скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

ЖЕНЩИНЫ В РЕВОЛЮЦИИ

ВКУС К ЖИЗНИ

«...О ней надо вспоминать для вкуса к жизни» — это сказала писательница Лидия Сейфуллина, человек, близко знавший Ларису Рейснер.
Многие считают, что Комиссар из «Оптимистической трагедии» — это Лариса. Не совсем так. Да и не может быть так: Комиссар — образ художественный, и сам Всеволод Вишневский, автор знаменитой пьесы, называл несколько прообразов своей героини.
Розалию Землячку времен 1917— 1918 годов
Евгению Бош, интеллигентную женщину лет пятидесяти, которая, остановив однажды эшелон бежавших от огня матросов-анархистов, вынула револьвер и вежливо — она всегда была чрезвычайно вежлива — сказала: «Пожалуйста, идите назад, я вас очень прошу об этом»,— и повела их назад.
Назвал и Ларису Рейснер: «Когда она пришла к нам, матросам, мы ей сразу устроили проверку: посадили на моторный катер-истребитель и поперли под пулеметно-кинжальную батарею чехов. Даем полный ход, истребитель идет, мы наблюдаем за «бабой». Она сидит. Даем поворот. Она: «Почему поворачиваете? Рано, надо еще вперед». И сразу этим «покрыла». С того времени дружба. Ходили в разведку. Человек показал знание, силу. Мы сначала не верили: «Пришла какая, подумаешь!»
Немало строк оставили о Ларисе Рейснер ее современники. Простых, безыскусных, написанных ее товарищами по Восточному фронту гражданской войны. Мастерских, принадлежащих перу известных литераторов. Но и в тех и в других неизменны глаголы: удивила, покорила, сразила...
Ей было двадцать два, когда грянула революция. Пришла в Смольный, красивая, освеженная прохладой осеннего дня, в меховой шубке. Шубка средь пропахших окопами и порохом шинелей, черных бушлатов...
Ее спросили:
— Что вы умеете, гражданка?
— Умею ездить верхом, стрелять, могу быть разведчиком, могу посылать корреспонденции с фронта, если надо. Могу умереть, если надо...
И все сумела, все смогла. Хотя жизнь не раз, как те матросы, «устраивала ей проверку».
Откуда безудержная ее отвага? Может, присутствие «братишек», которые «поперли» под огонь, заставило ее так держаться? Негоже сдрейфить перед ними ей, комиссару Морского Генерального штаба: а то ведь не забудут, застолбят: баба есть баба. Но если бы один эпизод. Сколько их было за время походов Волжской, Волжско-Каспийской флотилий — от поросших лесом берегов Камы до мертвых песков Астрахани и дальше, до обжигаемого ветрами Баку, до Энзели у персидской границы. Год восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый... «Дни шагают нестерпимо быстро,— пишет она в своем очерке «Астрахань — Баку»,— жизнь превращается в мелькающий сон, в котором смешались лица, города, новые земли». И бои, огненные прорывы, десанты.
Отец Ларисы, Михаил Андреевич Рейснер,— профессор, был преподавателем права в Петербургском университете.
Вадим Андреев, сын Леонида Андреева, мальчиком живший в семье Рейснеров, позволяет нам заглянуть в профессорскую квартиру на Большой Зелениной. Обстановка здесь несколько чопорная. Все по часам. На обеденном столе всегда ослепительной белизны скатерть, «перепутать вилки — грех, положить локти на стол — великий грех, есть с открытым ртом — смертельный грех». (И после такого рафинированного быта письма Ларисы с фронта: «...через три-четыре дня берем Казань, войска много, пушек тоже. Сильно страдаем от грязи и насекомых... Хожу в невообразимом виде и мерзну. Ваша одичалая... дочь Лариса».)
В семье все радовались удачам друг друга. Лекциям отца, рассказам матери, которые она начала писать в сорок лет, гимназическим успехам младшего брата Игоря, будущего известного советского востоковеда, стихам Ларисы. Праздником для всех стала ее драма «Атлантида». Отклик близких подвигает на новую работу.
Но десятилетнему мальчику, который в этой семье тоже начинает ощущать себя личностью, открывается и другая сторона рейснеровской жизни. Однажды Михаил Андреевич взял Вадима с собой на лекцию. Сосредоточенные слушатели сидели на простых венских стульях, скамейках, держа на коленях картузы... Рабочий люд. Профессор рассказывал о «Машине времени» Уэллса, об ужасающем положении подземных рабов, у которых нет воли к протесту. Лекцию завершил недвусмысленно: смотрите, чтобы с вами такого не произошло.
Передовые взгляды профессора Рейснера были причиной многих невзгод, которые пришлось перенести семье. Когда-то Михаил Андреевич, выступив в защиту студентов, учинивших «беспорядки», вынужден был оставить Томский университет, уехать за границу. Париж, Германия — нужда, тоска по родине... Он близко сходится с русскими политическими эмигрантами, немецкими социал-демократами. В его доме бывают Бебель, Либкнехт...
После возвращения на родину Рейснера не сразу допускают к преподаванию в Петербургском университете: известно, что он сторонник марксизма. Пущен грязный слух, подхваченный прессой, о его попытке установить связи с департаментом полиции. В конце концов ему удалось доказать, что это клевета, но сколько выстрадала семья, от которой многие знакомые отвернулись. Отсюда, наверное, рейснеровская фамильная черта — гордость, которую в Ларисе иные принимали за высокомерие. И отсюда, наверное, поразительное единство семьи, привязанность друг к другу, нежность.
...Лариса — дочь своего отца по духу. В одном из первых номеров журнала, называвшегося «Рудин», который отец и дочь выпускали вместе, когда Ларисе было двадцать лет, они открыто заявляют о цели своего издания — клеймить «бичом сатиры, карикатуры и памфлета все безобразие русской жизни, где бы оно ни находилось». В журнале появляются статьи, направленные против войны, которую ведет царизм, против бюрократической системы, подавляющей умы, таланты, возводящей на пьедестал титулованных ничтожеств. Авторы статей и памфлетов — чаще всего сами издатели под разными псевдонимами. Неприятности с цензурой, тающие средства — заложено все, что можно,— заставляют отказаться от журнала. Лариса начинает сотрудничать в горьковской «Летописи», а после Февральской революции — в газете «Новая жизнь».
Она пишет о жизни рабочих клубов, работает в клубной комиссии исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов. И учится.
Вот она открыла дверь университетской аудитории, и вмиг стих гул, оборвались разговоры. Все взгляды — на нее. И не только потому, что женщины в Петроградском университете 1915 года были редкостью чрезвычайной: явилась редкая красота — стройная девушка с венчиком тугих кос вокруг головы, с точеными чертами лица, с легким румянцем смущения.
Писатель Лев Никулин утверждает: фотографии все-таки не передают прелести ее насмешливой улыбки, внезапно вспыхивающего пламени в глазах, задора в повороте головы...
«Когда она проходила по улицам, казалось, что она несет свою красоту как факел и даже самые грубые предметы при ее приближении приобретают неожиданную нежность и мягкость... Каждый третий — статистика, точно мною установленная,— врывался в землю столбом и смотрел вслед...» — вспоминает Вадим Андреев о восемнадцатилетней Ларисе. Он уверяет, что в то время она больше всего наслаждалась необычайной своей красотой. Только непонятно, откуда было время наслаждаться.
В 1913 году в Риге выходит литературоведческий труд никому не известного Лео Ринуса «Женские типы Шекспира». Лео Ринус — Лариса Рейснер, едва расставшаяся с гимназической формой. В том же году в альманахе «Шиповник» появляется ее драма «Атлантида». Пишет и печатает стихи. Издает журнал «Рудин», причем берет на себя организацию дела, пишет статьи, памфлеты.
Россия охвачена революцией, каждый должен сделать свой выбор — с кем он?
Лариса Рейснер приходит в Зимний дворец сразу же после его взятия. С гневом пишет о Керенском, позволившем себе вселиться со своим правительством в Зимний — в дивный дом, построенный Растрелли, спать и есть по-царски, попирать изящество и богатство, распоряжаться которыми имеет право только народ...
Как корреспондент «Новой жизни» она выезжает в Гатчину, где идут бои — казаки Краснова рвутся к Петрограду. У рабочих и матросов, стынущих на болотистой равнине,— ни военных специалистов, ни продовольствия, ни теплой одежды. Но есть неведомая еще противнику сила: решимость, готовность защитить свою революцию. Рабочие отряды идут на Пулковские высоты и с ходу вступают в бой. Моряки, стоя по колено в воде, ждут поезда с красновцами, чтобы не пропустить его к Петрограду. Рейснер впервые видит героев своего «Фронта», о которых потом напишет: «Раз у революции оказались такие люди, люди в высоком смысле этого слова, значит. Россия выздоравливает и собирается».
В августе восемнадцатого, когда стало ясно, что Красной Армии не удержать Казани, она уходит из города одной из последних, унося важные штабные бумаги, печати. Три дня пробирается к Свияжску, обходя опасные дороги, ночуя в стогах. Но, едва добравшись до своих, отправляется назад: надо выяснить, что с товарищами (среди них и ее муж), которые должны были принять последний бой. Удалось ли им вырваться из города?
Ее схватили. Допрос в белогвардейском штабе. Офицер пошел за следователем. В грязной канцелярии со сваленными по углам вещами уже «оконченных» людей остался часовой. Он вышел попросить огоньку. Она метнулась к другой двери, наглухо забитой войлоком, рванула, вырвала с гвоздями... Рассказывает потом в письме родным: «Оказалась на лестнице, тихонько сошла вниз... Тихим шагом до угла, потом на извозчика». Дверь-то рвануло отчаяние. Но как сил хватило на «тихо», «тихонько»?
В походах, боях, которые вела флотилия, она всегда на флагманском корабле. И на Каме, в октябре восемнадцатого, когда дивизион миноносцев, выдав себя за белогвардейскую флотилию адмирала Старка, уводит из-под носа врага «баржу смерти», в трюме которой 432 политических заключенных ожидали самой жуткой участи. И в мае двадцатого на Каспии, во время Энзелийской операции, когда отбивали русский флот, угнанный белыми при содействии англичан.
Под Царицыном отправляется на миноносце в глубокую разведку. Миноносец замечен, при первом выстреле поднимается суета. «Вся в белом... стоя во весь рост на виду у всех, Лариса Михайловна одним своим видом, несомненно, способствовала водворению и поддержанию порядка»,— вспоминает один из ее боевых товарищей.
Что за лихость — «вся в белом», «на виду у всех»?
В своей книге «Фронт», которую можно считать дневником, исповедью, хотя местоимение «я» в ней почти не присутствует, она размышляет о том, что «не бои, не раны, не огонь страшны на фронте, а тайная болезнь души — массовое внушение, паника, навязчивый, ни на чем не основанный страх...» И тогда «нужно все величие разума, вся его сосредоточенная ледяная мощь, чтобы... удержать на месте бегущих».
«Ледяной мощи» ее разума и воли хватило на разведку, на конные рейды в тыл врага, на себя, на других. В год ее смерти в газете «Красная звезда» появилось несколько строк о бойце Ларисе Рейснер, записанных со слов неизвестного матроса: «...прорвались белые... Наш участок разрезан надвое.
...Приказ: идти в прорыв, узнать и связаться с отрезанными. Идет Лариса, берет Ванюшку Рыбакова — салагу (мальчик), еще кого-то, не помню, и прем.
Ночь, дрожь от холода. Одиночество и неизвестность. Но Лариса идет так уверенно незнакомой дорогой...
У деревни Курочкино кто-то заметил — обстреливают, стелют,— трудно ползти. Переплет! А Лариса шутила — и от скрытой тревоги был только бархатнее ее голос.
Выскочили из полосы обстрела — ушли.
— Вы устали, братишки?.. Ваня? А ты?
Она была недосягаемо высока в этот миг с этой заботой, хотелось целовать черные от дорожной пыли руки этой удивительной женщины.
А к утру в стане белых. Пожарище, трупы — Тюрляма. Отсюда, изнемогая, шли на Шихраны, где стоял красный латышский полк...
Фронт связан. И эта с хрупкой улыбкой женщина — узел этого фронта.
— Товарищи, устройте моих братишек... А я? Нет, я не устала».
Удивляла, восхищала. Замечала ли она сама это или привыкла?
«Фронт» написан до «Чапаева» Фурманова, «Конармии» Бабеля. Книга Рейснер как бы продолжает репортаж Джона Рида о днях, «которые потрясли мир». Но тут правду о гражданской войне рассказывает не просто очевидец — участник событий. Каждая строка — о пережитом, перечувствованном лично. О товарищах по боям, выходцах из неведомых ей прежде народных глубин, она пишет как о близких людях — с уважением, болью, нежностью.
«Фронт» — не сухая хроника. Литературоведы даже отмечают в этой книге еще не изжитую автором эстетскую усложненность, изысканность в манере письма. Не будем спорить со специалистами. Но ни белые крылья лебедей, «пронизанные поздним октябрьским солнцем», ни «зеленая утренняя звезда», ни белые розы, которые «так бледны и неподвижны и расточают тяжелое утреннее дыхание», не воспринимаешь как красивости — успеваешь удивиться другому: как могла она все это замечать в передрягах боев, тяготах фронтового быта?
Острота зрения, острота чувств, острота ума. И единственный достойный человека способ существования она видит в духовной напряженности. Никаких поблажек себе — учиться мыслить, учиться постигать суть вещей.
Из Афганистана, куда направилась после гражданской войны с первым советским посольством, пишет родным:
«Каждый день я читаю «настоящее»... Маркса III том, историю классовой борьбы во Франции, собственно его ««Политику», и могу сказать, что не чувствую на своем мозгу никакой жировой пленки, которая мешала бы понимать... Моя духовная машина не ржавеет...»
Много ездит по стране, по «бледным от жары дорогам», иногда целый день в седле, купается в ледяных ручьях, расплачиваясь приступами тропической малярии, но такова ее жадность к жизни: ни от чего не отказаться, впитать всю пестроту впечатлений.
Погружаясь в ее книгу «Афганистан», почти физически ощущаешь жутковатую дрему Востока. В буйство красок страны контрастом врывается нищета деревень. Грязь, болезни, а рядом — дикая пышность эмирского дворца, гаремы. Ей не изменяет чувство юмора — смеется над нелепым, но со злой иронией говорит о колониальной политике англичан — причине многих зол, о хищниках разных мастей, норовящих запустить руки в чужое богатство.
Афганистан переживал первые годы независимости, и она сумела разглядеть первые, робкие еще ростки нового. Первая больница, убогая, но больница! Первая фабрика — «машин-хане» — живой «трепет машин» средь «полуденной лени полей», где уже успели образоваться «пролетарские дрожжи...»
Поразителен ее дар жизнепознания. За этим даром — высокая культура, опыт бойца революции, самодисциплина, ответственность за каждую написанную строку.
После Кабула Рейснер едет в Германию, где разгораются пролетарские битвы: «Нация на дыбе.— Смотрю и запоминаю».
В Берлине поселяется в рабочей семье. Узнав о восстании в Гамбурге, рвется туда. Восстанавливает час за часом всю битву, считая это святым своим долгом: «Для рабочего в пределах буржуазного государства нет истории, список его героев ведет военно-полевой суд».
Ее книга «Гамбург на баррикадах», вышедшая в 1925 году, была переведена на немецкий язык и... сожжена по приказу рейхстрибунала.
Кто-то назвал Ларису Рейснер писательницей-странницей. Но в слове «странник» есть, пожалуй, некая отстраненность — иду по земле, наблюдаю. Она же всегда устремляется в глубины жизни. Возвратившись из Германии, отправляется на Урал, в Донбасс — в рабочие поселки, на заводы, на рудники. Чем живет сегодня страна?
...Впереди первая пятилетка. Еще скрипят на Урале старые, с крепостных времен, заводики, в старых рудниках прогнила крепь. В Билимбае рудокоп «копошится под самым животом земли, навалившимся, почти раздавившим людей, их фонарики, стук их лопат». Рудник даже хотели закрыть, но рабочие не позволили: он пока дает руду, стало быть, работает на возрождение Урала.
Она спускается под «живот земли», чтобы понять, как же борются люди с глиной, водой, с переутомлением, откуда берут силы. Вот обеспокоенный разговор о рабочем дне: неужели увеличат? Невозможно это, не выдюжим. И тут же звучит суровое слово коммуниста-рабочего: «Если без этого нельзя — согласимся».
Открывая в рабочем человеке черты хозяина страны, Рейснер страстно говорит о том, что нельзя спекулировать на его самоотверженности, прикрывать ею нерадивость хозяйственников, пренебрежительно относиться к быту рабочих, их нуждам...
В редакцию «Известий» нередко приходят рабкоры, селькоры, разыскивая Ларису Михайловну. Наверное, это любовь за любовь: любовь к людям, которую ощущаешь в ее книгах, не могла не проявляться в жизни.
«Она была столь красива,— пишет Лидия Сейфуллина,— что всегда казалась слишком богатой и праздничной для тягостных мелких жизненных забот. И не многие знали, что она мало зарабатывает, трудолюбива, слишком боязлива в оценке своих достижений и безбоязненно добра». Писательница рассказывает, как Лариса Рейснер приютила беспризорного мальчишку, не убоявшись ни лишаев, ни прошлого бродяжки и вора. Не раздумывала, хватит ли заработка, чтобы его прокормить, не оробела перед трудностями перевоспитания.
В восемнадцатом году, пробираясь в занятую белыми Казань, в одной деревне услышала душераздирающие крики роженицы, маявшейся третьи сутки. Задерживаться было опасно, но она поспешила на помощь, хотя никогда прежде ей не случалось быть повитухой...
Доброта ее естественна, как дыхание, заботится ли она о «братишках» с погибшего корабля или о братьях-литераторах: брюки — юному тогда Михаилу Светлову, ботинки — Михаилу Голодному...
Ее остро интересовали книги о революции, созданные другими писателями,— «Конармия» И.Бабеля, «Неделя» Ю. Либединского. «Мы слишком современники своей эпохи, чтобы понимать, какую ценность для будущего имеют эти книги, выросшие из революции, ее очевидцы, неподкупные свидетели ее страданий, героизма, грязи, нищеты и величия»,— Лариса Рейснер писала о других, но слова эти можно отнести и к ее книгам.
В своих планах заглядывает далеко вперед. В замыслах — роман-трилогия об уральских рабочих. Мечтает создать серию портретов предшественников научного коммунизма. Начала большую работу о декабристах...
Не успела. Но так много успела, что кажется, прожила долгие-долгие годы.
Метельным февралем 1926 года Москва прощалась с Ларисой Рейснер. Такой несправедливой, нелепой была эта смерть! Уцелела под пулями — сразил брюшной тиф. В тридцать лет.
Стойкий боец, прекрасный писатель, она обладала еще одним, самым прекрасным талантом — талантом жить.
Тамара Александрова

Из репортажа Л. Рейснер об открытии первой Всероссийской сельхозвыставки в Москве (черновик)
Москва выставки. Рядом с тонким, хочется сказать дипломатическим мостиком, переброшенным между иностранным отделом и конторой госбанка, слева, в пропасти предместий, еще разрушенные, кривые, мозолистые дома. Они только начинают оживать — горделиво белея бельмом свежей известки, кучей щебня, валом разобранной для починки мостовой.
Но между старыми стенами рабочих домов — и этой бешеной Америкой выставки, между жалкой уличкой Замоскворечья и дворцами могучих трестов — нет пропасти, нет противоречия, прикрытого легким нагромождением нарядных построек. Он их, он ими выдуман, возведен и поднят в будущее — этот бешеный винт, этот несокрушимый пропеллер труда, как марсианин, как железный человек будущего, посматривающий со своей вышки на песок площади, как победитель на побежденное поле. Работницы, которых в 18—19 и 20-х годах голод выгонял на улицу, в то время как их сыновья, братья и мужья бились с Врангелем. Деникиным или Махно; рабочие, у которых до сих пор нет ни одной пары порядочных штанов, у которых дети зимой бегают в школу чуть не в материнских кофтах,— пустили в ход миллионы станков...
Россия прошлогоднего голода, Россия голодного тифа. Россия нашего вчерашнего красноармейского пайка, омоченного кровью лучших людей революции; Россия хлеба, смешанного с соломой, которым питались остывающие заводы во время гражданской войны, на котором пухли и вымирали рабочие поколения: Россия полумертвых городов, где электричество бодрствовало только в военных штабах да в вечно угрожаемых, со всех сторон осажденных Советах,— залила белым пламенем свои триумфальные ворота, башни своих банков, голубые купола и минареты торговых мечетей. Свои автомобили... Как это было давно — когда по белым, ясным, сахарным улицам февральских дней как бы в шутку сыпался горох пулеметов, и рыча, красные и щетинистые, обвешанные солдатней, перли грузовики, летели лакированные купе к Таврическому. Они скоро износились. В октябре они уже скрипели и задыхались, проползая через вьюги, через заставы, через волны и валы неубранного снега к лестнице в пулеметах, к колоннам, к коридорам, к Смольному... Потом эти же машины, уже надорванные морозами и горячками Октября, с армией обошли всю Россию, наступали и бегали, мерли от сырости и холода на платформах воинских эшелонов. И вот — свои машины, свои запасные части, своя резина, все свое, из рухляди, из обнищания, из изношенности, из пяти безремонтных лет. А музеи по борьбе с безграмотностью, а невероятные по своей значительности, по интенсивности вложенного в них труда миниатюрные витрины сельскохозяйственных школ, словом, все те трудовые ячейки, которым нет числа, и на осмотр которых, самый поверхностный, нужны недели.
А Восток! Надо знать, что перенесли Туркестан, Фергана и Семиречье в течение последних лет, чтобы оценить кропотливое великолепие выставляемых ими ковров, пушистую пену хлопка, густой запах кож, качество каракуля. Голод, засухи, засоренная и вовсе покинутая система оросительных каналов, бесчисленные контрреволюционные восстания, превратившие в пустыню самые цветущие местности, наконец, война, которую Туркестан кормил и одевал, истребившая половину необозримых стад на его песчаных и солоноватых пастбищах. Выставка показала, что Восток не только пережил Революцию, но провел через новое социальное миропонимание свою великолепную старую культуру.
Азия просто и величаво принимает своих бесчисленных посетителей. В каждом слове этих чуждых нам по языку и крови людей чувствуется гордое удовольствие товарищей, сподвижников, со-хозяев, со-правителей Рабоче-Кр(естьянской) Республики. Их чайхане, их пестрые халаты, их гортанный крик у себя дома и здесь, в Москве, так же, как на шумном базаре Бухары, как на кипучих хивинских рынках. В этом-то и есть удивительная сила выставки... она ничего и никого не связывает искусственно. Сухие вывески промбанка отлично уживаются с образцовыми грядками картофеля; машины — со старинной утварью туркмен... Город будущего, небывалая, еще только грядущая промышленная Москва — с прелестью старых кустарных производств; технические конторы — и рядом душный, субтропический, черно-малиновый ковровый павильон Азии; крик сирен на реке, шуршание и трепет аэропланов, и на этой же реке, под луной электрического фонаря бухарец или туркмен распевает свои долгие, медленные и горячие песни. Вечером, когда этот город, когда эта федерация будущего залиты мощным электрическим светом, он кажется чем-то нереальным, неосуществимым. Россией, какою она грезится машинам и электричеству, Россией, какою ее видит на многие десятилетия вперед надменная мечта радио, Россией, приснившейся трактору, электрическому плугу или башне гигантского водопровода. Это выставка того, что есть, и того, что неизбежно будет, это пронизанный электричеством осколок нашего всероссийского завтра. И все разрушенные дома наших городов, все еще не оживленные трубы заводов, все пустующие гавани, все миллионы трудящихся, жизнь которых еще не выпрямилась под нечеловеческим бременем революции, войны и труда, знают, что остров силы и богатства... олицетворяет только тысячную долю творческих сил.
1923 г. В оформлении использованы гравюры Д. БИСТИ.


МЕЖДУ НАМИ, ДОЯРКАМИ

КАК ВЫВЕДЕШЬ СВОЮ КОМАНДУ...

Жизнь так сложилась, что после девятого класса мне пришлось оставить школу и устраиваться на работу. Определилась на ферму. Но учебу продолжила — наш классный руководитель Клавдия Захаровна Коновалова настояла. Она и в вечерней школе биологию вела и потом уже, когда я в зооветеринарный техникум поступила, не выпускала меня из виду, помогала.
Учителя наши понимали, каково это — с вечерней дойки в класс идти. Индивидуально с нами занимались, оставались после уроков. Проявляли участие не поблажками, а более углубленной работой с нами, со взрослыми учениками. Наверное, потому у меня к школе такое уважительное отношение: чувствую свой долг перед ней и радуюсь, когда приглашают встретиться с ребятами. Когда возвратилась из Москвы, с XXVI съезда партии, мне особенно часто доводилось выступать.
Как бы ни была занята, как ни устала,— к школьникам прежде всего! Пожалуй, и сам факт, что потянуло меня, простую доярку, мать двоих детей, к специальному образованию, тоже от школы, от учителей.
Вот сказала — «простая доярка» — и подумала: а что это вообще означает? Обычно так у нас называют тех, кто усердно трудится на ферме и по дому, но уж сверх того — не взыщите... Кое-кого из руководящих товарищей это даже устраивает, пусть, мол, работает и ни во что не вмешивается... Не каждому заведующему фермой, бригадиру, председателю колхоза или директору совхоза нравится, если доярка, как говорится, видит дальше подойника да еще и «сор из избы выносит»... За примерами мне не ходить. У нас в хозяйстве однажды было так: посеяли корнеплоды редко, а потом еще трехкратным боронованием повредили растения, в результате недобрали молокогонного корма. Я предложила взыскать с виновных за такой убыток хозяйству. Но от меня отмахнулись, не твое, дескать, дело. Пришлось обращаться в Чебаркульский горком партии, рассказать об этом случае... Нашему директору Александру Васильевичу Вражнову не понравилось. Кричал: какое имеешь право компрометировать коллектив!
Директора, понятно, поправили. Он свои упреки взял назад.
Иногда думаю: вот отними у меня общественные дела... Нет, не хочу такого. Почет и высокие заработки (ведь я довела среднегодовой удой коровы по своей группе до 5 тысяч килограммов, у нас в области это редкость) у меня и без выборных должностей были. Но, честно сказать, в звене я будто вторую молодость обрела.
В нашем звене пятеро доят, все основные — подменных нет, и три скотника (зимой — четыре). За нами закреплено 200 коров, это треть дойного стада отделения. Через восемь рабочих дней — два выходных. Доение двукратное, на молокопровод.
Внедрена у нас, можно сказать, микроцеховая система. Коров переставляем из ряда в ряд: сухостойные — новотельные — спад удоя — перед запуском. За десять дней до отела отправляем корову в родильное отделение. Конечно, проведываем буренок, всегда знаем, как отел прошел, как начался раздой. А потом возвращаем их на свою «базу» — так у нас на Урале коровники называют.
Лишь звеньевой почувствовала я возможность по-настоящему использовать полученные в техникуме знания.
Раз в десять дней проводим контрольную дойку, сравниваем, прибавляется ли у коровы молока или убавляется. Отдельно ведем учет продуктивности первотелок. Вот, например, Кукурузка, внучка очень продуктивной коровы по кличке Буровая. Видим, последний контрольный удой Кукурузки составил 19,5 килограмма, а предыдущий — 17,1 килограмма. Значит, стоящая первотелка, надо с ней усиленно работать, раздаивать.
На особом контроле у меня, звеньевой, работа по воспроизводству стада. В первом и четвертом рядах у нас стоят коровы уже стельные, дающие молока немного, а во втором-третьем рядах — коровы с активным периодом лактации, значит, именно за этими средними рядами нам и надо вести наблюдение. При таком внимании у нас почти не остается яловых коров.
Это вообще очень важный момент работы в молочной отрасли. Ведь что значит, корова не принесла приплод? Теленок — это же будущее молоко или мясо. В колхозе, совхозе, при большом-то стаде убыток от яловости идет на десятки тысяч рублей.
Организация воспроизводства молочного стада — слабое место в нашем хозяйстве. Мое мнение, чтобы поправить дело, надо увеличить оплату за приплод (сейчас доярка получает только один рубль за теленка). Я уже говорила на эту тему с нашим экономистом. И вовсе не потребуется увеличивать фонд зарплаты животноводам, достаточно хотя бы отменить оплату «за уход», а вместо нее повысить расценки за количество и качество молока и за приплод, как это делают в иных колхозах.
Веду учет всех расходов — звено-то наше на полном хозрасчете. Экономим где только можно. Поставили счетчик электроэнергии и теперь следим, чтобы и свет зря не горел, и вовремя насос был выключен. На строжайшем учете — корма, особенно концентраты. Себестоимость центнера молока в звене у нас — 21,35 рубля при плановой 22,17. А по отделению — 24 рубля...
Жирность молока — при базисной 3,7 — мы довели до 4 процентов.
Когда по результатам зимовки и первого полугодия звено вышло на первое место по хозяйству, мы, конечно, радовались. Каждый из нас получил почетный диплом, премию и еще... верблюжье одеяло в подарок.
Однако пора уже мне представить моих товарищей по звену.
Самая старшая среди нас — Зоя Бикташева, кадровая, умелая доярка. А самая молодая — комсомолка Света Козырчикова, ей 22 года. Есть желание работать на ферме, есть старание — значит, и опыт придет. Третья — Надя Мужикаева, штукатур-маляр по основной профессии. Несколько лет назад пришла к нам и осталась. Отлично работает. Недавно я дала ей рекомендацию в партию.
В звене и дояр имеется, Анатолий Санников. В свое время я готовила его на районный и областной конкурсы мастеров машинного доения. А теперь Анатолий и сам может быть наставником.
Лауреатами и призерами конкурсов, в которых участвуют мастера машинного доения, становились многие мои ученики. Среди них — Андалис Юмагулов, он с пятнадцати лет на ферме. В армии служил — письма мне писал, интересовался, как дела. Сперва участвовал Андалис в конкурсе юниоров, потом — молодых дояров, а теперь он призер Всероссийского конкурса среди взрослых. Это, признаюсь, приносит мне не меньшее удовлетворение, чем показатели, которых добивается звено.
Воспитать ученика, увидеть его успех — с чем сравнить такую радость? Выведешь свою команду — ты и пятеро учеников твоих в белых накрахмаленных халатах, с красивой эмблемой ОПХ «Тимирязевское»... А уж если кто принес победу — восторг, счастье!
...Хочу еще на одном моменте остановиться. Известно, что передовую доярку часто приглашают на разные мероприятия, выдвигают в различные общественные органы. И это очень хорошо, нелегким трудом заслужила она право представлять свой коллектив и даже саму Советскую власть, если избрана депутатом. Но я считаю недопустимым, если она за счет рабочего времени выполняет свои обязанности. Такого себе никогда не позволяю. Иначе не могу — на меня люди смотрят, я для молодых — наставница.
М. БАКЧЕЕВА
Фото С. КЛИПИНИЦЕРА.
Опытно-показательное хозяйство «Тимирязевское». Чебаркульский район. Челябинская область.


ПО ВАШИМ ПИСЬМАМ

МЕРЫ ПРИНЯТЫ

- На письмо из совхоза «Манский» Манского района Красноярского края о беспорядках в хозяйстве, которые привели к падежу скота, получен ответ Красноярского крайкома КПСС. Часть ущерба от падежа скота с виновных взыскана, сообщается в нем. Директор совхоза С. Соболев строго предупрежден, главному зоотехнику А. Попченко объявлен выговор. Приняты конкретные меры по устранению отмеченных в письме недостатков.

- Рабочие совхоза «Неледино» Краснохолмского района Калининской области рассказали в письме в редакцию о плохих условиях труда на молочнотоварной ферме «Гришки», здание которой находится в аварийном состоянии.
«Крестьянка» попросила Калининский областной комитет профсоюза работников сельского хозяйства разобраться в создавшейся ситуации и принять меры. Председатель обкома профсоюза Н. Волчков ответил редакции, что администрация совхоза приняла решение о переводе стада в другое, добротное помещение.

- В письме жительниц пос. Красный Сокол Выборгского района Ленинградской области тт. Беляевой, Новиковой и других сообщалось о неудовлетворительном автобусном обслуживании маршрута Каменногорск — Красный Сокол — Озерское.
Редакция направила письмо в исполком Ленинградского областного Совета народных депутатов. Заместитель председателя исполкома Л. Койколайнен сообщил «Крестьянке», что письмо проверено комиссией с выездом на место, факты, изложенные в нем, подтвердились. Руководством «Ленпассажиравтотранса» и Выборгского пассажирского автотранспортного предприятия приняты меры к нормализации движения автобусов. За маршрутом закреплена постоянная бригада водителей, выделен новый автобус повышенной проходимости ПАЗ-672.
Заместитель начальника Выборгского пассажирского автотранспортного предприятия по эксплуатации А. Дементьев, не обеспечивший высокого уровня обслуживания пассажиров, от занимаемой должности освобожден.

- О плохой организационно-воспитательной работе в детском саду села Большая Каменка Лисогорского района Саратовской области обеспокоенные родители написали в «Крестьянку».
Как сообщил редакции председатель исполкома Лысогорского районного Совета народных депутатов В. Глухов, за серьезные нарушения в работе детского сада с. Большая Каменка заведующая Кудрина от занимаемой должности освобождена. В здании детского сада сделан ремонт, территория его приведена в порядок.

<- предыдущая страница следующая ->