<- предыдущая страница следующая ->

Публицистика

Юрий ЗЕРЧАНИНОВ
ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ ТШЕБОВЫ

Благожелательность и достоинство хранили эти лица. А пожилых дам отличала особая стать — во время службы ни одна из них не позволила себе присесть (в Успенском храме на Ольшанском кладбище в Праге стоят, словно в костеле, скамьи — велик возраст большинства прихожан). И молодой священник, отец Александр, завершив евангельское чтение, возгласил:
— Сохрани нас, Господи, своею благодатью.
«Храни, Господи»,— хотелось вторить отцу Александру,— этих последних россиян, нашедших здесь свой дом.
Скромная кладбищенская церковь на Ольшанах была поставлена в начале двадцатых годов в память о русских воинах, павших в первую мировую войну, а «также в междуусобной брани за Россию смерть обретших». А вокруг храма — кресты и надгробья на могилах наших соотечественников, которым после этой кровавой междуусобной брани (мы приучены называть ее гражданской войной) пришлось покинуть поверженную Россию...
Приход Успенского храма с каждым годом редеет, и больно видеть, как запущены многие могилы. В прошлом году об этом с тревогой писал соб. корр. «Известий» в Праге Леонид Корнилов, после чего городские власти, сделав красивый жест (дело было еще при Гусаке), распорядились придать пристойный вид могиле Аркадия Аверченко. На плите — подновленные буквы: RUSKY SPISOVATEL А. Т. AVERCENKO». И в разительном контрасте — другая, уже тронутая временем плита, с поблекшими буквами: «HELENA NABOKOVA. 1876-1939».
В Праге полным-полно такс, и, стоя у этой могилы, я вдруг вспомнил, как в «Других берегах» Владимир Набоков рассказывает, что мать его имела пристрастие к коричневым таксам и Бокс Второй, ее последний таксик, последовал за ними в изгнание и ковылял еще по улицам Праги за своей задумчивой хозяйкой — эмигрантская собака «в длинном проволочном наморднике и заплатанном пальтеце». И могила хозяйки Бокса Второго походит сегодня на это заплатанное пальтецо.
И вновь обратимся к «Другим берегам»: «Я жил далеко от матери, в Германии или Франции, и не мог часто ее навещать. Не было меня при ней, и когда она умерла, в мае 1939 года. Всякий раз, что удавалось посетить Прагу, я испытывал в первую секунду встречи ту боль, ту растерянность, тот провал, когда приходится делать усилие, чтобы нагнать время, ушедшее за разлуку вперед, и восстановить любимые черты по нестареющему в сердце образцу...» После войны Набокову уже не приходилось надеяться, что удастся посетить Прагу, побывать на могиле матери, и не потому — надо ли объяснять? — что жил далеко (да и не так далеко — последние годы он прожил в Швейцарии)...
На этом православном кладбище мне показали тщательно выровненную — катком что ли прошлись? — площадку. А на голой земле лежал большой деревянный крест. Год назад и представить было нельзя, что на братской могиле власовцев, обративших немецкое оружие против фашистов, придя на помощь — первыми!— восставшим пражанам, и погибших на улицах Праги, будет вновь установлен крест.
Эта история — еще одна неведомая нам страница Отечественной войны. Не берусь судить, чем руководствовался Власов, отдавая приказ выбить немцев из Праги: рассчитывал ли таким путем по-иному выглядеть в глазах соотечественников или надеялся сдаться в Праге американцам? Так или иначе (надеюсь, историки в конце концов разберутся), но пражане, которые помнят тот майский день сорок пятого года, рассказывали мне, с какой яростью русские парни в немецкой форме нежданно обрушились на гитлеровцев, словно каждый из них только и ждал этого часа с того самого дня, когда в фашистском концлагере (не забудем, что попавший в плен для Сталина был уже предателем) согласился вступить в армию Власова. Не исключаю, что среди погибших на улицах Праги власовцев были и поправшие свою воинскую присягу, то есть перебежчики, но разве достойной смертью не обрели и они право быть захороненными в этой братской могиле по-христиански?
Да, на Ольшанском кладбище лежат и советские солдаты и офицеры, погибшие при освобождении Чехословакии, но все эти годы мы поступали бесчеловечно, классифицируя павших на чистых и нечистых. И когда в шестьдесят восьмом трибун Пражской весны Смрковский помянул добрым словом этих русских парней трагической судьбы, он тут же был и сам занесен в список нечистых...
Сегодня православное кладбище в Праге, как и Успенский храм (по стенам его ползет губительная плесень), ждет нашего участия. Не будем гадать, какие организационные формы изыщет для этого наша общественность, но не сомневаюсь, что подобная акция найдет благожелательный отклик и поддержку в Праге. А пока что отец Александр возлагает свои надежды на одного американского архитектора, который намерен приехать в Прагу и исследовать, как спасти храм от плесени. Работу проделает бескорыстно, ибо этот американец русского происхождения, и, мало того, он из тшебовцев.
На этой воскресной службе я познакомился с Ириной Зеленковой (в девичестве — Капецкой), которая и посвятила меня в историю тшебовцев — былого школьного братства наших соотечественников, которые разбросаны ныне по всему свету, но продолжают хранить верность своим традициям. Уже многие годы выпускники русской гимназии в Моравской Тшебове проводят в Праге свои сходки. Так, в последний раз, хотя прежние чехословацкие власти далеко не всем дали визу, собрались 180 человек. С пяти континентов.
— Мы все на «ты»,— мне говорила Ирина, которая лишь начинала учиться в Тшебове, а закончила школу уже в Праге в 1946 году, но гордо величает себя тшебовкой последнего выпуска. Историю ее семьи и ее собственную историю я еще расскажу, но начну с другого знакомства — со старейшей из живущих ныне в Праге выпускниц Тшебовской гимназии Наталией Андреевной Михайлюк.
Детство ее прошло в Москве, на Арбате. Она дочь присяжного поверенного.
— Отец всю жизнь боролся против смертной казни и, когда большевики пришли к власти, сказал Крыленке, что неправде служить не будет. Спасая семью от голода, он увез нас в конце концов в Крым, хотя терпеть не мог Врангеля, к Деникину относился с уважением, а Врангеля, как и жестокого Слащова, терпеть не мог.
Наталия Андреевна вспоминает, как уходили они на английском миноносце из Севастополя и отец плакал и говорил детям, когда был виден еще Херсонес, что это ваша родная земля и вы непременно должны возвратиться сюда. И уже в эмиграции он постоянно затевал с детьми «прогулку по Москве»: «Вот мы вышли на Воздвиженку — что за дом направо, а что за магазин в доме налево?..» И когда в 1971 году Наталия Андреевна побывала, наконец, в Москве, она словно продолжила эту «прогулку».
Она гостила у двоюродных сестер, отец которых, ее дядя, в тридцать седьмом был расстрелян. И собираясь домой, в Прагу, говорила кузинам: «Я знаю, где мой отец погребен, а вы не знаете...»
Ее эмигрантская жизнь началась в Константинополе. Там — а точнее, в Галате — в декабре двадцатого года была открыта смешанная русская гимназия, в которую она стала ходить вместе с младшим братом. Американцы снабдили детей карандашами и тетрадями, но русских учебников не было. Так и учились, а спустя год все 580 русских гимназистов были приглашены продолжить образование в Чехословацкую республику — в Моравской Тшебове им предоставили пустующий лагерь.
— В дороге нас предупредили,— рассказывала Наталия Андреевна,— что чехи будут всех дезинфицировать, и мы, девочки, ужасно боялись, что нам обрежут косы. Но косы нам не обрезали — лишь мальчиков постригли наголо. Детство на Арбате и годы, которые я провела в Тшебове,— самые счастливые в моей жизни. В Тшебове я словно снова оказалась в России.
Эта школа, которая собирала русских детей — и в первую очередь сирот — со всего мира, была включена в школьную сеть Чехословакии как реальная гимназия с добавлением русских предметов. Ее штат — 31 преподаватель, 14 воспитателей и воспитательниц и 3 врача. Выпускники Тшебовы принимались на казенный кошт в высшие и специальные учебные заведения Чехословакии.
В сегодняшней Чехословакии, официально именуемой ЧСФР, вновь высоко чтится имя первого президента республики профессора философии Томаша Масарика, который всю свою долгую жизнь следовал завету Гуса: «Любить истину, искать истину, защищать истину». Переиздана яркая книга Чапека «Разговоры с Масариком». А Вацлав Гавел воспринимается как прямой продолжатель дела Масарика. И пятого июля, когда Гавел был избран президентом ЧСФР (на этот раз по всем правилам — тайным голосованием депутатов Федерального собрания), ему был сделан символический дар — реставрированный лимузин «Татра-80», изготовленный 55 лет назад для Масарика.
«Русская акция», провозглашенная в свое время Масариком, и повлекла создание Тшебовской гимназии. В ту пору для российских эмигрантов и беженцев в Чехословакии открылось только восемь высших учебных заведений, где преподавали такие светила, как Вернадский, Булгаков, Лосский... В 1923 году, например, правительство Чехословакии выделяло на бесплатное обучение русских студентов и школьников пять миллионов крон ежемесячно. Министерство иностранных дел республики, возглавляемое будущим преемником Масарика Эдуардом Бенешем, так комментировало «русскую акцию»: «Единственная цель, которую при этом преследует правительство, заключается в том, чтобы русский народ по возвращении эмигрантов нашел в них ценных работников на поприще науки, искусства, в культурной и хозяйственной жизни». Эта цель, как мы знаем, достигнута не была, но вовсе не по вине Томаша Масарика, который всей своей деятельностью — и как философ, и как политик — противопоставлял «революционному радикализму» нравственное и культурное самоусовершенствование.
А в Моравской Тшебове, прежде чем воспитывать «ценных работников», надо было просто отогреть, обласкать детей, переживших ужасы гражданской войны и бездомность эмиграции. В майском номере за 1924 год «Бюллетеня педагогического бюро по делам средней и низшей русской школы за границей», который издавался в Праге, есть бесценная публикация — обзор сочинений тшебовцев (всех возрастов) на тему: «Мои воспоминания с 17-го года и до поступления в гимназию». Вот выдержки из этих сочинений:
«Дай Бог никогда не увидеть чехам всего того, что выпало на нашу долю».
«За что вы хотели нас убить в России?»
«Я поняла, что такое революция, когда убили моего милого папу».
«Я ходил в тюрьму, просил не резать папу, а зарезать меня. Они меня прогнали».
«Это было время, когда кто-то всегда кричал «ура», кто-то плакал, а по городу носился трупный запах».
«Днем нас убивали, а под покровом ночи предавали земле. Только она принимала всех. Уходили и чистые и грязные, и белые и красные, успокаивая навсегда свои молодые, но состарившиеся сердца. Души их шли к Престолу Господнему. Он всех рассудит».
«Чека помещалась в доме моих родителей. Когда большевиков прогнали, я обошла неузнаваемые комнаты моего родного дома. Я читала надписи расстрелянных, сделанные в последние минуты, нашла вырванную у кого-то челюсть, теплый чулочек грудного ребенка, девичью косу с куском мяса. Самое страшное оказалось в наших сараях. Все они доверху были набиты растерзанными трупами. На стене погреба кто-то выцарапал последние слова: «Господи прости».
«И поехали мы испытывать различные бедствия и увидеть иностранный народ».
«Господи, спаси и сохрани Россию».
Прошло пять лет. У преподавателя истории Тшебовской гимназии Платона Васильевича Капецкого родилась уже дочь Ирина. В Тшебове открылся детский сад, была поставлена церковь... Но второй такой Тшебовы, такого уголка России ни в одной из стран, в которых нашли пристанище русские эмигранты, не было. И три авторитетные эмигрантские организации, созданные в Праге,— Педагогическое бюро по делам средней и низшей русской школы, Объединение русских учительских организаций и Правление союза русских академических организаций,— выступили инициаторами «Дня русского ребенка». В начале 1929 года они опубликовали обращение «К русским людям», которое гласило:
«Уже одиннадцатый год длится русское рассеяние. С каждым годом все большее число наших детей забывает родной язык и порывает последнюю связь с русской культурой... Нижепоименованные русские организации предлагают ежегодно устраивать повсюду в один и тот же день «День русского ребенка», сбор на помощь русским детям, приурочив его к празднику Благовещения, то есть к 25 марта ст. ст. (7 апреля н. ст.)».
А в «Вестнике» князь П. Долгоруков писал: «Ведь не надо забывать, что сохранение нашей молодежи русской, наряду с предоставлением ей возможности приобретать на Западе полезные знания и навыки для культурной работы в свое время в России, является одной из главнейших задач русской эмиграции. И если ей удастся справиться с этой задачей, то в значительной мере будет осмыслено ее существование и вознаградятся те страдания, которые ей приходится претерпевать».
Был создан Чешско-русский комитет «Дня русского ребенка». И наибольшие средства были собраны, естественно, в самой Чехословакии. Среди пожертвователей были и президент Масарик, и доктор Крамарж, и другие видные общественные деятели страны. А школьный оркестр тшебовцев играл в этот день на городских улицах, и гимназисты продавали игрушки и значки, которыми украсилась вся чешская публика. В детском саду была поставлена сказка, а в гимназии — спектакль, который был дан вечером для городской публики. Перед спектаклем директор гимназии Владимир Николаевич Светозаров, возглавлявший Союз русских педагогов в Чехословацкой республике, сказал: «День русского ребенка» сплотит всю русскую эмиграцию в одном национальном порыве дать обездоленным детям возможность встать на ноги и подготовиться к служению своей Великой Родине».
В тот год «День русского ребенка» был проведен в тринадцати европейских странах. Наиболее «успешный» сбор — вслед за Чехословакией — был в Латвии. Собранные средства пошли на основание и поддержку двадцати четырех детских учреждений (прежде всего детских садов и библиотек) русского зарубежья в различных странах.
И по сей день, как я лично удостоверился в Праге, русский язык былых воспитанниц Тшебовской гимназии и богаче, и выразительнее, чем у некоторых советских гражданок, вышедших замуж за чехов. Так и не востребованные Великой Родиной тшебовцы принимали подданство Чехословацкой республики — тут и становились ценными работниками «на поприще науки, искусства, в культурной и хозяйственной жизни». А музей Тшебовской гимназии сегодня... в Лос-Анджелесе. Надо знать, что русские эмигранты дважды торопливо покидали Чехословакию. Первый раз — в конце тридцатых годов, когда фашистская Германия расчленила страну, а Прага стала именоваться главным городом «Протектората Богемия и Моравия», а второй — в сорок пятом, когда Советская Армия освобождала Чехословакию. Не подумайте только, что перебраться на территорию, освобожденную американцами, спешили люди, запятнанные сотрудничеством с нацистами. Нет, уходили самые трезвомыслящие, из тех, кто участвовал в междуусобной брани за Россию, а остальные встречали советских солдат...
Тшебовская гимназия к тому времени уже давно в полном составе переместилась в Прагу (расставание с Моравской Тшебовой было вызвано невозможностью по-прежнему сохранять «уголок России» в близком соседстве с Судетами, где нацисты чувствовали себя, как дома), и преподаватель русской истории Платон Васильевич Капецкий был среди тех, кто радостно встретил своих соотечественников. Всю войну он слушал сводки «Совинформбюро» и продолжал рисковать (не только местом в гимназии!) на уроках русской истории...
Двенадцатого мая Платона Васильевича пригласили идентифицировать рукопись Достоевского, и домой он не возвратился... А семье пришлось временно потесниться — уступить комнату двум советским офицерам. И до сих пор Ирина (в сорок пятом вместе с последними тшебовцами она доучивалась в своей гимназии, которой предстояло стать средней школой для советских детей) теряется в догадках: что побудило этих двух работников НКВД принять участие в судьбе ее отца? Мне, правда, рассказывали, что на русских балах в Праге не было равных гимназистке Ирине Капецкой... Так или иначе, но Ирине было сказано, что отец ее содержится в пересыльной тюрьме польского города Рацибужа и что начальник этой тюрьмы готов освободить гражданина Чехословацкой республики Капецкого, если за ним приедет дочь. В ту же ночь оба «конвоира» доставили Ирину — для нее нашлась солдатская гимнастерка, но ремень, как она ни просила, не дали, по уставу ремень изымается у арестованных — в Рацибужскую тюрьму. Ирина повидала отца, однако освободить его, увы, не удалось — свой человек, начальник тюрьмы, в тот день куда-то отлучился, а к вечеру арестованных нежданно этапировали дальше — в Союз.
Борьба за спасение учителя русской истории Капецкого, в которой участвовал и чехословацкий посол в Москве (дядя Ирины, Леонтий Васильевич Капецкий,— именитый филолог, создатель классического чешско-русского словаря — был вхож в правительство), осталась бы скорее всего безрезультатной, не окажись у Платона Васильевича такой дочери, как Ирина. Она и письмо писала «Его превосходительству генералиссимусу Сталину», и, подвизаясь переводчицей, искала участия у командования Советских войск и даже у посла нашего, Зорина. Ей сочувствовали, но помочь никто не мог, пока судьба не свела ее с Николаем Константиновичем Черкасовым, который приехал в Прагу на съемки. Ирина была переводчицей киногруппы и даже сама снялась в эпизоде, а Черкасов, собираясь домой, пообещал: «Я попробую по неофициальным каналам — меня любят...»
И Платон Васильевич, без суда и следствия (так подло четверть века спустя сводились счеты с ротмистром белой гвардии) отправленный в Соликамский лагерь, где урки, которых он увлекал рассказами о русской истории, спасали его от непосильной работы, вдруг был освобожден, слегка подлечен, подкормлен и в мае сорок седьмого возвращен в Прагу. Ирина вспоминает, как до глубокой ночи друзья, знакомые и просто соседи шли к ним в тот день с пакетиками — продукты еще выдавались по карточкам, но каждый нес хлеб, колбасу, масло...
Эта история, как видите, со счастливым концом, другие — печальнее. Советские органы, завладев эмигрантским архивом (судьба знаменитого «Пражского архива» — отдельная тема), бесцеремонно прочесывали «русскую Прагу», невзирая на то, что многие эмигранты уже являлись гражданами независимой Чехословацкой республики.
Почти утерянные ныне лица — лица бескорыстных российских интеллигентов — запечатлены на старых фотографиях, украшающих кабинет Иржи Вацека, директора Славянской библиотеки, в которой собрана бесценная коллекция отдельных изданий и периодики по истории гражданской войны и эмиграции. То — первые сотрудники библиотеки, се основатели. Один из них, библиограф Илья Голубь, был арестован нацистами и отправлен в Освенцим. Другой — Александр Гайманивский, который до войны заведовал украинским отделением,— был арестован в мае сорок пятого и отправлен в советский лагерь...
В мае сорок пятого библиотека лишилась и двух многолетних читателей — Александра Чхеидзе, романиста и пылкого проповедника учения Николая Федорова, и Николая Раевского. Возвратившись в Москву, я принялся внимательно перечитывать книгу Раевского «Портреты заговорили», изданную в 1974 году в Алма-Ате. В краткой аннотации указывается, что в новой книге «автор подводит итог своим пушкиноведческим исследованиям, начатым за рубежом и законченным на родине». А я выискивал в этой книге робкие полунамеки, помогавшие восстановить судьбу самого автора, которого в светлый горячий июньский день тридцать третьего года, когда он собирал белые грибы в дубовом лесу под Прагой, судьба столкнула с внучкой одного из братьев Натальи Николаевны Пушкиной, и та сообщила ему, что в Словакии еще живет племянница Натали, что помогло Раевскому найти в конце концов первый из «заговоривших портретов», но лишь в конце пятидесятых годов, собирая высокогорные растения на тяньшанских перевалах, он ощутил уверенность, что будет опубликован, если расскажет эту историю. И когда в главе «В замке Бродяны» Раевский вспоминает, как, сидя в старинном глубоком кресле, где когда-то сиживала генеральша Ланская, он рассказывает графу Вельсбургу, сыну ее племянницы, о прорыве Буденного к Перекопу, я догадываюсь наконец, что в сорок пятом пушкинисту Раевскому не простили, что он сражался на Перекопе с буденновцами...
Иржи Вацек рассказал мне, как в восемьдесят шестом году Николай Алексеевич Раевский, уже почти лишившийся зрения, получил наконец возможность приехать в Прагу и сразу поспешил в свою библиотеку...
Разыскать в Славянской библиотеке материалы о Тшебовской гимназии мне помогла библиограф Елена Мусатова. Она родилась в Праге, когда русские гимназисты уже оставили Моравскую Тшебову. И ее отец был схвачен в мае сорок пятого. К ним пришел невзрачный солдатик, попросил попить, отец разговорился с соотечественником, и, когда солдатик пригласил его погулять, чтобы продолжить разговор, отец надел шляпу, и они вместе вышли. Кто думал?.. Лишь бабушка разволновалась и сказала Лениной маме: «Ты его больше не увидишь». Так оно и случилось.
Среди потомков русских эмигрантов в Праге бытует удивительная история Ивана Васильевича Виноградова, участника Ледового похода Деникина, который, терзаясь, что проливал кровь в братоубийственной войне, принял сан. Приведу эту историю со слов Елены Мусатовой, допуская, что иные подробности — уже из жития святого...
Получив благословение пражского архиепископа Сергия, Иван Виноградов, который в свое время в России проучился один год в Духовной академии, поехал доучиваться в Париж и возвратился в Прагу отцом Исаакием. Служил до мая сорок пятого, когда был тоже «приглашен на прогулку» и оказался в Казахстане — в лагере. Но нашелся в органах добрый следователь, который посоветовал святому отцу писать патриарху Алексию, а тот, получив его прошение, обратился к Сталину, и сам Сталин распорядился освободить невинно осужденного. Начальник лагеря тут же выпустил отца Исаакия, но лишив одежды — совершенно голым. Так, обернувшись газетами, он и шел в Алма-Ату, где встал на паперти среди нищих, пока настоятель храма не взял его в клир. Вскоре патриарх Алексий вытребовал отца Исаакия в Москву, чтобы возвести его в епископский сан, но это оказалось не в его власти, и тогда патриарх дал отцу Исаакию приход в Ельце, где он служил до восемьдесят первого года, пока Господь не призвал его к себе.
Этот впечатляющий монстр объявился однажды утром на Староместской площади. Он имел четыре слоновьи ноги и круп старого мерина, который увенчивался куцей кабинкой. А на ягодицах было выведено: «Куда прешься?» Не менее забавные существа, воплотившиеся то в фанере, то в проволоке, разбрелись по окрестным дворикам. И на стенах двориков шла жизнь — стены были разрисованы, как и лица уличных музыкантов, которые в поисках звуков не сторонились и металлических баков для мусора.
Фестиваль «Староместские дворики» воплощал всю сладость и роскошь вновь обретенной свободы. Быть может, мои пражские впечатления поверхностны, но тем не менее уже спустя восемь месяцев после «Бархатной революции» я совершенно не ощутил ни обывательского страха в ожидании завтрашнего дня (рынок здесь — не пугало, хотя решительная приватизация уже влечет немалые трудности), ни агрессивности — даже сдержанной — уличной толпы. Есть уверенность, что былые властители, которым предстоит держать ответ перед обществом, не уйдут от ответа, а меру возмездия определит закон, и только закон. Но в этом — уже осознающем себя правовым! — обществе ничего, увы, не поделаешь, если тот же Биляк, которому было предъявлено заявление ТАСС от 21 августа 1968 года, утверждающее, что «партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами», не смог «припомнить», чтобы лично он просил этой «неотложной помощи», а в наших архивах куда-то запропастился (!!!) текст этого небезымянного обращения...
В тот год Ирина Капецкая уже носила фамилию мужа — Зеленкова, а муж се был кандидатом в члены Пражского горкома партии, да и сама Ирина вступила в партию Дубчека. Платон Васильевич Капецкий готов был простить Советской власти свои лагерные мытарства, но не мог смириться с вторжением наших танков в Прагу: «Дураки безмозглые! Опозорили русский народ перед всем миром». Ирина и ее муж были изгнаны из партии и целиком разделили участь людей «Пражской весны». А сын Ирины, Миша, который в шестьдесят восьмом еще был школьником, с тех пор — даже с матерью — по-русски не говорит. В том августе советские танки проехались по всей семье Капецких. Оборвалась научная деятельность и брата отца, Леонтия Васильевича,— академический вахтер однажды встретил его такими словами: «Вы не сердитесь, пан профессор, но мне приказано не пускать Вас в Академию наук. Мне стыдно, и я уйду вместе с Вами — мне тоже здесь больше нечего делать».
В те дни, когда я был в Праге, там состоялась международная конференция «Мирный путь к демократии», в работе которой участвовали и многие советские диссиденты. Их самоотверженная правозащитная деятельность и предопределила во многом происшедшие в нашем обществе изменения. Но если чехословацкие диссиденты, как говорил на открытии конференции Вацлав Гавел, как раз и ведут сегодня свою страну к подлинной демократии, то Владимиру Буковскому, как и многим еще, до сих пор не возвращено советское гражданство, и он встречался со своими московскими единомышленниками в Праге.
Прилетел из Нью-Йорка и Владимир Дремлюга — один из той великолепной семерки, которая в августе шестьдесят восьмого вышла на Красную площадь с протестом против вторжения наших войск в Чехословакию. Дремлюгу принимал Дубчек, его осаждали мои чехословацкие коллеги, но мы укрылись в холле фешенебельного отеля «Алкрон» и вдоволь наговорились.
Когда в шестьдесят восьмом Дремлюгу и его друзей увозили с Красной площади в каталажку, на площади Свердлова Володя ухитрился выскочить из машины и, отбежав на несколько метров, крикнуть: «Свободу Дубчеку!». Но затеряться в толпе не захотел — ждал суда, где был намерен сказать публично все, что думал о партии и правительстве. А успел сказать лишь, что всю сознательную жизнь стремился стать гражданином, то есть человеком, который свободно и гордо выражает свои мысли,— но тут-то его и прервали... После освобождения, а ему влепили три года и еще три добавили в лагере, Дремлюга добился, чтобы ему дали возможность уехать в Америку, где пожелал жить в собственном доме, он сделал этот дом своими руками и вошел во вкус — теперь у него много домов. Американский миллионер Дремлюга, убежденный, что чем богаче человек, тем богаче и государство, намеревается открыть филиал своей фирмы в Праге. А почему не в Москве? Так Володя до сих пор не волен даже навестить своих московских друзей — дважды обращался за советской визой и оба раза получал отказ...

ZDE NASLI DOMOV SVUJ
Этот плакат (по мотивам Ивана Билибина) приглашал на недавнюю выставку в Доме советской науки и культуры в Праге, которая рассказывала о том, как русские эмигранты нашли в Чехословацкой республике свою родину.

На верхнем снимке, который сделан и Моравской Тшебове в середине тридцатых годов,— Платон Васильевич Капецкий и его гимназистки. Внизу на снимке, сделанном не так давно в Праге,— некоторые из них. А крайняя слева — Ирина Зеленкова (Капецкая).

<- предыдущая страница следующая ->