает в юности о детях. Да что там мечтает — просто и не думает всерьез. О работе — да, об учебе — конечно, а детям как-то не находится места в наших планах. И потому если и оказываемся мы в конце концов во главе многодетной семьи, то немножко неожиданно для самих себя и уж, конечно, совершенно неподготовленными. Приходится на ровном месте спотыкаться, делать открытия, наверняка уже кем-то сделанные... С другой стороны, а как же наши бабушки, имевшие шесть-семь детей? Да не только бабушки — и матери многих из нас. Они не очень-то задумывались над каждым своим шагом! В том-то и дело, что тогда это было нормой. Женщина с юности как бы «программировалась» на основное свое дело — воспитание детей. И из поколения в поколение передавалось по незримым нитям родства то самое знание, которое нынче многие из нас утратили.
Вот самое первое, самое главное: да как же чудовищно расчетливы те, кто впускает в свой дом только одного ребенка! Порой это выглядит лишь попыткой испробовать: а как это — быть матерью или отцом? А испробовав, не желаем мы больше этой доли для себя: тяжко. Эмоциональные перегрузки, лишение привычного комфорта, а то и, не дай бог, конфликты... Сплошное беспокойство. Кому-то, может, со временем начнут сниться его вероятные, но нерожденные дети, кто-то и снов таких не увидит. Но рассуждать так рассуждать...
Сначала был Сашка. Когда ему исполнилось восемь лет, появилась Верочка. Честно говоря, были у нас опасения, что Сашка, уже вполне привыкший к положению единственного ребенка, встретит малышку «в штыки». Во всяком случае, устранится от общих новых забот — ведь не может же интересовать взрослого уже мальчишку несмышленая живая кукла! Но мы ошиблись, и это лишний раз подтверждает, как плохо мы знаем собственных детей. Сначала он подолгу с ней «агукал», как только мало-мальски подросла — играл, хотя далеко не всегда бесконфликтно. Сердце радовалось, когда он вел ее за ручку по улице, большой, старший и сильный. И этого мы могли его лишить! Но самое главное, он откровенно хвастался сестрой перед своими приятелями, которых, казалось, только и привлекало, что машинки да пистолеты, издающие оглушительные звуки. И что еще интереснее, мальчишки эти признавали за ним право хвастаться несмышленой и неуклюжей девчонкой! Сестра — это то, что было у Сашки, а у них не было...
Но, увы, появление сестры, хотя и сильно убавило Сашкин уже намечавшийся эгоизм, принесло ему и первые горькие ощущения. Мальчишка есть мальчишка, он без шалостей обойтись не может. При этом наше общение с детьми выглядело примерно так. Сашке: «Прекрати сейчас же! Еще слово — будешь наказан!» И тут же, почти без перерыва, Верочке: «Кто это у нас так хорошо улыбается!»
И хоть справедливы и родительский гнев, и родительская ласка, но если повторяется это многократно, взвоешь от несправедливости! Мы понимали и жалели Сашку, ревность его к маленькой была не такой уж безосновательной: девочка и вправду забирала почти все наши силы. И как ни старались уравновесить мы меру внимания, уделяемого детям, ничего не получалось, все Сашке доставалось меньше.
И только когда родился третий, Ванечка, мы поняли, что настоящей семьи у нас до того считай что не было. Третий оказался самым главным открытием. До него было у нас два ребенка, каждого из которых мы старались воспитывать как единственного. При этом тот, кто оказался «бывшим единственным», естественно, страдал. Мы не умели иначе, да и кто сейчас это умеет? Кто сможет волевым, что ли, усилием, сознательно не баловать ребенка, не опекать его чрезмерно до тех пор, пока есть на то неизрасходованные душевные силы! С появлением Ванечки стало ясно, что больше нет ни малейших физических возможностей уделять детям прежнюю меру внимания. И даже Сашкин «паек», который и без того был мал, оказался еще урезанным.
Но — о чудо! — куда девались его ревность и его страдания! Буквально на другой день после появления брата Сашка оттаял. Он стал равным среди равных, старшим сыном, а не забытым «бывшим единственным». Ну не удивительно ли: новое уменьшение внимания к себе Сашка воспринял как благо, как воцарение справедливости...
Ванечка полностью изменил нашу семейную психологию, положил конец бесконечной опеке над детьми, так — только теперь это понимаешь — угнетающей их, навел мир в моей душе, потому что не надо стало считать, кому сколько достается, все распределилось само собой, сообразно нашим возможностям.
Какое уж тут повторение пути! Каждый новый ребенок — переворот, революция, загадка. И нас, знающих уже, что такое трое детей, вероятно, четвертый вновь поверг бы в изумление, ибо заранее о нем и о том, что придет вместе с ним, ничего не известно...
Точка зрения вторая. «Да невозможно же дать соответствующее современному уровню воспитание сразу многим детям, а значит, многодетность есть утверждение своих интересов за счет интересов детей...»
Очень распространенная точка зрения — и одна из самых уязвимых. Удобно: да я просто наступаю, как говорится, на горло собственной песне, лишь бы ему, единственному, было хорошо.
Не устаешь удивляться, как все в этом мире взрослых и детей поставлено порой с ног на голову, ибо там, где начинается обожание собственного чада, нет иногда места здравому смыслу.
Что значит «чтобы ему было хорошо»? Возьмем типичный случай.
Сашка, когда выходит гулять во двор, смотрит на свою подружку, девочку из нашего же дома, минут пять разинув рот. Действительно, очень хорошенькая девочка лет четырех, вся бесконечно чистенькая, ладненькая в своих джинсах — даже лопатка в ее руке какая-то особенно глянцевая, будто сошла с открытки «Счастливое детство». Куда уж до нее моим сорванцам! Сашка помогает Верочке осваивать далеко не стерильную деревянную горку, в Конце которой непросохшая лужица, куда Они с визгом утыкаются ботинками. Мама хорошенькой девочки смотрит на меня почти с ненавистью — какой пример для ее доченьки! — но молчит. Она знает, что увещевать меня бесполезно. Кое-что уже знаю и я, в частности, то, что девочка с совершенно ненужной ей лопаткой простоит все гуляние, глазея по сторонам. Ее мама будет наливаться гневом. Это очень способная мама! Ведь сколько надо усилий приложить, чтобы победить мощнейшее, практически неукротимое детское любопытство к окружающему, а также вулкан энергии, который клокочет в каждом ребенке!
Для ребенка в песочнице, где надо сто раз присесть — встать, чтобы получился хоть один сносный «куличик», джинсы — это катастрофа. В них можно только демонстрировать себя, но не жить... Да и сними девочка свой дорогостоящий наряд, мама все равно не даст ей жить — это Проверено. Увы, не одна она такая на нашей улице... Очень и очень часто, не имея сил отказать ребенку в заведомо вредных для него вещах — избыточных сладостях, давно сверхизбыточных игрушках и просто потакая вздорным требованиям маленького деспота, родители удивительно последовательны там, где надо уберечь чадо от пятна на платьице или штанишках, отвести от лужи, не дать потрогать пальчиками землю или снег. Иногда кажется, что для мам трудных прошлых лет перспектива испачканных или порванных единственных штанов была меньшей трагедией, чем для нынешних — пятно на джинсах...
И я с ужасом думаю: а был бы у меня только один ребенок, может, и я бы так? Может, и мне казалось бы, что ребенку хорошо в пронзительной и гулкой чистоте квартиры, где все всегда на своих местах? Теперь-то я знаю, что такое жилище не для ребенка. Здесь опять-таки отсутствует жизнь. Для малыша, как известно, жизнь — это игра, но ведь нельзя играть постоянно прибранными куда-то игрушками. Остается сесть на диван и смотреть. Вот идеальный образ для мам, желающих детям хорошей жизни: ребенок сидящий или стоящий, чистенький и бездеятельный.
Мне поначалу было удивительно, что с утра, в прибранной еще квартире, маленькая Верочка не находила себе места, капризничала. Успокаивалась только тогда, когда выгружала сразу весь ящик с игрушками на пол, разносила кукол по углам, что-то налаживала в их кукольной жизни. И хотя внешне это производило впечатление разгрома, для нее открывалась возможность действовать, играть, жить...
Так чего же лишены мои трое по сравнению с избранным, единственным? Возможности изучать языки? Сашка в школе их изучает. Если увижу, что кто-то из детей проявляет интерес к музыке или какому-то виду спорта (и только в этом случае!),— музыкальная школа и стадион неподалеку. Они вполне нам доступны.
Какая-нибудь особая еда? Пожалуй, особой еды в доме не держим. Я знаю, что мама хорошенькой девочки обивает пороги магазинов, пытаясь — в русле своих представлений о хорошей жизни — достать что-нибудь повкуснее. Ребенок неважно ест... Вот и эта нормальная могучая реакция организма отбита — выросло целое поколение единственных детей, которым смотреть на еду противно. Недавно по телевизору учили мам украшать детскую еду всякими зверями и цветами из яиц и помидоров, чтобы ребенку наконец захотелось что-нибудь съесть. И если телевизионный герой съедал кусочек, его хвалили: молодец, Вовочка, умница. Мне кажется куда более нормальным и полезным для детей не пичкать их яичными зайцами в беретах из кружочков колбасы. Куда приятнее смотреть, как после гуляния с баснословной быстротой исчезает из тарелки каша с молоком... И не я их хвалю за то. что соизволили съесть кусочек, а они меня — за то, что вкусно (а человеку, который не разучился проголадываться «как волк», всегда все вкусно).
Да, нам пока не вполне доступна покупка каких-то особых мебельных гарнитуров. Но утверждать, что для хорошей жизни ребенку необходима полированная мебель, думаю, не станет даже мама хорошенькой девочки. Нормальному ребенку эти полированные стенки — просто ежедневный ужас, полигон бесконечных стычек с родителями — не дай бог неосмотрительно проведешь пальцем по обожаемой поверхности...
Наш папа очень многое в доме делает сам. И после кухонного стола из настоящей янтарной сосны, сделанного в русском стиле, мне лично пластмассовая белая мебель из гарнитура кажется убогой. В детской комнате будет деревянная стенка для всех нужд — и тоже из настоящей пахучей сосны. Разве плохо?
Точка зрения третья. «Невозможно любить фазу троих так, как любишь одного...»
Хочется начать с категорически противоположного утверждения: нельзя одного любить так, как любишь троих. Впрочем, как и вообще с любовью, все здесь не так просто, арифметикой тут не обойтись...
Конечно, когда ребенок один, все силы домашних уходят только на него, и кажется, ничего не остается для возможного, но так и не появившегося другого. Но настает время, когда мы начинаем хотеть — ну, хоть немножечко — отдачи. И оказывается, любовь в большинстве случаев текла себе в одном направлении, обратного же тока и следа нет. Да что говорить, чем мстит родителям их единственный ребенок, получивший перед нерожденными братьями и сестрами привилегию жить на белом свете,— об этом у каждого из нас найдется тысяча историй. Но вот парадокс: отлично зная все это, несмотря ни на что, именно такую любовь отстаивают некоторые мои оппоненты.
Мне же кажется предельно ясным (правда, только теперь, когда у меня трое): единственному ребенку очень трудно научиться любить родителей. Конечно, спору нет, существует немало прекрасных единственных детей, но этого, как правило, нужно добиваться. Ведь любовь приходит через сострадание, а родители для ребенка — сильные, больше того, всемогущие люди. Они источник тепла, пищи, информации, игрушек. Ребенку предоставляется право брать это во все возрастающем количестве, ему постоянно что-то дают, он же постоянно получает. Как требовать от него сострадания и любви? Как научить отдавать? Ведь и этому — а может, в первую очередь этому — тоже надо учить. Упала кукла — пожалей, оторвалась у нее рука — приделай. Но малыш десять раз проволочит эту куклу за волосы по всей квартире, прежде чем — очень формально — «пожалеет» ее. Годы такой науки могут дать ничтожный результат...
А вот что такое воспитание на живой «кукле». Ванечку принесли из роддома, когда Вере было полтора года.
Ей постоянно хотелось стукнуть его погремушкой, ткнуть пальчиком — и так далее. Но ничего этого ей не было позволено, разумеется, ни одного раза. И через две недели она уже научилась сдерживать свои страсти, жалела братика — «он маленький», целовала в макушку.
Только через сострадание к себе подобному, маленькому, слабому может пройти малыш школу любви. А уж через нее приходит любовь к родителям.
В семье, где ребенок не один, любовь пронизывает весь быт, работает и воспитывает сама. Вот такая типичная, в вариантах повторяющаяся ситуация.
Сашка схватил машинку. Верочке, которой только что и дела до нее не было, мгновенно понадобилась именно она. Нормальная ситуация. Сашка противится, отталкивает сестру. Кто-то из старших вмешивается со стереотипным текстом: она маленькая, уступи, и так далее. Но ох, как не хочется Сашке уступать! Он уже придумал какую-то свою игру, и вот все рушится! Уходит, садится за свой стол, сопит. Несмышленой, казалось бы, Верочке все в этой ситуации понятно, а главное, то, что брат пострадал из-за нее. И она ластится к нему, гладит, тот оттаивает, и вот они уже играют той самой машинкой вместе... Это настоящая жизнь, настоящие конфликты, настоящая любовь, и никаким макетом ее не воспроизвести...
А что касается родительской любви, мне кажется, что в полной мере она проявляется как раз не с первым ребенком, а именно со вторым, третьим. Когда появляется первый, все хочется поскорее вернуться к оставленной, прежней жизни, все торопишься отдать его хоть ненадолго бабушкам, чтобы лишний раз сбегать в кино. И некогда толком наглядеться, как наполняются смыслом его глазки, нет потребности ощутить, какое же это, в сущности, чудо — детеныш, в котором сокрыта тайна человеческого разума... Ученые говорят, что в первом гульканье ребенка заключена фонетика всех языков мира. И никакой особой науки не преподается в семье малышу, а просто идет вокруг него немудреная жизнь, и он усваивает ее во всем многообразии, усваивает язык и сам дух народа, крохотной частичкой которого стал...
Родительская любовь, как ни странно, не дробится между детьми, а растет соответственно их числу. И отдача многократна. Если приласкается к тебе один, тут же бежит и другой. Если заболеет один, ходит на цыпочках другой. И сколько этих «если»!.. В большой семье любви привольно и естественно...
Точка зрения четвертая. «Иметь много детей — значит не развивать свои способности, похоронить таланты, вообще загубить жизнь!..»
Один из героев писателя Л. Карелина вспоминает, как упоителен был в детстве запах нагретого солнцем спичечного коробка! Упоителен настолько, что в сорок лет помнится. Остается именно воспоминание об ощущении, само ощущение уже недоступно. Слабее стали запахи, не так, как прежде, тревожит красота. С возрастом холодеет сердце, ничего не поделаешь. Особенно тяжело переживает это женщина,— как известно, существо более эмоциональное, чем мужчина. И сколько мы насмотрелись на них и в кино, и в жизни — к своим сорока годам еще молодых и ухоженных! Они всячески пытались применить в жизни свои способности. В чем-то преуспели, в чем-то не очень. У многих, оказывается, не так уж и много было чего применять, лишая взамен себя детей, общество — новых граждан. Просто многие выбрали для себя более легкий и простой путь, а теперь назад дороги нет. Поздно... Им никогда не узнать, что дети возвращают молодость, а если их много — возвращают многократно. Запахи и краски детства приходят к нам снова и снова, по мере того, как снова и снова поражаются этому солнечному миру наши дети.
Только когда появились мои трое, пришло ощущение вины перед невозможным — уже поздно! — четвертым, пятым. Из каких-то глубин сознания рождается неслышный миру диалог, подобный тому, что приведен в «Моей родословной» Беллы Ахмадулиной:
«Я — умник, много лет проживший,—
я говорю: потом, потом
тебе родиться будет лучше.
А не родишься — что же, в том
все ж есть свое благополучье»...
О Жизнь любимая, пускай
потом накажешь всем — и смертью,
но только выуди, поймай,
достань меня своею сетью!
Дай выгадать мне белый свет —
одну-единственную пользу!
Можно позавидовать известным сегодня всем Никитиным, посвятившим жизнь без остатка своим детям. Сколько же в ней творчества, открытий, как интересно, как полно они живут! Пожалуй, это доступно практически всем, при условии, конечно, если с юности найти в своих планах место детям...
О. ПОПОВА
Рис. Е. НОВИКОВОЙ.
Фото Б. РАСКИНА.


У ЗАЙМИЩА
Александр ЗАВОЛЖСКИЙ
Рассказ

Лукерья недобро взглянула на спящего мужа и сказала:
— Давай, Егор, не залеживайся! В займище пора. Сынок уж и то встал. Поешьте да отправляйтесь!
Егор неторопливо повернулся на постели. Лицо его было сонно и добродушно, на лоб свисали кольца спутанных льняных кудрей. Он покорно выслушал Лукерью и, тяжело вздохнув, косясь хмуро на жену, стал подниматься.
— Накорми скотину да поезжай с Санькой... И нечего кряхтеть! Ишь! Работы с тебя не видно, все полеживаешь. Ох и тюша ты, тюша!— почти пропела Лукерья.
Егор боялся Лукерьи, несмотря на свой огромный рост и силу. Но он и рад был, что Лукерья верховодит всем. Сам-то с хозяйством не справился бы, больно добродушен. А силен в прадеда Кузьму Фролова. Кузьма тянул на Волге баржи астраханских да самарских рыбных миллионщиков.
— Давай, Егор, скотина ждет!— послышался опять грозный голос Лукерьи.
Мать Егора, живущая с ними, не выдерживала невесткиного «верховодья» над Егором и зло шипела на него, когда он усердствовал по хозяйству.
— Ну, чего впрягся! Чего впрягся! Дурачина ты, ох, дурачина, Ягор! На кой ты слушаешь эту баржу! Гляди, надорвешься! Твой дед поумнее был: лямку тянул долго. И еще тянул бы. Тоже вот надорвался из-за такой крали. Так-то тянул, что и сорвал все нутро. Торопился к суженой! Суженая-то была из Жигулей, а он уж под Астраханью так тянул, как будто она в двух верстах его ждет. После уже сидел дома — какой из него стал работник. Так-то и ты.
Но Егор только отмахивался, посмеивался да усовещивал мать.
— Чего наговариваешь, мать, на бабку — дед от доли своей надорвался. А хозяйство все на Лукерье, я только на подмоге.
— На подмо-о-ге! — передразнила мать.— Правильно Лукерья обзывает тебя тюшей, рохлей да травяным мешком, как есть травяной мешок! — злилась мать и, поджав губы, уходила в занавешенный ситцем угол избы, где у нее стояли кровать и табуретка.
Егор накормил скотину, неторопливо поел вместе с шестнадцатилетним сыном Санькой, вышел во двор, сел в телегу и поехал в займище.
— Не забудь, Егор, у свинки на правом боку, ближе к уху, синяя метка. Сама свинка темная! — кричала Лукерья вслед.
Егор только кивал головой, и хоть не любил торопиться, а поддал вожжами, чтобы лошадь пошла быстрее: он уже в десятый раз слышал про синюю метку.
— Да знаем, мам, чего ты! — кричал с телеги Санька.
Телега вскоре скрылась из виду.
В займище они довольно быстро разыскали свою свинью, которая находилась там на вольном выпасе.
Займище расположилось между Волгой и Ахтубой. Приволье там! Травы густые и сочные, повсюду ильмени, заросшие камышом и ряской, да ерики. Свинке деться некуда из займища: все пространство замкнутое. Из многих сел и деревень, близко лежащих к займищу, жители выпускали сюда поросят, дав вначале чуть подрасти дома. Все лето и осень они выгуливаются, кормятся в займище, пока совсем не вырастут. Поздней осенью их ловят: по меткам на теле свинки. Свинка уже набрала вес, ее можно заколоть да везти. Хлопот никаких, сама растет в займище. А можно словить свинку и еще чуть-чуть подкормить, чтобы стала пожирнее.
Расчетливая Лукерья уже давно взяла это в соображенье, и хоть они и выращивают на подворье свинок, но это для себя. На арбузных, дынных корках да на ботве и сладких картофельных очистках. А эти свинки — из займища — идут на продажу.
Да, это была точно их свинья, правда, метку из-за грязи нельзя было разобрать, да и свинья сама по себе была темная.
Свинья удирала от них, дико, с надсадой хрюкая и сильно припадая на правую заднюю ногу.
— Слушай-ка, пап, а она подранена, видишь, вся в крови.
— Правда твоя, сынок. Кто же ее так, может, на что напоролась?
— А может!— ответил Санька.
— Слышь-ка, Сань, попробуем словить свинку, а? — предложил Егор.— Без ружья обойдемся, поди. Она хромает, можно близко подойти и заколоть.
— Давай, пап,— согласился Санька.— Подкормить все одно не сможем. Подранок. Как бы не подохла,— хозяйственно добавил он.
Первый раз удалось зажать свинью в развилке ерика: свинья не захотела его переплывать и ринулась прямо на Егора. Егор бросился на нее, но промазал и рухнул на землю, попав левой рукой в колючие ветки ежевики.
— Ах ты, дьявол!— рассердился Егор. Он поднялся и стал облизывать кровоточащую ладонь.
— Егозистая какая! — крикнул Санька, который по молодости лет помчался за свиньей, надеясь ее догнать. Свинья и правда бежала быстро, сильно хромая.
В другой раз, когда они опять прижали свинью к развилке, она, мотнув в одну сторону, затем в другую, вдруг юркнула между ног Егора, свалив на ходу Саньку, и умчалась. В третий раз Егор, когда уже можно было хватать свинью, вдруг поскользнулся и упал. А в четвертый свинья, когда Егор было схватился за нее, неожиданно сильно боднула его, по дороге опять легко свалила Саньку и удрала.
— Ах, ты! — разъярился Егор.— Не уйдешь! Я те покажу, тюша! Я те покажу, рохля! Я те покажу, мешок с травой!
Наконец, свинья была прижата к самому берегу протекавшей неподалеку речки: бежать через заросли ежевики, растущей вдоль берега, ей было трудно. Сзади гнал ее Санька, с другой стороны надвигался Егор.
Свиньи, как будто понимая, кто ее главный противник, помчалась на Егора. Егор изловчился и, как только свинья поравнялась с ним, прыгнул на нее: подмял телом, одновременно левой рукой в падении рванул правую ногу свиньи, а свободной рукой ударил ее ножом. Свинья завизжала, потом протащила Егора, к сильному его удивлению, по траве и, наконец, затихла.
Егор лежал рядом со свиньей, тяжело дыша и вытирая пот с лица подолом рубахи.
— Ну и здорова!— удивлялся Санька.— Я такой огромной сроду не видел.
— Да и я не видывал,— все еще тяжело дыша, ответил Егор, глядя на свинью.
— Какая-то она темная,— удивился Санька,— и щетинистая.
— Да, щетины много,— согласился Егор.— Да мы ее и брали темную — поросенком у Степаниды.
Невдалеке показался сельский охотник дед Ерофеич.
— Вот тебе и на! — сказал он в сильном удивлении, глядя на лежащую свинью. Затем он перевел глаза на Егора и воззрился на него:— Ты что это сделал, Егор?!
— Не видишь, что ли? — спокойно ответил Егор, тоже удивляясь.— Зарезал свинью.
— Да ты чумной, Егор! Как ее можно зарезать?! Может, она была уже убита?
— Как убита, когда я ее только сейчас зарезал,— показал Егор окровавленный нож.— Она тут знаешь какие выкрутасы выделывала. Уби-ита! Стала бы она убитая так носиться взад да вперед!
— Ну, подранена. Я в нее недавно стрелял, вроде в ногу попал.
— Нога была подранена, верно,— согласился Егор.— А какое же такое право ты имеешь чужих свиней подстреливать! Скажи, а? — потребовал Егор.
— Это наша свинка, деда, с нашей меткой,— подтвердил Санька.
— Как это так, ваша свинка? — совсем заудивлялся дед.— Я вашу свинью с синей меткой около правого уха только что видел у большого ильменя. Лукерья наказывала Мишке Леонтьеву, чтоб он, ежели свою свинью будет ловить, пусть и вашу словит да заколет. На Егора, мол, нет надежи. Так Мишка ее словил и уже заколол...
— А эта чья же?— изумленно посмотрел на свинью Егор.
— Чья же, чья же! Как же дикая свинья может быть чьей-то! — засмеялся дед.— Это же самая что ни на есть дикая свинья! — Дед Ерофеич захлопал себя руками по тощим бедрам и захохотал.— Мы за ней с Мишкой уже, почитай, две недели охотимся. Сноровистая да хитрованка. А ты ее враз, руками! Дикую-то свинью! Ой, умора!
— То-то я смотрю, щетинистая больно да и темновата вроде,— пробасил хмуро Егор.
— Какая там щетина! — захихикал дед.— Шерсть как у мамонта!
— Откуда же мне знать-то, что она дикая. Думал, может, одичала.— Егор смущенно моргал, смотрел в сторону.
— Сам ты дикий человек, Егор, вот что я тебе скажу! — наскакивал возбужденный приключением дед.
...Наконец разговор пошел о деревенских делах. Неторопливо покурили дедов самосад. Еще поговорили о том о сем.
И вскоре телега покатила по займищной дороге.
— Гляжу я на тебя, Егор. Орел ты, с диким зверем справился, а полета-то нет,— продолжил разговор дед.
— Это какого же полета нет?
— Такого. Гляди, какой сын у тебя! Таких сыновей тебе еще бы с пяток вырастить. Вот те и гвардия уже своя,— засмеялся дед, довольный своим рассуждением.— Антиресно? — спросил он.— Антиресно! — уже утвердительно ответил сам же за Егора.— Такую бы славу дали и отцу, и селу. А? Вот я шести сынам да дочери жизнь дал. Это я, маленький да кривенький, со своей Ксюшей смог, а ты, такой орел! Да со своей Лукерьей!..
— Да ты чего, дед, разошелся, о чем толкуешь! — не выдержал Егор.
— Я те правду говорю. Вот Лукерья твоя то порося, то овечек, то курей заводит. Так и в кулачку превратится. Я, может, неграмотный, но пожил много. И тебе скажу: не обижай Лукерью!
— Да не обижаю я ее, дед!
— Не в этом дело. Не понял ты меня еще, Егор. Может, ей девчонку надо. А? Али еще мальчонку?
— Ох, дед, не ожидал я от тебя такого разговору,— вздохнул тяжело Егор.
— И я тебе что скажу, Егор,— зашептал дед на ухо Егору,— не сразу поймешь, что бабе нужно, лишнее порося али...
— Да ну тебя, дед!— уже второй раз за день рассвирепел Егор.
Однако, несмотря на этот гнев, было видно, что он задумался, вожжи держал слабо, смотрел куда-то в сторону.
— Вот я все сделал в жизни своей,— продолжал дед Ерофеич,— и мне хорошо, Егор. А ты погляди на себя. Ну что ты сделал в жизни-то?.. Молчишь! А половину прожил. Вот помру я — и мне не страшно, а ежели ты помрешь — страшно, поди, тебе будет: не сделал ты ничего, хотя и хороший ты человек... Вот и смекай...
Дед, сладко зажмурясь, лег на спину и смотрел на солнце, почему-то не отворачиваясь, даже не прищуриваясь, а солнце светило ему в лицо. Дед, по всему, был очень доволен: дорогой, собеседником, солнцем и собой. Дед знал молчаливость Егора, потому спрашивал его и тут же отвечал себе сам.
— Вот, думаешь, Есенину страшно было помирать? А-а! Не знаешь! А я скажу тебе, Егор, он написал столько, что отошел без страха. Умные люди говорят, что мог всего с десяток стихотворений написать, и было бы довольно! На всю Русь довольно! А мне, чтобы все сделать, надо было в-о-н сколько прожить! Теперь и мне ничего не страшно. Одного меду моя пасека за тридцать лет-то дала — пропасть!.. Вот сколько ты деревьев посадил?.. А-а! А у меня за четыреста перевалило, примерно, конечно, считать, не считал. А травушки сколько покосил, сколько свиней, кур да гусей откормил — не сосчитать. Сколько моей картошки люди поели... Каждый человек, Егор, для чего-то задуман. Вот ты мне кажешься задуманным для ядреной работы, чтобы все в руках горело! И, не обижайся, для того, чтобы деток растить.
— Опять за старое, дед!
— Ты помолчи, Егор. Женщина, значит, думаешь, для чего задумана?.. А чтобы сотворить детишек, всю жизнь их выращивать, как какое-нибудь растение нежное. Нет, не прав ты, Егор. Повторяю тебе, Егорушка: создан ты и судьба твоя, гляжу, такая — для работы крепкой и потомства могучего! Вот тебе и мой сказ! Это в жизни не последнее дело, Егор, запомни!
— Так это ж мало, дед! Для жизни! У людей мечтания всякие, а ты — потомство!
— У каждого человека свое предназначенье, Егор, и стесняться здесь нечего. А я чую, у кого на роду что написано. Вот знал я, что Федору Выжигину быть большим человеком, и так получилось — стал он, понимаешь, главным ветеринаром в колхозе. А сказал я, что Агапка Белозеров будет адмирал... И он уже мичман.
— Так мичман не адмирал.
— Не адмирал, но и не матрос. А в адмиралы выйдет,— убежденно произнес будто о чем-то решенном дед Ерофеич.— А звучит-то как, послушай: мичман! Не хуже адмирала.— Дед в удовольствии запрокинул голову вверх, глядя блеклыми голубыми глазами на одинаковое с ними осеннее небо.
Телега тихо поскрипывала по займищной дороге, не мешая беседе.
— А Генку Храмова помнишь? Такой мальчонка был прокудливый да хитрющий. Нагадал ему, что пустой человек из него выйдет. Жаль мне было его, жизнь ему определял как бы, а что сделать — от судьбы не уйдешь... Так и сказал ему: пустой из тебя человек! Так и получилось,— безнадежно и немного жалостно махнул рукой дед, как бы сетуя на непреложность своего предсказания.
— А получилось-то что?
— Нотаривус. Это перед тем как помереть,— объяснял дед,— у него бумаги заверяют, кому какое добро отойдет, чтобы не пропало добро-то... будто добро пропасть может. Все добро человек делает, Егор, когда живет...
Вечером Егор подъехал к дому. Свинью, которую заколол Мишка Леонтьев, он забрал, заехав на ильмень. Половину свиньи, которую заколол сам, пока повесил на крюк в погребе во дворе. Когда Лукерья спросила, откуда еще половина, он ответил, что подстрелил вместе с дедом Ерофеичем. Лукерья подивилась твердому тону Егора и спросила с вызовом:
— Ты чего такой серьезный?
— А ничего,— спокойно ответил Егор, прямо посмотрев на нее.
Лукерья вопросительно вскинула брови, но, найдя в глазах Егора незнакомые ей решительные черточки, пожала плечами и пошла к дому, слегка смутившись.
А Егор неторопливо стал распрягать коня. Большие кисти его рук на фоне вороного Черки уже не казались такими темными, а тяжеловесная фигура, подчеркиваемая мощными статями коня, выглядела энергично и даже стройно.
Из окна горницы, опершись локтями о подоконник, вот уже несколько минут смотрела Лукерья. Она смотрела на Егора, как будто красна девица, дождавшаяся, наконец, доброго молодца из не знаю какого царства или государства...
Рис. Е. ФЛЁРОВОЙ.

<- предыдущая страница следующая ->