скачать журнал

страница следующая ->

ISSN 0130-2574 
КОСТЁР
3 МАРТ 1988

КОСТЁР
3
МАРТ
1988
Ежемесячный журнал ЦК ВЛКСМ Центрального Совета Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина Союза писателей СССР
Издается с 1936 года
© «Костер», 1988 г.

ЖУРНАЛ ПЕЧАТАЕТ:
Урманские гости
повесть М. Семеновой 2
Барабан 10
Моя Родина — СССР 14
Где живет Черномор
очерк Д.. Белоусова 15
Махну серебряным тебе крылом
рассказ Г. Маликовой 17
История одной фотографии 21
От времен старинных 22
Страна Поэзия
Полин Джонсон 24
Журнал под диваном
рассказ К. Васильева 26
Салют, увлеченные! 29
Марш мира
очерк В. Кислова 32
К возвращению оленя
очерк Т. Орловской 33
Зеленые страницы 36
Морская газета 38
Веселый звонок 40
Сказки, рассказанные в Гельсингфорсе
очерк А. Ефремова 42
Арчебек 47

Не обложке рисунок А. Ивашенцовой


стихи твоих ровесников

К ДНЮ РОЖДЕНИЯ БАБУШКИ

Ты одна из всех, кого я знаю,
Столько лет на свете прожила.
И всегда хорошая такая,
Ласковая, добрая была!
Прожила не зря ты эти годы:
Вырастила сына, дочерей,
Столько внуков, правнуков. Желают
Все тебя поздравить поскорей.
Ты всегда заботилась о Свете,
Собирала Олю в первый класс.
Много добрых бабушек на свете,
Но всех лучше бабушка у нас!
Оля Шуйко,
Красноярск

У МОЕЙ СЕСТРЫ ВЕСНУШКИ

У моей сестры веснушки.
У меня веснушек нет.
За ней бегают мальчишки.
У меня мальчишек нет.
Я завидую сестренке,
Обижаюсь на себя.
Эй, сестренка, погляди-ка,
Разве хуже я тебя?
Перестала обижаться.
Мне-то что, что у нее
Есть мальчишки, есть веснушки —
Это даже хорошо!
Наташа Лашова.
село Молебка Пермская область

ПОДАРОК МАМЕ

Сколько звезд на небе!
Всех не сосчитать.
Эти звезды маме
Подарю опять.
И однажды утром,
Глядя на меня,
Мама улыбнется:
«Звездочка моя!»
Наташа Бондаренко,
Узбекская ССР

Рисунки К. Почтенной


УРМАНСКИЕ ГОСТИ
М. СЕМЕНОВА
ПОВЕСТЬ
Рисунки А. ИВАШЕНЦОВОЙ

Окончание. Начало см. № 1-2
Добрыня мой нынче с утра был точно больной. Лежали у него сапоги раскроенные для молодого варяжского воеводы Вольгаста — пробовал работать, да мало что выходило. Это же видно, если у кого все валится из рук. Смотрел я на него, смотрел... а потом взял вдруг и сказал:
- А сходил бы ты к ней, Добрыня Бориславович. Словом хоть перемолвился бы.
И сам себе прикусил болтливый язык: и кому с советами полез? Не к брату — к хозяину! Ведь он такого, как я, хоть об забор головой, никто за голову ту и виры с него не попросит...
Однако Добрыня не осерчал. Только посмотрел на меня и тихо так ответил:
- Да как перемолвишься.
И то верно... Жизномир небось близко не подпустит к сестре. С десятком домочадцев в толчки выпроводит за ворота, и как хочешь, так отмывайся потом от палючего срама!.. А все же я на месте Добрыни промыслил бы случай повидаться с любимой без чужих глаз. А то умыкнул бы, увозом увез! Легко сказать, да как увезешь, куда побежишь по такому-то морозу?..
Худо дело!
Вот и сидел я сам по себе у железного светца с лучиной, держал в руках иголку да нитку, рылся в обрезках давно брошенных кож. Добрыня мне разрешил. Сбывалось надуманное: кроил сам на доске, приставлял кусочек к кусочку. Выйдет ровненький мячик, глядишь, купит кто побаловать малого сынишку...
И тут-то ВО дворе заворчали, потом умильно заскулили собаки! Добрыню как подбросило. Не то услыхал что, не то сердце вещее надоумило поспешать. Вылетел в дверь и даже не притворил ее за собой, и сквозь эту-то дверь я видел, что было во дворе.
Там, снаружи, клубилась паром ночная морозная мгла. И звезды были ледяными гвоздями, часто вколоченными в небесную твердь. А через двор шла к дому Найденка — да какова!.. В одном сарафанишке, простоволосая и босиком!.. Рубашонка на плече стыдно разорвалась, а в дыре-то, погляди, синий синяк!.. Волчки бежали следом, обнюхивали ее закоченелые, сбитые ноги...
Добрыня, сам в одной рубахе, кинулся к ней опрометью. Она, впрочем, на шее у него не повисла. Еще и уперлась ладонью в его грудь, не допустила к себе. Что-то сказала ему — да гордо, властно сказала! Совсем не похожа была на прежнюю, ласковую, какой я всегда ее помнил.
Ну, Добрыня мой никаких там ее глупостей слушать не стал. Схватил в охапку и в два шага перенес в дом на руках: согрейся, мол, наперво. Потом будешь ругать!..
Добрыня опустил девчонку на лавку возле печи, и бабка Доброгнева тут же накинула на нее жаркую овчину. И захлопотала — поскорее согреть медового сбитня, напоить ее, замерзшую! А сам усмарь сел тут же, прямо на пол, взял в ладони девкины ноги, совсем иззябшие, синие и в крови. Принялся греть дыханием, растирать... Она только губы кусала. У меня, и то по старой памяти больно закололо в подметках. Не по травке небось бежала!.. И все мы молчали Да о чем тут еще спрашивать, с хорошими вестями так не приходят...
Гордая Найдена сперва как-то держалась, потом, отогреваясь, заколотилась всем телом, застучала зубами, и слезы полились по щекам. Такие слезы унимать без толку, тут жди, пока высохнут сами. Добрыня натянул на нее вязаные носочки-копытца, пристроился рядом на лавке, обнял, прижал к себе. Вот ведь как: лом железный мог намотать себе на кулак. А тут не знал, как утешить плачущую девку, и сам был оттого беспомощен и жалок.
Найдена вдруг встрепенулась испуганно - так, будто следом вот-вот должна была помчаться погоня. Выпростала руку из-под овчины, кое-как утерла глаза:
- Добрынюшка!.. Не раздумал еще в жены за себя брать?..
Ну точно малая пичуга пораненная, подобранная из-под ног, сама не ведающая еще, в добрую ли ладонь угодила! Добрыня отвел ей мокрые спутанные волосы со лба:
— О чем спрашиваешь, Словиша моя?
— А не раздумал, - прошептала Найденка, — так ныне бери. Жизномир, братец мой старший, сказывал, будто с Гуннаром Гуннаровичем вено за меня обговаривать станет. А меня вот батогом вразумил да на замок запер, потому на пир тот я своей охотой не шла...
Смотри-ка ты, как дело поворотилось! У Добрыни аж желваки выступили на скулах.
— А давно ли, — спросил, - он, твой братец, так тебя учит?..
Она снова всхлипнула:
— Да вот как урмане вернулись, с того дня и повалился... я тебе-то не сказывала...
И то правда, трусости за моим кожемякой отроду не замечали. Не струсил и тут! Встал сам и девку заставил подняться, подхватил сползшую было овчину. Повернулся к бабке и достал рукой пол:
- Бабушка любимая, государыня Доброгнева Гостятична! Челом тебе бью — возьмешь ли в дом жену мою родимую, Найдену Некрасовну?..
Вот и все! Ни сватов тебе, ни сватовства, ни свадьбы самой. Да и на что? Долго вилась веревочка, а узелком связалась в один миг. Муж с женою - и никому теперь ее у Добрыни не отнять. Покуда живы оба, он и она. Меня потом прошибло, как вдумался. Муж с женою!.. Вылетело слово, его и стены избяные слыхали, и печка, и огонь в печи. И хоть как теперь, а решенного не перерешишь: они слову тому ручатели, они сами правдой стоят и другим душой кривить не велели...
Тут они двое бухнулись перед бабкой на колени, и она, точно удивившись, сперва всплеснула руками, а потом ухватила обоих за встрепанные вихры и притянула к своей груди две беспутные головы:
- Ой, да сиротки же вы мои несмышленые...
11.
Поближе к утру Добрыня перевяжет Найденкину косу веревочкой и срежет ее у затылка. А потом пойдет с этой косой к Жизномиру, понесет честный откуп за умыкание сестры. И еще вено за то, что она его, Добрыню, разула, стала его женой.
— Вы, детки, теперь на реку сходили бы, — присоветовала им Доброгнева. — Поклонитесь ей, пускай она знает.
Вот мудрая бабка! Как затеет Жизномир суд-тяжбу да закричит испытывать водой, кто тут прав, кто виноват, — неужто не поможет мать-река тому, чью клятву слыхала?
— Ты не ходи, — сказал мне Добрыня. — Посиди дома, мало ли что.
Дома так дома, мне все равно Но старая воспротивилась:
— Пусть, пусть идет. Лишний видок будет, а и князю он ведом!
Добрыня не стал ей возражать, велел мне обуваться.
Одну собаку он привязал возле ворот, другая побежала за нами. Собаке такое всегда в радость.
Подле дома слыхать было тишину, в которой стыли вокруг города исполинские, заваленные снегом леса... Тяжкий мороз, будто горстью, накрыл птицу на гнезде и зверя в логове как они, согретые своим лишь теплом, мыслили пережить эту ночь?.. Воздух и тот казался густым, горло сжималось само, не хотело его принимать.
Над рекой стояло призрачное сияние, у берегов залегла кромешная темь. Добрыня с Найденой спустились на самый лед, мы со старой остались их ждать. Муж и жена низко поклонились реке:
— Помнишь ли, государыня Мутная, — сказал ей Добрыня, — как мы с невестой моей вот здесь же при тебе в любви обещались?
Гул прокатился меж берегов и завершился громким треском прямо около нас! Это под пятою мороза лопался крепкий прозрачный лед. Я невольно поежился и тут почувствовал, что начинаю дрожать, может быть, просто от стужи...
— Мы с ней друг от друга и от клятвы своей не отступились, - продолжал мой хозяин. - И ты не выдай теперь, река-мать!
Достал из-за пазухи целый, еще теплый хлебушко, наклонился и опустил его в трещину, жадно отверзшуюся, как я тут только приметил, у самых его ног... Толкнул приношение под лед. Отступил назад, на берег, и я задрожал пуще: причудилось, будто трещина-полынья на глазах стала смыкаться...
Но не судьба была в ту ночь девке Найденке спрятать остриженную голову в новую кику и стянуть любимому с резвых ног сапожки, становясь перед людьми мужатой женой. Не успели мы толком отойти от реки, когда на ночной снег легли медные блики! А чуть погодя начало восходить над домами, над заметенными крышами страшное багровое зарево. Пожар!..
Никому не довелось бы увидеть, как горит его дом. Я-то это раз уже испытал: в то ясное пригожее утро, когда Олав, собака смердящая, со своими зипунниками — урманами наш двор вычищал. А здесь едва успел обвыкнуть-обжиться и полюбить живущих в дому — и вот опять!
Все пожрет ненасытный огонь: и самые стены, и лавки по стенам, и полати, и крышу, и траву, что на той крыше растет. И колыбельку, в которой тебя когда-то качала родная рука и в которой ты сам качал маленькую сестренку. Вспыхнет и станет пеплом соломенная куколка, твоих рук труд, а в ней каждая соломинка тебе ведома. А кукла берестяная скорчится от жара и будто поползет, обугливаясь, к порогу, и в смертном отчаянии потянется к тебе рукой!
И еще тому добро, кто не видел, как прыгает в это пламя живой человек и исчезает в нем, в багровой круговерти, и сам становится языком огня. Потвора, Потворушка, сестрица милая!.. Знать, не так ласков был с тобою, как следовало. И за это-то лежал тогда на земле беспомощный, связанный, придавленный чьим-то коленом, и ничего поделать не мог. Мог лишь смотреть! Запоминать, вжигать в память увиденное. Чтобы отомстить проклятому, чтобы до смерти не ослабеть ненавистью ко всему этому роду-племени!..
...И тогда же, еще пока бежали задворками, меня как стукнуло: не само ведь вспыхнуло, подожгли. Я же помнил, бабка выгребла из каменки уголья и спрятала их в горшок. А тут пылало так, будто по всем углам раскидали солому!
Дом колебался в вихре огня, без толку было думать не то что спасти его, но даже вытащить добро. На глазах погибало все нажитое за годы: утварь и кожи, бабкина резная прялка и мой так и не доделанный мячик... Все, что мы могли еще совершить, это помочь уберечь соседние дома, из которых вы бегали испуганные, наспех прибранные люди. Вот-вот черными птицами полетят по дворам горячие головешки — долго ли всему городу заняться!
Добрыня молча схватил багор, что лежал у него под навесом, за кожевенными чанами, и кинулся на огонь, будто на лютого змея: умру, мол, а далее не пропущу!..
Много труда приняли мы в ту ночь. Не мы одни: как оборониться от беды, если не сообща? Народу набежало отовсюду - кто с шестами, кто с баграми, кто с ведрами. И княжьи из крепости подоспели, все приодетые, в чем сидели на пиру, в том и сорвались. И тоже кинулись, как в бой. Ни себя не щадили, ни праздничных одежд. Сгорит город — больше утратят!
Я мельком разглядел меж ними Жизномира. И улучил миг подивиться — надо же, вроде и сердце на моего усмаря, и обиду злую ему затевал... а ныне вот катил прочь дымившееся бревно и походя тушил снегом дорогой затлевший рукав... и, кажется, щеку себе обжег...
Я уже думал — никогда не избуду этой ночи и этого пожара. Век вечный буду тащить что-то из огня, уворачиваться от рдеющих жал, руками в волдырях хватать когда топор, когда деревянные ведра, бросаться то от дома, то к дому — с мороза в бешеный жар!
Добрыню несколько раз окатывали водой, чтобы заживо не сгорел: лез парень вперед всех, в самое пекло, одежда на нем вспыхивала то и дело. Тут думай, как бы не застыл еще да не слег, даром что ростом не про каждую дверь!..
А потом все кончилось как-то сразу, и люди отступили от еще шевелящейся, но уже замиренной груды посреди двора и смолкли, охрипшие, начиная понемногу распознавать ожоги и усталость.
— Добрынюшка!.. - закричала вдруг Найденка, и я, свесивший было руки, так и подскочил: неужто впрямь что с усмарем? Но Добрыня стоял жив-здоров, и тогда я оглянулся и увидел, что старая Доброгнева, прижав к сердцу ладонь, оползала на руках у Найденки, и девка не могла удержать ее, разом отяжелевшую, неживую.
- След гнать1 надо!.. — сказал Добрыня сквозь зубы, - Татя искать!..
1 След гнать - древнерусская юридическая формула, обозначающая розыск.
Он озирался. Бедная Доброгнева лежала на земле, с головой завернутая в чей-то плащ.
- То правда, пса-то загубили ведь, — сказал Жизномир. — Да топором вроде!
Он стоял рядом с Добрыней - так, будто и не водилось меж ними худого. Был красен и все утирал распаренное лицо. А на щеке и впрямь тугим пузырем наливался ожог.
Гуннаровы урмане держались чуть поодаль от нас, своей кучкой, и негромко переговаривались. Асмунд-кормщик заматывал Гуннару Сварту окровавленную руку, и тот смотрел на нее спокойно как на чужую. Только все покашливал в кулак - досыта надышался, поди, черного дыма. А мало еще тебе, вражина, досталось, подумал я и отвернулся, не мог на них смотреть. А сгореть бы тебе смертью огненной в этом дому!.. А не в этом, так в другом каком! И тебе, и всем твоим, и самой твоей урманской земле. Не суди судьба — сам бы сжег!..
Еще я увидел между княжьими мальчишку Дражка. Ну как иначе — все на пожар, и он на пожар, куда же без него. Вот только почему-то он нынче не лез вперед и не вертелся, как обычно, под ногами у старших. А вроде как даже прятался позади других и все убирал за спину руки. И странно кривился лицом, кусая губы, будто и должен был нечто сказать, и не мог, и не хотел, и мучился этим.
Жизномир наклонился над убитой собакой, перевернул ее, внимательно оглядел, покачал головой. Потом выпрямился и вдруг закричал на Дражка:
— Ты что там еще прячешь?.. А ну покажи!
Все обернулись! Я то думал, у Дражка просто были, как у меня, волдыри на ладонях и досаждала боль... Но он поплелся к Жизномиру, повесив голову, как виноватый. Кто-то из варягов сердито заворчал: полно, мол, оставь мальца то, не он же, в самом деле, поджег! Да и где ему такого пса зарубить! А Жизномир, не слушая, нетерпеливо шагнул к Дражку и выхватил у него кусок толстой ткани:
— Где взял?!
— У собаки... из зубов вынул... - простонал тот и разревелся. — Только не он это!.. Не он!..
Вырвался у Жизномира, заплакал вовсе в голос и побежал прочь, спотыкаясь. Налетел на меня и уткнулся носом мне в грудь, вздрагивая, будто от бати. Я его обнял.
Люди плотно придвинулись к Жизномиру, разглядывая улику. И почти сразу кто-то яростно закричал:
— Да это от плаща клок, что Гуннар Черный носит!..
Услыхав такое, я прямо задохнулся. Да как сразу-то не догадались? То правда — кому еще держать зло на Добрыню, как не ему?
Думал — тут разорвут их всех на куски, Гуннара и других, здесь же, у пожарища, и кому какое дело, что они его помогали тушить! Вор всегда громче всех кричит, чтобы вора держали!.. Но радовался я рано. Мореходы мгновенно ощетинились мечами, смыкаясь в круг. Да и княжьи бросились между ними и нами, не дали совершиться убийству.
— Стойте вы!.. - раскидывая руки, что было мочи закричал Жизномир. - Негоже так! Суд надо судить!..
Это многих образумило. Действительно, негоже без Правды, без суда. Надо же хоть выслушать, что скажут!
Мой Добрыня вышел вперед других. Кто-то уже дал ему теплую сухую одежду, но обгорелые волосы перьями торчали из-под шапки. И бабушку Доброгневу несли мимо него на чужом плаще, в чужой дом.
— Ты, тать заморский!.. — сказал он Гуннару Сварту. — Ты почто избу мою сжег?!
Страшно было на него смотреть! Гуннар тоже подался вперед, раздвинув своих. Кажется, он один среди них был безоружен. Он отозвался:
— Это вправду мой плащ, но твоего двора я не поджигал.
— А кто же, если не ты? — спросил кожемяка, и голос задрожал не от горя, не от обиды — от ярости, готовой вырваться из узды... — Кому еще понадобилось?..
Гуннар покачал смоляной головой:
— Я не знаю. Надо подумать.
— Думай!.. — уже во весь голос крикнул Добрыня. — На суд тебя, разбойника, призываю прилюдно!..
Вот на том тогда и порешили. Идти до утра Добрыне к соседям, вызвавшимся приютить, а урманам — на княжеский двор, где они все так и жили у Рюрика и гостях. А назавтра сойтись им друг с другом перед князем же, судиться судом. Там и видно станет, кто перед Правдой чист, а кто лжой себя измарал. Утро, оно вечера мудреней...
- Слыхала, что ли? - сказал Жизномир сестре. — Иди-ка домой!
Я ждал, спрячется Найденка за Добрынину широкую спину да закричит оттуда с плачем — никуда, мол, с тобой не пойду. Да у людей защиты попросит. Вышло не так, ответила она гордо:
— Дом мой сгорел, Жизномир. Пойду теперь туда, куда муж мой мне скажет, и ты мне не указ!
И рука ее приросла к усмаревой обожженной ладони — не разорвешь! У Жизномира прямо скулы свело, и я перепугался: как начнет спорить с ней да доказывать, что все лжа, да выспрашивать, кто, мол, свадьбу-то видел? Но он не стал перечить сестре. Я потом только понял: не посмел...
Княжьи ушли обратно к себе, увели с собой урман. А мы долго еще ходили по пепелищу, остывавшему на морозе, ворошили палками шуршавшие головни может, уцелело хоть что?
Дым давно развеялся, и снова светила луна, а к ней подползали от края земли темные облака. И я заметил, как на краю кострища, из кучи обгоревшего корья, что-то блеснуло. Разгреб ногой мокрую, уже смерзавшуюся золу — и из-под нее глянул на меня мой меч. Дерюжка вся истлела в огне, но само лезвие даже не потемнело. Не приняло на себя ни копоти, ни грязи. Так-то: боевой меч, это не куколка берестяная и не мячик кожаный, от которого, поди, праха теперь не осталось! Ничем, кроме медленной ржи, не погубишь честную сталь... Я вытер меч о свою одежду и подошел с ним к Добрыне — мой хозяин подшибленной птицей сидел у кожевенных чанов, будто все еще не верил в нежданно обрушившуюся беду. Я помнил, что со мной было так же. Тоже смотрел и не верил, и хотелось протереть глаза, и думал — вот моргну и проснусь, и рассеется, пропадет...
— Меч нашел, — сказал я Добрыне. Он поднял голову, посмотрел на меня, потом на клинок у меня в руках.
— Ты, Тверд, вот что... - проговорил он совсем негромко. — Сам видишь, каков я теперь богатей. Одни уголья в хозяйстве да собака голодная. Не под силу мне еще и тебя, раба, кормить-одевать. Будь же ты, Тверд, свободен, и не надо мне с тебя ни откупа, ни работы подневольной. Хочешь, сам по себе новой доли ищи, а хочешь, с нами смывайся, не гоню...
Эх, усмарь!.. А мог бы продать меня за то же серебро и тем хоть мало поддержать себя в нужде. Наверняка так подумали многие свидетели-соседи и про себя сочли Добрыню глупцом. Но пенять ему не стали, знали все, что кожемяку не переупрямишь, да и слова сказанного назад уже не взять.
Вот и сбылось, как предсказывал мне тогда премудрый Рюрик-князь... Да только мало что-то радости было мне от такой свободы!
- Звал я тебя, Добрыня, хозяином, назову братом старшим, — сказал я кожемяке. - И никуда я от тебя не пойду, поколе сам пути не покажешь!
...И послышалось, будто среди пепла и головешек заплакал озябший, оставшийся без крова домовой...
Суд судили на Мутной, перед крепостью, на льду. И то: чуть не вся Ладога сошлась поглядеть, и даже широкий княжеский двор не уместил бы толпы. Урмане стояли слитным маленьким отрядом, вооруженные и злые. Я видел. Было ясно одно: выйдет или не выйдет Гуннар виновным, а своего вождя на расправу они не дадут. Отстоят его или падут вместе с ним. И это внушало невольное уважение всякому, кто глядел.
И сам Гуннар Сварт стоял чуть впереди, и на плечах у него был зачем-то как раз тот черный плащ, из которого верный пес перед смертью выгрыз кусок. Добрыня, увидав его, скрипнул зубами! Тоже, должно, показалось, будто Гуннар вновь издевался над ним этой одежей. Смотри, мол,— и тяжба твоя мне не в тяжбу, и к ответу ты меня не призовешь!
А подле них, в бронях и шеломах, как на рать, стояли княжьи. Для пригляду. Того ради, чтобы не бросились словене да сообща не пустили вора под лед!
А мы встали напротив урман: Добрыня, я и Найденка. А за нами сгрудились соседи и просто все те, кто носил и сносить не мог сапоги, сшитые нашим усмарем. Сделав добро — забудь, получив — помни. Эти вступятся еще покрепче родни!
А посередине на деревянной скамье сидел князь. Бойся, ответчик, не истца — бойся судьи!
— Ты-то куда вылез, холоп! — крикнул мне Жизномир. — Холопу на свободного не клепать!
Он, гридень, стоял со щитом и копьем, и кольчуга поскрипывала под кожушком. И зло же крикнул! Будто сам судился, а не только смотрел. Не мог, знать, успокоиться, прокараулив сестру.
— Тверд не холоп! — сказал Добрыня глухо. - Я волю ему дал.
Люди позади нас загудели, подтверждая эти слова. Жизномир пробормотал что-то и смолк, досадливо махнув рукой... Гуннар пристально на него посмотрел.
Я поправил на себе меч в самодельных тряпичных ножнах и подумал: хоть то благо, что стужа отпустила, перестала хватать за уши и носы. Небо, точно спеленатое серой холстиной, бросало наземь редкий снежок. Столь внезапно переменилась погода, будто сам мороз не выдержал, растаял от жара нашего костра!
— Ты, Гуннар Черный!.. — угрюмо и громко начал мой усмарь. - Тебя зову на суд княжий перед Правдой и перед людьми! Ты, говорю, огнем сгубил мой двор и добро, а бабушку Доброгневу Гостятичну обидой со свету сжил! А скажешь, что не жег, так отводи от себя след, а мы слушать станем, какую еще лжу измыслишь!
Гуннар долго молчал, наконец хмуро ответил:
- Не жег я твоего двора.
Добрыня стиснул кулаки:
— Лжу молвишь!
Гуннар на это только передернул плечами и не стал повторять, что не виноват.
Тут стали поглядывать на князя, и Найденка сжала пальцами Добрынин локоть, кусая губу. Все знали, как поступают в том случае, если двое одинаково крепко уперлись во взаимной обиде, так, что уж и не разберешь, кто на кого больше наговорил, кому истцом быть, кому отвечать! Выносят железо и раскаляют его в жестоком огне, а потом дают обоим нести его в руках. И через день-другой смотрят ожоги: у кого как зарастает. И говорят люди, будто ни разу еще не выходил чистым виновный: злая кривда не позволяет его язвам исцелиться быстрей!
Вот и страдала Найденка, заранее представляя муку своего Добрынюшки, когда ляжет в ладонь багровый пышащий груз. Станут испытывать, и Даждьбог весть, не ей ли будет больней!
А случись тяжба помельче, мигом очистили бы у берега прорубь да и подвели к ней ответчика: а ну, войди-ка в справедливую мать-реку на семь полных шагов, а мы поглядим, сильно ли смутишься!
Князь, действительно, глянул поочередно на тяжущихся и впервые подал голос:
- Правда велит на железо вас обоих имать... Ты, Добрыня, поднимешь ли его в руке?
Кожемяка швырнул шапку на лед:
— Подниму!
Рюрик повернулся к Гуннару Сварту.
— А ты, гость урманский?
Гуннар не торопясь вышел вперед. Снежинки садились на его бороду и таяли в ней. Он сказал:
- Мне незачем бояться железа, конунг, ведь на мне никакой вины нет. Но думается, что твое испытание не для свободного человека. У нас на обвинение отвечают хольмгангом1! И решают дело оружием, один на один! Да ты сам то знаешь, не мне тебя поучать.
1 Хольмганг - букв. «поход на остров», поединок викингов.
Вот, значит, каков. Поля захотел, судебного поединка! Ладно, и это обычаю не противно. А не для этого ли он, враг, с Добрынею силой мерялся тогда во дворе?.. И оказался тогда Добрыня побит?..
Кожемяка, наверное, вспомнил о том же. Но виду не подал: крепко верил в свою правоту и в то, что Перун, ратный бог, виновному победы не даст. Не стали бы люди доверять своих обид старым клинкам, если бы не умели те клинки рассудить справедливо! Князь повернулся к Добрыне, и тот сказал твердо:
— Сойдусь с ним, княже, хоть ныне. На мечах ли, на секирах, если ему уж так секира любезна! Выходи, гость урманский, посмотрим, чья возьмет!
И опять повернулся князь к Гуннару Сварту... Того тянул за рукав Асмунд-побратим, что-то говорил ему вполголоса, тревожно, но Гуннар не слушал.
Гуннар сказал так:
- Драться то я буду, Добрыня. Да только не с тобой!
Как так?..
Сколько было народу здесь на Мутной, столько и заговорило разом, дивясь непонятному. Наконец сдумали сообща: похотел проклятый отвести, отсочить1 от себя след. На кого укажет облыжно, на кого поклеп зря возведет?
1 Отсочить след - переложить обвинение на другого.
Вот Гуннар встал перед князем, перед дружиной. И тут вдруг не хуже любого словенина, со всем как Добрыня, метнул шапку под ноги:
— Выходи, Жизномир! Ты напал ночью и не предупредил, что идешь. Умел ты подпалить двор и стравить меня с Добрыней, чтобы он меня или я его здесь зарубил. Так умей ответить по законам вашего тинга! Выходи!..
От этаких слов мы все скопом окаменели. А Жизномира все равно что ошеломило обухом - замер, в точности как Олав тогда, и, по-моему, слова выговорить не мог. А Гуннар продолжал:
— Плащ мой, конунг, ножом трачен, не песьими зубами. Вот, я его нарочно надел. А Добрыню он, Жизномир, в курган зарыть хочет оттого, что сестра его Найдена не тому досталась, кому он ее назначал. То верно, конунг, что я вчера от тебя рано ушел...
- Занемоглось ему, вот и ушел!.. - тоненько прозвенел голос Дражка. - Я знаю!.. Я там был!..
Гуннар лишь досадливо скосил на него синий глаз. И опять продолжал:
— Но и то я видел, как подзывал ты, Жизномир, на пиру своего раба. Вот не ведал только зачем...
- Кнез!.. - обретя наконец голос, закричал Жизномир. А обратился он к Рюрику на варяжский лад, и не знаю, кого как, а меня резануло. — Кнез! Позволяешь ли, чтобы при тебе твоего человека соромом соромили?..
Всякая дружина горой стоит за вождя, а вождь — за дружину. Но даже брату не велено покрывать брата родного, нарушившего закон! Потому-то Рюрик и не подумал его выручать:
— А кто тебя, Жизномир, бесчестит? Если чист перед Правдой, отмоешься прилюдно, а не чист, так и я тебе не заступник.
Что тут поделаешь! Стиснул зубы Жизномир и выступил из строя дружины, и те сомкнулись за ним - пустого места как не бывало.
Силен был Жизномир и на диво плечист — враг страшный. Хоробр княжеский, единоборец прославленный! Вот он бросил щит и взял протянутый кем-то топор. И пошел вперед, чуть пригнувшись и зубы показывая, как в судороге. Тут мне на миг показалось — не на Гуннара идет, на меня... и стыдом прихватило за меч, что я так гордо прицепил себе к поясу, не умея толком им владеть! Ну и что с того, что знатного мужа когда-то врасплох им повалил!..
Асмунд, не сдержавшись, сказал громко по-урмански:
— Тебе, Гуннар, не драться бы сегодня, а под одеялом лежать. Разреши, хоть я за тебя встану!
Гуннар повел углом рта и ответил почти весело:
- Нет, побратим. Меня здесь, как жениха на свадьбе, заменить некому!
Тут он расстегнул чехол и вытащил из него секиру. Тусклое лезвие-полумесяц вобрало в себя холодный свет дня и ожило особой настороженной жизнью, продолжило собой его плоть. Гуннар не замахнулся, не закричал - просто скинул плащ и стоял, держа топор в опущенной руке... Но так как-то стоял, что у меня мурашки пробежали по телу!
Когда они сошлись вплотную и встали грудь в грудь, Найденка вздрогнула и прижалась к Добрыне, пряча лицо. Он обнял ее, стал гладить по голове, по так и не состриженной косе. Она не плакала, только дрожала вся, как в ознобе. Я видел.
Я смотрел, как рубились Жизномир и Гуннар Сварт, и не знал, кто же победит. И было так оттого, что и не знал, кто же из них чист, и впервые не ведал, кому пожелать выйти живым.
С Гуннаром явно что то творилось! Пару раз он захлебывался кашлем и даже отскакивал на несколько шагов назад, давая себе передышку. И оба раза Жизномир кидался зверем - прикончить. И я стискивал кулаки, потому что казалось - еще чуть, и лежать, лежать убийце-северянину на холодном речном льду! А Жизномир добром замирится с моим кожемякой. И, может, даже, в дом к себе его позовет жить, все-таки родня...
Но Гуннара выручало великое умение, о котором мы с Добрыней ведали не понаслышке, а показывал ли он его Жизномиру — Даждьбог весть! Посмотрел я на них подольше и усомнился, Жизномир ли победит. Гуннар Сварт змеем уходил из-под топора, и глаза у него все время были уверенные, спокойные. Я разглядел. Он только побледнел — сильно, будто от страха. А ведь его, Гуннара, не так-то просто было испугать. Или, может, привиделось?
...А потом он неожиданно перестал уворачиваться и наградил Жизномира таким ударом, что тот едва устоял. Тяжко лязгнули друг в друга два топора, и с трудом выдержали топорища. И — завертелось!..
Видал я смертные поединки, но чтобы дрались, как Гуннар тогда — еще ни разу. Отдавал все, сжигал себя без остатка, и тут-то я понял, почему те корелы весной не взяли ни корабельного сарая, ни корабля. Потому что это Гуннар Сварт их защищал!.. А еще казалось — спешил урманин, точно боялся не успеть...
Жизномир так и не смог коснуться его оружием. Никто не уследил, как это он оказался вдруг на льду, и его секира полетела прочь, шурша и кружась. Поскользнулся, наверное, но для чего же он тогда схватил левой рукой правую?
Князь Рюрик поднялся со скамьи, но вмешиваться не стал. Даже ему, князю, не с руки встревать, когда судит свой суд суровый Перун!
Жизномир еще попытался спастись, отползти, упираясь в лед здоровой рукой. Но далеко не уполз: сбил с него шелом урманский топор... И тогда-то Жизномир выдал всю истину, закричав в смертной истоме:
- Я тебе девку отдать хотел!.. Тебе!..
Гуннар Сварт ничего ему не ответил. Лишь ощерился лесным волком. И не остановил удара - даже не задержал...
Вот как аукнулась она на том льду, Добрынина свадебная клятва!
...Гуннар шел к Добрыне, держа секиру в руке, и все видели, что он шатался. Когда он приблизился, Добрыни передал мне жену и твердо шагнул навстречу: говорить так говорить, драться так драться! Бедная Найденка совсем поникла у меня в руках, я обхватил ее, беспомощную, и почувствовал себя взрослым мужем, защитником названной сестре.
Гуннар остановился перед Добрыней, посмотрел ему в лицо. Мне не привиделось: взаправду был весь белый, как снег тающий, лишь глаза светились по-прежнему.
— Шурина твоего я убил, — сказал он негромко. И усмехнулся кривой усмешкой: — Месть мстить захочешь, сойдемся с тобой в другой раз. Ныне у меня раны вроде открылись...
Вот так молвил и начал валиться, медленно, навзничь, сквозь редкий кружившийся снежок. Добрыня успел подхватить его на руки, не позволил упасть. Мореходы сорвались с места все, как один... Асмунд-кормщик подоспел вперед других, хотел перенять у Добрыни побратима. Добрыня ему не отдал, понес сам Асмунд взял со льда оброненную секиру, двинулся следом. Гуннар ничего им больше не говорил и не жаловался на раны — но из кожаного рукава протянулась вниз темная струйка. Добрыня сперва шагом шел, потом приметил это — бегом побежал...
Гуннар умер на другой день к вечеру. Умирал тяжело: исходил кровью из вновь открывшихся ран. Да не снаружи, а глубоко где-то внутри. Никто так и не сумел ту кровь запереть, даже лекарь премудрый, что к самому князю ходил. Может, бабка Доброгнева управилась бы, да сама не жила больше на свете.
Соотчичи-урмане сильно о нем горевали. Хотели даже, как умрет, сжечь с ним свой корабль. Чтобы, значит, больше почету досталось ему на небесах. Гуннар им запретил:
— Я умру от боевых ран и не думаю, чтобы там передо мной захлопнули ворота. А вам корабль пригодится!
Потом отыскал взглядом Найденку — а ногти у него на пальцах начинали уже синеть — и сказал еще:
— Спела бы, Соловушка, как тогда. Давно же я про лебедя не слыхал!
Мы все рядом были, и Добрыня, и Найдена, и я. Такой просьбы да не уважить! Найденка наклонилась над ним, зажмурилась и запела. Тихо так.
Ватажники его молча стояли вокруг. И плохо понимали, должно быть, в чем дело. Но не мешали.
Гуннар ту песню до конца не дослушал... Все равно что задремал: даже руки не вздрогнули. Найденка и не заметила, как погасли у него глаза.
Холодна вода
в быстрой реченьке.
Гонит ветер злой
тучи черные.
Тучи черные,
тучи зимние!
Из-под тех-то туч
плачет лебедь бел,
плачет лебедь бел,
убивается.
Ты прости-прощай,
речка светлая!
Ты прости-прощай,
зелен шумный лес!..
Как весна придет,
может, свидимся,
может, свидимся,
повстречаемся!
Только б вынесли
крылья быстрые,
только бы вынесли
да не выдали,
над чужой землей
не сломилися...
К весне Добрыня с Найденкой начали поговаривать о сыне. Жили они теперь в прежнем Жизномировом доме; князь не велел отдавать тот двор на разграбление, велел погорельцу селиться в нем с женой, наследовать Жизномиру. Добрыня и перетащил туда со старого места свои кожевенные чаны.
Когда на море Нево начался ледолом, я однажды пришел к ним из крепости и сказал так:
— Слыхал ли, Бориславич? Урмане-то домой собрались. Нас, княжьих, с собой зовут, торговыми гостями быть просят. Асмунд вот сам меня приглашал. Так что готовь, Добрыня, товары какие ни есть! С ними пойду — любопытно мне посмотреть, что там за земля такая, что за народ!..
КОНЕЦ

страница следующая ->