каморка папыВлада
журнал Костёр 1987-12 текст-1
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 28.03.2024, 22:06

скачать в djvu

страница следующая ->

ISSN 0130-2574
КОСТЁР
12 ДЕКАБРЬ 1987

КОСТЁР
12 ДЕКАБРЬ
1987
Ежемесячный журнал ЦК ВЛКСМ
Центрального Совета Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина Союза писателей СССР
Издается с 1936 года
© «Костер», 1987

ЖУРНАЛ ПЕЧАТАЕТ:
Вдалеке от Москвы
рассказ М. Долотцевой 2
Барабан 12
Линия поведения 16
Мир, в котором мы живем 17
Новый год в середине лета
очерк В. Стругацкого 18
Беседы о музыке 20
Стихи
Н. Гилевича, В. Ланцетти 22
Принц Дуралей
сказка Д. Родари 23
Киноклуб 26
Каторжные работы
рассказ А. Гиневского 28
Потапыч
заметка Н. Игумнова 30
Сокровища крейсера «Эдинбург»
очерк Г. Трофимова 31
Мир сверхпроводников
очерк И. Меттера 34
Мой самый-самый любимый клоун
очерк М. Москвиной 36
Морская газета 38
Веселый звонок 40
Стихи твоих ровесников 42
Арчебек 43
Зеленые страницы 44

На обложке рисунок О. Филипенко


НОВОГОДНЯЯ ЕЛКА
Марина ТАХИСТОВА

На пушистых, мягких лапах
К нам приходит елка в дом!
Чуть смолистый, терпкий запах
С детства каждому знаком!
Встанет скромно в уголочке,
Ждет с подарками ребят...
Ярких лампочек цепочки
И мигают, и блестят!
Разноцветные игрушки
И шуршащий серпантин,
И конфеты, и хлопушки
Мы развесим, как хотим!
И стоим вокруг толпою,
Скрыв волнение свое,
Забывая, что такою
Сами сделали ее!

Рисунок В. Толкова


ДОРОГИЕ РЕБЯТА!
Совсем немного времени осталось до встречи нового, 1988 года. Каждый из вас станет еще на один год взрослее. Но давайте оглянемся назад. Что изменил в вашей жизни уходящий 1987 год? По-разному можно ответить на этот вопрос. Для кого-то уходящий год был еще одним годом. Все было как обычно: школа, дом, уроки, любимое занятие. Но для большинства ребят уходящий год был годом больших перемен в жизни пионерской организации. Как показала общепионерская дискуссия, в пионерских организациях страны много девчонок и мальчишек думающих, инициативных, умеющих отстаивать свои позиции. Вот лишь некоторые из высказываний участников дискуссии:
«Слово, «пионер» означает идущего впереди. А сегодняшний пионер стоит на месте».
Елена Шишкина, г. Артем Приморского края.
«С самых первых шагов пионера в организации нужно выработать у него активную жизненную позицию, чтобы, пройдя пионерскую жизнь, он взял за основу своей жизни лозунг: «Если не я, то кто же?»
Андрей Сергеев, г. Городец
«Я считаю, что отряду надо дать больше самостоятельности, проверить на практике, какой он, отряд. Дайте нам самостоятельность!»
Вика Мачек, Брест
«Коллектив становится сильным и по-настоящему дружным лишь после добрых дел...»
Инна Долгова, Харьков
И это было только начало большого разговора, который продолжился на IX Всесоюзном слете пионеров, который прошел в августе этого года в «Артеке». На слете каждый из делегатов, представляющих свою пионерскую дружину, область, республику участвовал в остром разговоре о самом важном и наболевшем в жизни пионерской организации. «Пионерская организация сегодня и завтра» — вот главная тема дискуссии, которую обсуждали делегаты слета. Мнения были разные. Порой очень противоречивые. Но главное, что каждый мог высказать свое мнение и отстаивать его. Демократии и ответственности за свои дела учатся, как показал слет, не только взрослые, но и пионеры.
Слет прошел, и работа по выполнению его решений уже началась. Предстоит многое сделать, сломать годами сложившееся представление о работе пионерской организации. Но самое главное — каждый из вас должен почувствовать себя хозяином в своей пионерской организации. «За перестройку должен бороться каждый пионер, каждое звено, отряд, дружина», — записали в решении слета делегаты.
«Какой быть пионерской организации — зависит прежде всего от нас, всех и каждого», — обратился слет ко всем пионерам страны. Добрых дел тебе, пионерия!


ВДАЛЕКЕ ОТ МОСКВЫ

М. ДОЛОТЦЕВА
РАССКАЗ
Рисунки В. Лебедева

...Поезд дернулся раз, другой и встал. Последние километры он тащился еле-еле.
В предрассветной серой мгле так странно было видеть то спереди, то сбоку, как мелькали освещенные окна просыпающихся домов, тусклые огоньки приближающегося города.
Поезд шел из Москвы, где уже все привыкли к светомаскировке, к вою сирены, к бомбежкам; мальчишки и девчонки, чуть постарше Вики, вместе со взрослыми сбрасывали зажигалки, а маленькие — внизу, в бомбоубежищах — отчаянно им завидовали.
Викина мама — врач, работала в поликлинике, и с первых дней войны перешла на казарменное положение. Папа в июле умер, и теперь Вика оставалась почти одна в квартире — все соседи разъехались, а чужая бабушка Марья Григорьевна все норовила перебраться к племяннице.
Когда завывала сирена, Вика хватала приготовленный мамой чемоданчик и бежала в метро — оно было совсем рядом с их домом на Смоленской.
Уличный репродуктор оповещал отбой, и с чердака шумной гурьбой спускались мальчишки. Они-то были настоящими героями, о своих подвигах на крыше рассказывали девчонкам сдержанно, вскользь, будто сбрасывать и засыпать песком зажигалки — самое обычное дело.
К концу лета многие ребята уехали из Москвы, появилось и быстро прижилось новое в обиходе слово — эвакуация. Викин дом опустел. Садовая выглядела непривычно тихой, темной. Закрылся нарядный гастроном на Смоленской. Ходили слухи, что школы не откроют в сентябре. Вика сначала обрадовалась, а потом загрустила, в общем-то было очень одиноко, и встречи с оставшимися ребятами не предвидится. Мама приезжала утром, наскоро перекусывала, давала Вике «указания», как и что делать, и исчезала до следующего дня.
Раньше Вика боялась засыпать в темноте.
— Мам, ты еще не спишь? — спрашивала она сотый раз, и мама сонным голосом бормотала:
— Нет, нет, мне что-то не спится.
Вика догадывалась, что мама хитрит, просто успокаивает ее, но ей все равно было легче и, уже погружаясь в теплую сонную одурь, канючила:
— Мам, ты не спишь?
И мама, уставшая за день в своей поликлинике, так же откуда-то из сна повторяла, как заклинание:
— Нет, нет, мне что-то...
Теперь все было иначе. Мама через день не ночевала дома, и Вика перебиралась на ночь в соседнюю комнату к чужой бабушке Марье Григорьевне. Бабушка засыпала с ходу, храпела громко, с залихватскими трелями, и необъятная железная кровать с никелированными шишечками весело поскрипывала под тяжестью большого рыхлого тела, но и Вике тут совсем не было страшно, наоборот, уютно и надежно. А перед этим они пили чай в кухне, бабушка читала ей письма от внуков с фронта. Вика еще бегала в метро, Марья Григорьевна отсиживалась в кухне, говорила:
— Ты ступай, ступай, я-то уж свое отжила. А потом, если и бабахнет, бог милостив, пронесет!
...16 октября Вика с мамой уехали из Москвы. Осень была ранней, холодной, с неба падал мокрый снег.
...После поезда, битком набитого эвакуированными, ночных стоянок в поле, крика детей, окаменевших лиц взрослых тихий по-утреннему городок — родной город мамы и папы — показался Вике из какой-то забытой сказки.
Дом, где жила тетя Катя, стоял на углу улиц Фрунзе и Октябрьской. Деревянный двухэтажный дом на высоком каменном фундаменте, серый, с желтыми широкими наличниками грубой резьбы, высоким светлым чердаком.
Широкая деревянная лестница вела сразу на второй этаж — в две комнатки, уютное жилье одинокой тети Кати.
...За стеной жили дед и бабка Антиповы.
Бабка — шумная, ворчливая, а дед тихий-тихий, существовал под пятой у бабки. У них жила внучка Зинка, Викина подружка по школе, и внучка-сирота от старшей умершей дочери Надька — длинная нескладная девчонка лет семнадцати — санитарка в госпитале. Зинкины родители — бабкин сын с женой — пропали в первый же день войны. Сын офицер — гордость стариков — жил с семьей под Брестом. За месяц до войны приехала Зинка погостить у бабушки с дедушкой, да так и осталась...
Толстая, неповоротливая, сонная на уроках и особенно молчаливая у доски, Зинка вне школы преображалась, как лягушка в царевну. Просыпались и сверкали живо и весело ее маленькие глазки, похожие на кофейные зернышки, и улыбка расцветала на толстых губах. И была эта улыбка живой и осмысленной, полной обаятельного лукавства.
Вика сама была выдумщицей и фантазеркой, и с Зинкой ей было и весело, и интересно.
Наскоро съев жиденький супчик из концентрата и жаренной на льняном масле картошки, она стучала в стенку условным стуком — тук-тук, тук-тук, это означало — уже готова, встретимся на углу.
Барабанная дробь настойчиво звала: приходи ко мне — займемся уроками. Три коротких удара: никуда не выйду, ко мне не приходи, я занята.
Сегодня было: тук-тук, тук-тук!
Вика мчалась вниз по лестнице, а где-то рядом, через стенку, громыхала Зинка. Через минуту на углу Октябрьской и Фрунзе они сталкивались нос к носу.
Не сговариваясь шли по узким улочкам вниз, к озеру, к монастырю. Старые осевшие домишки, невысокие заборы и скамейки у ворот. В палисадниках догорают золотые шары, зелень под окнами пожухла — по ночам теперь бывают заморозки, и утром по дороге в школу трава кажется белесой от изморози.
Дворы стали многолюдными, шумными — в городке много эвакуированных: у кого родня, как у Вики, или чужие, вселенные по уплотнению.
Тихая довоенная жизнь городка ушла в небытие.
Надька — человек очень интересный и любимый всеми в доме. Высокая, худая, как щепка, с крупными рыжими глазами на румяном лице. Голова в мелких кудрях — первый в жизни перманент.
Надька вечно в суете — любое дело в руках горит, она главная бабкина помощница и кормилица семьи. Детвора и даже окрестные бабки-злыдни обожают Надьку за доброту, которой она так и светится, за веселый нрав: пройдет мимо — скажет что-нибудь ласковое или насмешит до слез, это у нее здорово получается! И вечно она кого-нибудь опекает. Появился у нее в палате тяжелораненый — в доме только и разговору, что о нем: скачет ли у него температура — неужели заражение крови? Появился ли аппетит? Если не ест, а только пьет: верный признак — конец. А совсем молоденький мальчик, хорошенький такой...
Надька варит ему домашний кисель из сухих ягод, и бабка поминает болящего воина в своих молитвах. Если опекаемые выживали и переходили в ранг выздоравливающих, они немедленно превращались в Надькиных кавалеров и ходили теперь за ней, как привязанные. Провожали домой, балагурили с дедом, бабку называли по имени-отчеству Авдотьей Филатовной, а Зинке дарили солдатские колечки из боевого металла.
Все портила сама Надька. Дело в том, что она вела дневник. В дневнике — толстой тетради в дерматиновом переплете — она подробно рассказывала госпитальные случаи, биографии и рисовала портреты врачей и сестер. В эту же тетрадь переписывались и стихи, особенно ей полюбившиеся или ей посвященные.
Дневник Надька не прятала — он валялся где попало, и каждый мало-мальски любопытный человек мог им наслаждаться сколько угодно. Бабка была неграмотной, а дед, может, и почитывал, да помалкивал и мнения своего вслух не высказывал. Главными читателями были Вика с Зинкой.
Сама Надька обожала читать дневник кавалерам. Она их прямо зачитывала своим дневником. Через стенку хорошо было слышно Надькино художественное чтение. Если плотно прижаться к стенке ухом, услышишь каждое слово:
— Он подошел ко мне близко и взял меня за хрупкие плечи. «Надя! — сказал он и слезы заблестели в его красивых серо-голубых в черную точечку глазах. — Я совсем одинок, ты одна у меня, скоро я уеду на фронт. Пуля уже ждет меня. Надя, поцелуй же меня на прощание». — «Нет, я не даю поцелуя без любви», — сказала я...»
Кроме чтения, бедный кавалер не получал у Надьки ничего, даже морковного чая, и самое обидное было, что после всего он исчезал навеки.
Несколько дней Надька ходила грустная и на бабкины расспросы отвечала коротко и вяло, плела что-то непонятное, в общем, как говорила Зинка, напускала туману, а потом опять веселела — появлялся следующий опекаемый. Проходил по двору, влюбленно глядя на Надьку, чтобы потом опять исчезнуть, как испариться.
В доме удивлялись — девчонка-то ведь настоящее золото: и веселая, и работящая, и душа... А вот поди ж ты! Невзрачненькая Лиза из 3-й квартиры — капитана подцепила!
И только Вика с Зинкой знали, почему не держатся у Надьки кавалеры — дневника ее вынести не могут, от ревности изводятся, а может, сразу догадываются, что и они не получат от Надьки поцелуя без любви.
Школа была маленькая, двухэтажная, с облупленными желтыми стенами. Над низеньким крылечком вывеска: «Неполная средняя школа № 3».
Внутри школа как школа: коридор — с одной стороны окна, с другой — классы. Классы неожиданно просторные, хотя и темноваты — окна невелики.
В классе 40 человек. В школе не топят — военная экономия, холод собачий, чернила ночью замерзают. Все сидят в пальто, а некоторые в платках и шапках.
Учительница математики Нина Ивановна считается самой красивой в школе. Она и вправду прелесть — молодая, стройная, с тонким лицом, только глаза у нее всегда недобрые, холодноватые.
Спустя год Вика увидит эти глаза сияющими и теплыми — в конце года в майский полдень на празднике Вика читает свои стихи на школьной сцене, а в зале, в первом ряду, сидит Нина Ивановна с мужем, до войны он был учителем физкультуры. Он только что с фронта, из госпиталя, после ранения, — у него нет руки, и пустой рукав аккуратно заправлен под ремень гимнастерки. На груди сияет новенький орден. Математичка в крепдешиновом платье с оборочками крепко держит единственную руку мужа, и лицо ее радостно — жив, рядом.
...А сейчас Нина Ивановна громко стучит мелком по доске: пишет варианты задач — контрольная. Ребята согревают дыханием пальцы, потом ручки размешивают фиолетовое крошево в чернильницах.
Прошло не так уж много времени, и Вика освоилась в классе, появились и у нее подружки, и самая верная — Зинка.
Класс был пестрый, шумный, неспокойный: сытые, умиротворенные девочки из местных чувствовали себя хозяйками — ведь это была их школа, их город и жили они в своих домах.
Но таких немного, большинство ребят из разоренных войной семей, уже познавшие безотцовщину, бедность, обездоленность. У большинства отцы ушли на фронт, и те, у кого было иначе, стыдились этого и понимали, что достойны сожаления и даже презрения товарищей. Как-то Зинка с удивлением увидела на Симоновой свою кофточку — полосатую, любимую. Мама ее купила перед самой войной — специально ездила за ней в Брест в военторг. Дома обнаружили — одной пуговки не хватает, мама пришила другую, похожую. Зинка узнала и кофточку и пуговку. Дома устроила скандал бабке, бабка оправдывалась:
— Дак ведь я для тебя старалась, подкормить хотела с рынка! Едим что? Никакой пользы, а ты растешь!
— Ты для Симоновой старалась! — рыдала Зинка. — Ничего не надо с рынка. Что, я лучше всех?
— Я тебе новую сошью, из дедова пиджака, еще и побогаче...
— Так ту ведь мама, понимаешь, мама покупала!
Зинка возненавидела Симонову за эту кофту, а та и не догадывалась, почему Зинка злится.
Потом уже все свыклись с тем, что эвакуированные продают или меняют вещи на продукты. Дело житейское. Мама обменяла ручную зингеровскую машинку (почему-то ее взяли с собой, и была она единственная ценность в багаже) на муку и патоку. Неделю веселились — пекли лепешки, поливали их черной сладкой патокой.
Машинку взяла тетя Маша с первого этажа. Мама на радостях ей впридачу подарила Викино почти новенькое пальтишко — Вика из него как-то быстро выросла. А у тети Маши сын Витька пребывает еще в таком возрасте, когда безразлично, что на тебя натягивают, лишь бы тепло.
...На большой перемене все прилипли к окнам в коридоре, смотрели, как падает первый снег. Небо потемнело, сразу стало сумрачно, лохматые рыхлые хлопья медленно опускались на дрожащие от ветра деревья, землю, усыпанную пестрыми листьями. Потом снег пошел быстрее, и когда перемена кончилась и зазвенел звонок, все уже было белым-бело. И снова выглянуло солнышко, и снежная белизна засверкала, заискрилась. А когда возвращались домой — опять под ногами чавкала мокрая коричневая каша. Осень в этом году длинная, вот уж и декабрь на носу, а настоящего снега нет и нет, лужицы по утрам замерзают, а днем теплеет и дорога опять раскисает. По Октябрьской не пройти. Приходится делать большой крюк, чтобы добраться до дома.
— Здравствуй, зима, — говорит Вика. — Интересно, а в войну устраивают елки? Знаешь, как здорово было у нас в школе, в Москве?
— И у нас в части, — тихо отзывается Зинка. — Папа сам ходил за елкой в лес, а потом мы все вместе ее наряжали. И игрушки сами клеили. Папа Деда Мороза из пластилина вылепил — умора! Борода и усы из ваты, шапка — из маминого платка, а сверху ему надели кукольную шубейку, и такой нарядный получился Дед Мороз.
Вика вздохнула — вспомнила свою последнюю довоенную елку. До потолка! Одних стеклянных шаров две больших коробки. А потом еще хлопушки, серебряные цепи, флажки и, конечно, шоколадные бомбочки.
Ей деревянная посудка досталась — крохотная, для совсем маленьких куколок. А под елкой рядом с Дедом Морозом стоял деревянный домик с цветными слюдяными окошечками, резными ставнями и крылечком. Если внутрь поставить свечку, окна засветятся, оживет домик. Так и кажется, что в домике живут малюсенькие человечки, сказочные гномики. По ночам они выходят из своего домика, бегают, резвятся, прыгают на стол, все осматривают, им очень интересно, как люди живут...
Вика с Зинкой учили географию. Что-то сегодня ничего в голову не лезло, обе с тоской посматривали в окно. За окном синел зимний день, он уже подходил к концу — тусклое солнце опускалось все ниже и ниже. Скоро оно совсем скроется в морозной мгле. Наступят предвечерние сумерки.
Было то неопределенное таинственное время суток — между днем и вечером. Скоро вспыхнут бледные фонари на перекрестках, а в домах зажгутся коптилки — банки с керосином и фитилем.
Вика с Зинкой учили географию. Ну никак, никак не шла сегодня на ум география!
По радио передавали письма с фронта.
— Давай напишем кому-нибудь! — вдруг сказала Вика, и тут же в голове возник потрясающий план. Они записали номер полевой почты, имя, фамилию — неведомый Андрей Белозеров искал по радио родных из Белоруссии.
«Дорогой Андрей! — писали девочки. — Не удивляйся, пожалуйста, что я решила тебе написать. Мне очень нравится имя — Андрей и кажется, что ты тоже мог бы мне понравиться. Ты пишешь, что тебя за храбрость наградили медалью. Вот здорово! Не горюй, я уверена, ты найдешь и мать, и отца, и сестренку. Коротко о себе. Мне 17 лет, я учусь в 10 классе и мечтаю тоже воевать, но меня пока не берут. Кончу десятилетку и пойду на курсы медсестер, а оттуда прямо на фронт.
С приветом! Вика Алтухова».
И обратный адрес.
— Ой как здорово ты придумала! — вопила Зинка. — Представляешь, как он обрадуется!
— А если ответит? Что будем делать?
— Как что? Мы тоже ему ответим! Подбодрим. Знаешь, как это нужно на фронте! Ему воевать не так страшно будет!
И действительно — к Новому году пришло ответное письмо. Андрей поздравлял Вику и просил побольше написать о себе и, если можно, прислать свое фото. Родных он пока не нашел. Видно, остались в оккупации.
Зинка угадала — Андрей писал, что он очень обрадовался письму и носит его с собой, чтобы перечитывать перед боем.
— А где взять фото? Может, Надькино послать?
— Нет, на фото она страшненькая. Андрей испугается и писать перестанет.
Что делать? Где-то валялась мамина карточка в студенческие годы, но она была какая-то желтоватая от старости. Придумали вот что. Вика написала, что, к сожалению, фото у нее нет, а пока она опишет свою внешность, просто расскажет, какая она.
Сначала Вика решила описать Милицу Корьюс из «Большого вальса», только без шляпы, или, на худой конец, Франческу Гааль из «Петера», но Зинка засомневалась, а вдруг он испугается, что она такая красавица, а он, может, рыжий и с веснушками?
«У нас большая семья, — придумывала Вика, — мама, папа на фронте, брат Костя и маленькая сестренка Аля. (Брат и сестренка — ее несбывшаяся мечта.) Я самая старшая. Брат учится в 4 классе, он вообще-то ничего, но терпеть не может девчонок, лупит их и поэтому маму часто вызывают в школу. Еще у нас есть бабушка — она очень добрая, хотя и вспыльчивая, а еще дедушка — бывший буденновец, он тоже рвется на войну, но его не берут по возрасту.
Коротко о себе. Все говорят, что я хорошенькая, — писала Вика, — но я не совсем согласна, просто у меня глаза большие, голубые, а волосы белокурые и кудрявые. Я довольно среднего роста (на случай, если Андрей маленький), очень веселая».
Потом шли стихи: «Люблю тебя, булатный мой кинжал...»
Письмо полетело на фронт, но ответа почему-то девочки не получили — видно, пересолили с красотой. Действительно, наверное, рыжий, с веснушками и маленький, куда ему кудрявая, веселая, с голубыми глазами. Больше писем на фронт никому не посылали, это казалось изменой Андрею.
Когда по радио передавали письма на фронт, ждали — вдруг откликнутся родные Белозеровы. Вот тогда они напишут им и перешлют письмо Андрея. И ему сообщат — может, он этой передачи не услышит?
В середине января ушла на фронт Надя. Ни причитания, ни слезы бабки, ни молчаливый укор деда не остановили ее.
Сначала она записалась на ускоренные курсы медсестер в госпитале — бабка радовалась: хорошая специальность, всегда работа найдется.
А Надька кончила курсы и заявила:
— Хочу спасать раненых на передовой. Надоело в тылу до тошноты. Что, я хуже всех? Человек я свободный, самостоятельный. С фронта вам посылки посылать буду, знаешь, там не то что здесь. Снабжение другое...
— А мы? — упавшим голосом спрашивала бабка.
— Ты же сама мне рассказывала, как за дедом увязалась. Тоже ведь шла война.
Бабка замолчала, смирилась, может, вспомнила себя, молодую, — и поняла Надьку.
Надька давно уже забросила свой дневник, и кавалеры, бывшие опекаемые, что-то не появлялись в доме, кроме одного, самого упрямого, нахального, как считали девочки. Чего ему, собственно, было воображать — маленький, щупленький, хромой, и ранение глупое какое-то — в пятку. Говорит, что осколком от мины, сам небось удирал с поля боя, только пятки сверкали. Может, кто-нибудь и найдется — полюбит такого, но только не Надька. Ей подавай тяжело раненного героя, которого бы она выходила, спасла от смерти.
А этот, с пяткой, ходил и ходил, и если даже Надьки не было, располагался в комнате у печки, как дома, смешил всякими россказнями бабку и всегда приносил сахар к чаю, а то и галеты. Бабка заваривала морковное крошево, а Зинка вызывала через стену Вику — пировать.
Надька в последнее время была какая-то не такая, просветленная, что ли, а увидев этого, с пяткой, ничуть не смущаясь ни бабки, ни девочек (дед, как всегда, отсыпался после дежурства), начинала отчаянно кокетничать. И когда успела научиться? Глаза у нее становились узкие, как у китайца, и она начинала хохотать громко, как-то противно. А он смотрел на нее насмешливо и все напевал: «Девочка Надя, чего тебе надо?»
Бабка хотела устроить торжественные проводы — ведь покидала родимый дом ее кровиночка любимая, но Надька и здесь встала поперек — уехала, как в соседнюю деревню за мукой ушла. Зинка с Викой все-таки проводили ее. Всю дорогу она смеялась, подшучивала над девочками и вообще у нее был очень радостный вид, только в последние минуты, уже у вагона, она вдруг погрустнела. Но тут появился этот, с пяткой, и она снова стала смеяться, как маленькая девочка, которая никак не может остановиться. А он стоял, тяжело дышал — запыхался, пока бежал со своей пяткой, и все смотрел, смотрел на нее: «Девочка Надя, чего тебе надо?»
Эшелон уходил на фронт. Из окон кричали, махали руками, играла гармошка, кто-то громко плакал на перроне, а кто-то пел и смеялся.
Уехала Надька.
Промчался, промелькнул мимо последний вагон.
Девочки стояли обескураженные и расстроенные. Не самими проводами. Что ж, теперь это дело житейское. Каждый день уходили эшелоны на фронт. Увезли они Юрку из 17-й квартиры, Федю с Фрунзе, 21, даже тихоня Наташа из 25-й квартиры воюет. Вот теперь Надя. Конечно, нечего ей загорать в тылу, тут уж пусть пожилые остаются, а она — шустрая — больше пользы принесет на фронте.
Смутила их видимая, даже слишком, радость Надьки, когда пришел капитан. Раскраснелась, таращила глаза на него, а на них почти не смотрела. Эх, сама ведь о герое мечтала — об этом и в дневнике своем записала: «полюблю храброго, мужественного», а сама теперь вот, дура, влюбилась в труса: конечно, он убегал, драпал, сматывался с поля боя, иначе как бы вражеская мина нашла его пятку, угодила бы уж повыше! Противно! Настроение было испорчено.
Капитан сказал:
— Буду заходить к вам, Зиночка, на чаек, по старой памяти.
— Ну уж фигушки! — выпалила Зинка. Девочки, не сговариваясь, показали ему язык и обе с крайне независимым видом покинули перрон. Вот тебе, «девочка Надя».
Дорогой то злились, то хохотали, как безумные. Вспоминали его растерянное, даже испуганное лицо. Умора!
— Ишь, чего захотел, «чайку выпьем!» — передразнивала Зинка. — А мы ему — на тебе чаек, на тебе с сахаром!
Новый взрыв хохота, обе остановились, не в силах двинуться дальше.
Дома их ждала бабка с самоваром. Тут же сидел дед — не мог уснуть от волнения.
— Ну, как? Проводили?
— Проводили, — кислым голосом сказала Зинка, после хохота вдруг стало тошно до слез. Как же теперь дома без Надьки? Без ее добродушных смешочков, подтруниваний, песенок под нос, без веселой болтовни с подружками и рассказов в лицах, с мимикой и жестами — о событиях в госпитале. И Зинку она всегда брала под защиту от бабки, когда та особенно расходилась — ворчала из-за пустяков.
— Дневник с собой взяла, — сообщила Зинка Вике, — сама видела.
— Значит, и там будет вести, вот бы почитать!
— Теперь уж не почитаешь, только когда вернется после Победы.
В том, что Надька вернется, — девочки не сомневались. Слишком она казалась живучей, что ли. Ну не может пропасть такой человек.
...Надя погибла в январе 1943-го.
Снежный дворец не получился — рассыпался на глазах. И тут во двор вошел какой-то военный, не солдатик, а младший лейтенант, как сразу определила Зинка (в воинских званиях она разбиралась, выросла в гарнизоне). Лейтенант решительно направился к крыльцу.
— Эй, девчонки — куриные печенки, — сказал он совсем мальчишеским голосом, — где здесь квартира номер пять?
— С Октябрьской? — удивилась Вика. — А кого вам там нужно.
— Девушку по имени Вика.
Зинка открыла и закрыла рот, вытаращила глаза на лейтенанта. Неужели Андрей Белозеров? У Вики сердце покатилось в пятки.
— А-а-а ее нет, — заикаясь промямлила она.
— Как нет? Куда же она девалась? Уехала, что ли?
— На фронт добровольцем ушла, — глазом не моргнув сказала Зинка.
— Вот досада, не повезло. — Лейтенант чуть не плакал, вздохнул коротко. Он действительно был совсем мальчиком.
— А я-то какой крюк сделал, чтобы с ней познакомиться. В госпитале месяц провалялся. (Ах, вот почему он не ответил на последнее письмо.) Еду в часть, да вот решил сюда завернуть. Так, так. Вы-то хоть расскажите, какая она? Красивая?
— Очень!
— А волосы какие?
— Коса!
— Стрижка!
Лейтенант усмехнулся:
— А все-таки — коса или стрижка?
— Была коса, а она ее — чик — и нету, стрижка, — отважно врала Вика. Она уже пришла в себя и не боялась ни капельки Андрея. Он только притворяется взрослым, а сам вон чуть не плачет от досады. Ей стало смешно и захотелось поддразнить лейтенанта.
— Она у нас красавица и умница!
— За ней весь госпиталь бегал, только она и внимания ни на кого не обращала. И вообще замуж вышла. С горя. У нее был один. Она ему писала, а он не отвечал, вот она с горя и выскочила. И уехала. На фронт.
Лейтенант совсем расстроился:
— А откуда вы-то все знаете? — вдруг подозрительно спросил он.
Девочки не успели ответить. Соседская Нюшка кричала от ворот:
— Вика! Что я тебе скажу! Нашего папку в больницу увезли. Связали и увезли, он уже совсем нервный стал. — Нюшка шариком подкатилась к Вике: — Это фашисты-гады ему все нервы измотали.
Лейтенант стоял в нерешительности.
— Что вот мне теперь делать? Куда деваться до вечера? Замерз я как цуцик.
— Пошли к нам, чай пить, — великодушно предложила Зинка. — У меня бабка добрая, не выгонит.
Бабке сказали, что это бывший Надькин подопечный, и она не только не выгнала лейтенанта, а очень даже обрадовалась и быстренько достала из печки горяченькую картошку, а лейтенант достал из вещмешка сало, консервы и галеты. И устроили пир. Дед вылез из-под своего тулупа, и они с лейтенантом выпили по маленькой из солдатской фляжки. Конечно, за Победу.
— Небось невеста есть?
— Подвела невеста, не дождалась меня, — сказал лейтенант и подмигнул девочкам.
Вика стала красная как свекла, Зинка сказала невинным голосом:
— Значит, вертихвостка.
— Ну и ладно, — утешил дед, — другую найдешь. Ты не расстраивайся, главное — верную встретить. Вон, как моя бабушка! Всю войну со мной проскакала.
Бабка расцвела, а дед кончил неожиданно:
— Боялась, что другие отобьют. Я ведь ух какой был! Вот видишь на портрете? А? Лихой?
— Уж так и боялась! — обиделась бабка.
Лейтенант еще успел вздремнуть на Зинкиной раскладушке, а когда собрался уходить — всем стало грустно, и бабка даже всплакнула.
На прощание лейтенант сказал Вике:
— Ну, а ты тут будь на высоте, умница и красавица. И косу береги. А то вернусь, а ты стриженая, враз разлюблю. Так что жди.
Вика только глупо улыбнулась.
Дед спросил:
— Как там на фронте сейчас, сынок? Только правду говори, мы не из пугливых. От Москвы отогнали, а дальше пойдем до границы, аль до Берлина? Как думаешь?
— Уж это точно — до Берлина. Не жить нам на одной земле с фашистской сволочью. Мы все так думаем, так что не беспокойся, батя!
— А когда же это будет? — допытывался дед. — Как думаешь? Ведь пока — что ни сводка, то город сдали. Разве это хорошо, а?
Лейтенант почесал переносицу, глубоко задумался, ответил:
— Чего уж тут хорошего!
— Хоть бы нам с дедушкой дожить до Победы. Всех своих воинов дождемся, и помирать можно, — сказала бабка.
Вика вспотела от стыда.
Лейтенант ткнул пальцем ей в живот.
— Значит, Вика? Может и письма ты писала, а я еще удивлялся, что почерк какой-то детский. Ну, ты?
— Мы писали, — нахально сказала Зинка, — что тут плохого? Хотели подбодрить, радость доставить. Думаем, у человека семья пропала, грустно ему, вот мы его и повеселим.
Лейтенант махнул рукой:
— Повеселили! А врать-то зачем? Надежду вселять? Эх ты, красавица и умница! Сначала сопли подбери, а потом уж письма пиши.
— Вам же добра желали, а вы ворчите, — не унималась Зинка, — знали бы, не писали. Другого бы выбрали. Получше вас.
— А стихи-то у кого списали?
— У Лермонтова...
— Хорошие стихи, мы всем взводом их наизусть выучили. Ну ладно, что уж тут выяснять, почему да отчего. На первый раз прощается.
Он уже не сердился, улыбался насмешливо:
— Ох, девчонки — куриные печенки, руки чешутся — отколотить бы вас хорошенько.
Вот уже несколько дней у мамы болит голова. Сегодня она не пошла на работу. Тетя Катя уговорила.
— Мам, может, это тиф? — испуганно спрашивает Вика.
— Ну, что ты, дурочка! — смеется мама. — У меня же нет температуры.
Тетя Катя заставила маму поставить градусник.
Вика не дождалась результата — торопилась в школу, но мама успокоила ее.
— Обыкновенная простуда. Не пугайся и беги скорей, а то опоздаешь.
Вика ушла, но на уроках нет-нет да и вспоминала мамино какое-то странно воспаленное лицо, и сердце ее начинало колотиться от ужаса. Но ведь мама — сама врач, она знает, что с ней, и Вику уверила, что ничего страшного. Обыкновенная простуда!
А когда Вика вернулась из школы, маму уже побрили наголо, и она стала похожа на мальчика. От машинки голова ее была вся в неровных бороздах, но это было совсем не смешно, а страшно. У нее был жар.
— Мамочка! — ахнула Вика и громко заплакала, но мама сделала строгое лицо.
— Пожалуйста, без слез. Во-первых, еще неизвестно, тиф ли это, а потом, если тиф, то в легкой форме, я уверена. Конечно, придется лечь к себе в корпус. — Вика опять зарыдала. Мама поморщилась. — Стыдно, ты же большая девочка и остаешься не одна, а с тетей Катей.
Санитарка, собирая маму, ворчала:
— Все сама, все сама, во все лезла, вот и дождалась! Говорила я тебе — поберегись, у тебя — дите-полусирота, если уж себя не жалеешь!
Мама храбро улыбалась Вике, не возражала, видно, голова здорово болела и спорить с санитаркой не было сил.
Потом за мамой приехали на лошади и увезли.
Вика стоит у окна, лоб прижат к стеклу. Вот и кончилась главная мамина забота — сыпнотифозный барак. Теперь ее будут лечить и спасать. Скорей бы, скорей бы кончилась эта проклятая война!
Тетя Катя накормила Вику, спросила:
— Может, Зиночку позвать на ночь, я ведь скоро ухожу.
Вика замотала головой.
— Нет, нет, я не боюсь ни капельки, я и маме слово дала, что не буду бояться. А без Зинки бабка заскучает...
— Старый, как малый, — вздохнула тетя Катя.
Тетя Катя ушла, а Вика разобрала постель, завела будильник, задула коптилку и легла.
Молодая апрельская луна заглянула в комнату.
Вика закрыла глаза, уговаривала себя: «И в кресле никто не сидит, и в углу не прячется, и под кроватью не притаился, и совсем не страшно, стыдно в моем возрасте бояться темноты. Привидений нет и быть не может. Все это сказки для маленьких. И плакать нельзя. Надо просто думать о чем-нибудь хорошем и веселом».
И она стала вспоминать Москву, подружек, школу, ту, прежнюю, оставленных дома беспризорных кукол.
А мысли плыли, путались...


страница следующая ->



Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz