каморка папыВлада
журнал Юность 1990-10 текст-1
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 28.03.2024, 16:28

скачать журнал

страница следующая ->

ISSN 0132-2036

ЮНОСТЬ
10 '90


Фотография конца 20-х годов.
Успенский храм на Ольшанском кладбище в Праге. Воздвигнут в память о наших соотечественниках, «в междуусобной брани за Россию смерть обретших».
А когда же мы на своей земле, пропитанной «белой» и «красной» кровью, почтим память всех павших в этой свирепой междуусобной брани?


ЮНОСТЬ
10 (425) '90
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЕЖЕМЕСЯЧНИК СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР
ЖУРНАЛ ОСНОВАН В 1955 ГОДУ


К НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ

Прошло семь десятилетий после гражданской войны, но мы только сейчас начинаем понимать, какое это было несчастье для всей России. Еще недавно на первый план выступала героика. Преобладала тема: слава победителям, позор побежденным! Даже «Тихий Дон» трактовался чуть ли не как личная трагедия Григория Мелехова, который «не понял», «не разобрался...». А трагедия-то была всенародная! Пора увидеть и понять полную правду о гражданской... Понять и скорбно склонить головы перед миллионами погибших в братоубийственной войне. Пора отрешиться от ненависти (в трагедии всегда есть нечто роковое, что превыше всяких пристрастий), избыть ее, чтобы никогда более не повторилось кровавое безумие розни. Если этой цели послужат малоизвестные (а то и вовсе не известные) страницы литературы о гражданской войне, публикуемые в этом номере нашего журнала, то мы будем считать свой замысел не напрасным.


ТРИУМФ ОКАЯННЫХ ДНЕЙ

(диалог в цитатах)
«Из всех видов пуганья — пуганье гражданской войной самое, пожалуй, распространенное...»
(В. И. Ленин. Русская революция и гражданская война. 1917 г.)

«Не говорите, что революция имеет свои законы. Были, конечно, взрывы страстей революционной толпы, обагрявшей улицы кровью даже в XIX столетии. Но это были вспышки стихийной, а не систематизированной ярости. И они надолго оставались (как расстрел заложников коммунарами) кровавыми маяками, вызывавшими не только лицемерное негодование версальцев, которые далеко превзошли в жестокости коммунаров, но и самих рабочих и их друзей... Надолго это кидало омрачающую и заглушающую тень и на самое социалистическое движение».
(В. Короленко. Письма к Луначарскому. 1920 г.)

«...Наше время — время крушения государства, полного развала жизни, ее обнаженного цинизма, проявления величайших преступлений жестокости, время, когда пытка получила свое этическое обоснование, а величайшие преступления, вроде Варфоломеевской ночи, выставлялись как идеал, время обнищания, голодания, продажности, варварства и спекуляции — есть вместе с тем и время самого искреннего, полного и коренного подъема духа».
(В. Вернадский. Организация народного образования в новой России. 7 ноября 1920 г.)

«Некоторые члены вашей делегации с удивлением спрашивали меня о красном терроре, об отсутствии свободы печати в России, свободы собраний, о преследовании нами меньшевиков и меньшевистских рабочих и т. д. ...Наш красный террор есть защита рабочего класса от эксплуататоров, есть подавление сопротивления эксплуататоров, на сторону которых становятся эсеры, меньшевики, ничтожное число меньшевистских рабочих. Свобода печати и собраний в буржуазной демократии есть свобода заговора богачей против трудящихся, свобода подкупа газет и скупки их капиталистами».
(В. И. Ленин. Письмо к английским рабочим. 30 мая 1920 г.)

«Свободной печати у нас нет, свободы голосования — также. Свободная печать, по-вашему, только буржуазный предрассудок. Между тем отсутствие свободной печати делает вас глухими и слепыми на явления жизни. В ваших официозах царствует внутреннее благополучие в то время, когда люди слепо «бредут врозь» (старое русское выражение) от голоду. Провозглашаются победы коммунизма в украинской деревне в то время, когда сельская Украина кипит ненавистью и гневом и чрезвычайки уже подумывают о расстреле деревенских заложников. В городах начался голод, идет грозная зима, а вы заботитесь только о фальсификации мнения пролетариата. Чуть где-нибудь начинает проявляться самостоятельная мысль в среде рабочих, не вполне согласная с направлением вашей политики, коммунисты тотчас же принимают свои меры.
...Между тем если есть что-нибудь, где гласность всего важнее, то это именно в вопросах человеческой жизни. Здесь каждый шаг должен быть освещен. Все имеют право знать, кто лишен жизни, если уж это признано необходимым, за что именно, по чьему приговору. Это самое меньшее, что можно требовать от власти».
(В. Короленко. Письма к Луначарскому. 1920 г.)

«Вопреки распространенному мнению, я вовсе не кровожаден, как думают. До убийства Урицкого в Петрограде не было расстрелов, а после него слишком много и без разбора. Тогда как Москва в ответ на покушение на Ленина ответила лишь расстрелом нескольких царских министров. Я заявляю, что всякая попытка русской буржуазии еще раз поднять голову встретит такой отпор и такую расправу, перед которой побледнеет все».
(Я. Петерс. «Еженедельник ЧК». Ноябрь 1918 г.)

«Ужасом веет от недавно пережитого прошлого.
Люди, путем восстания захватившие власть, проводили новый строй, идеальный строй, как они говорили, выработанный лучшими умами человечества.
Мы прошли крестный путь этого строя.
Основанный на неравенстве людей, он восстановил нам худшее прошлое. В XX веке мы пережили и состояние неполноправных граждан старых времен, и ужасы возрожденной к жизни инквизиции».
(В. Вернадский. Довольно крови и страданий. 9 сент. 1919 г.)

«Провести с семьями восставших беспощадный красный террор, арестовать в таких семьях всех с 18-летнего возраста, не считаясь с полом. Если бандиты выступления будут продолжать, расстреливать их. Села обложить чрезвычайными контрибуциями, за неисполнение которых будут конфисковываться все земли и имущество».
(Приказ оперштаба Тамбовской ЧК. 1 сентября 1920 г.)

«Победители — обычно великодушны,— может быть, по причине усталости,— пролетариат не великодушен, как это видно......в тюрьмы попадают тысячи, да тысячи рабочих и солдат. Нет, пролетариат не великодушен и не справедлив, а ведь революция должна была утвердить в стране возможную справедливость.
...Уничтожив именем пролетариата старые суды, народные комиссары этим самым укрепили в сознании «улицы» ее право на «самосуды», звериное право с 1905 года. Уличные самосуды стали вседневным, «бытовым явлением».
(М. Горький. Несвоевременные мысли. 1918 г.)

«Эта диктатура предполагает применение беспощадно сурового, быстрого и решительного насилия для подавления сопротивления эксплуататоров, капиталистов, помещиков, их прихвостней. Кто не понял этого, тот не революционер, того надо убрать с поста вождей или советчиков пролетариата».
(В. И. Ленин. Привет венгерским рабочим. 27 мая 1919 г.)

«Какими националистами, патриотами становятся эти интернационалисты, когда это им надобно! И с каким высокомерием глумятся они над «испуганными интеллигентами»,— точно решительно нет никаких причин пугаться,— или над «испуганными обывателями», точно у них есть какие-то великие преимущества перед «обывателями». Да и кто собственно эти обыватели, «благополучные мещане»? И о ком и о чем заботятся, вообще, революционеры, если они так презирают среднего человека и его благополучие?»
(И. Бунин. Окаянные дни. 1919 г.)

«Не ищите в деле обвинительных улик; восстал ли он против Совета с оружием или на словах. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы и должны разрешить судьбу обвиняемого».
(М. Лацис. Газета «Красный террор». 1 ноября 1918 г.)

«Новое начальство» столь же грубое, как и старое, только еще менее внешне благовоспитанное. Орут и топают ногами в современных участках, как и прежде орали, и взятки хапают, как прежние чинуши хапали, и людей стадами загоняют в тюрьмы».
(М. Горький. Несвоевременные мысли. 1918 г.)

«Кучку праведников (имеются в виду революционеры) вся остальная интеллигенция рассматривала как величайших изменников знамени интеллигенции. Это привело к тому, что русская интеллигенция оказалась на стороне врагов революции и рабочего класса... Революция тоже определила свое отношение к интеллигенции. Поскольку дело дошло до гражданской войны, нужно воевать. Это совершенно ясно: ни один настоящий революционер не скажет интеллигенту так — я позволю тебе стрелять в меня; я же в тебя стрелять не буду».
(А. Луначарский. Интеллигенция в ее прошлом, настоящем и будущем. 1924 г.)

«Террор, как демонстрация силы и воли рабочего класса, получит свое историческое оправдание именно в том факте, что пролетариату удалось сломить политическую волю интеллигенции».
(Л. Троцкий. «Известия». 1919 г.)

«Ясно, что дальше так идти не может и стране грозят неслыханные бедствия. Первой жертвой их явится интеллигенция. Потом городские рабочие. Дольше всех будут держаться хорошо устроившиеся коммунисты и Красная Армия».
(В. Короленко. Письма к Луначарскому. 1920 г.)

«В сентябре был день красной расправы, в Холмогорах расстреляно более 2000 человек. Все больше из крестьян и казаков с юга. Интеллигентов уже не расстреливают, их мало».
(Газета «Революционная Россия». 1921 г.)

«В университете все в руках семи мальчишек первого и второго курсов. Главный комиссар — студент киевского ветеринарного института Малич. Разговаривая с профессорами, стучит на них кулаком по столу, кладет ноги на стол. Комиссар высших женских курсов — первокурсник Кин, который не переносит возражений, тотчас орет: «Не каркайте!» Комиссар политехнического института постоянно с заряженным револьвером в руке».
(И. Бунин. Окаянные дни. 1919 г.)

«Юнкера, офицеры старого времени, учителя, студенчество и вся учащаяся молодежь — ведь это все в своем громадном большинстве мелкобуржуазный элемент, а они-то и составляли боевые соединения наших противников, из нее-то и состояли белогвардейские полки».
(М. Лацис. Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией. 1921 г.)

«Мне пришлось уже говорить при личном свидании с вами о том, какая разница была при занятии Полтавы Красной Армией и добровольцами. Последние более трех дней откровенно грабили город с «разрешения начальства». Красноармейцы заняли Полтаву, как дисциплинированная армия, и грабежи, производимые разными бандитами, тотчас же прекратились. Только впоследствии, когда вы приступили к бессудным расстрелам, реквизициям квартир (постигавшим нередко и трудовые классы), это впечатление заменилось другим чувством. Вы умеете занимать новые местности лучше добровольцев, но удержать их не умеете, как и они,— закончил я тогда. Теперь приезжие из Киева рассказывают, что Красной Армии было предложено перед выступлением в поход «одеться на счет буржуазии». Если это подтвердится, а известие носит все признаки достоверности, то это будет значить, что опасный симптом уже начинается, вы кончаете тем, чем начинали деникинцы. Приезжие говорят, что на этот раз грабеж продолжался более недели, и это, может быть, указывает на начало последнего действия нашей трагедии».
(В. Короленко. Письма к Луначарскому. 1920 г.)

«И, как всегда, не ограничиваясь внешним натиском, они (страны Согласия.— Ред.) действуют внутри страны путем заговоров, восстаний, попыток бросания бомб и взрыва водопровода в Петрограде, о чем вы читали в газетах, в виде попытки разобрать железнодорожные пути, которая была сделана недалеко от Самары,— это главный железнодорожный путь, доставляющий нам сейчас хлеб с востока...
Когда мы берем все это вместе и рассматриваем, для нас ясно, что страны Согласия, что французские империалисты и миллиардеры делают последнюю попытку военным путем раздавить Советскую власть.
И меньшевики, и правые и левые эсеры, которые до сих пор не поняли, что борьба идет к концу, что вопрос стоит о самой отчаянной, беспощадной войне,— они продолжают проповедовать не то забастовку, не то прекращение гражданской войны».
(В. И. Ленин. Чрезвычайное заседание пленума московского совета. 3 апреля 1919 г.)

«Колчак с Михаилом Романовым несет водку и погромы...» А вот в Николаеве Колчака нет, в Елизаветграде тоже, а меж тем:
«В Николаеве зверский еврейский погром... Елизаветград от темных масс пострадал страшно. Убытки исчисляются миллионами. Магазины, частные квартиры, лавчонки и даже буфетики снесены до основания. Разгромлены советские склады. Много долгих лет понадобится Елизаветграду, чтобы оправиться!»
И дальше:
«Предводитель солдат, восставших в Одессе и ушедших из нее, громит Ананьев,— убитых свыше ста, магазины разграблены...»
«В Жмеринке идет еврейский погром, как и был погром в Знаменке...»
Это называется, по Блокам, «народ объят музыкой революции — слушайте музыку революции!»
(И. Бунин. Окаянные дни. 1919 г.)

«Вот здесь Украина, здесь Белоруссия, здесь Молдавия, здесь Крым. А вот это — евреи. Тысяча пятьсот двадцать маленьких флажков, наподобие фишек, проткнули многочисленные точки и названия. Местами они сгрудились густой массой. Здесь резня устраивалась много раз.
Я понимаю.
Синие флажки. Во славу Деникина. Я считаю: двести двадцать шесть штук.
Вот другие — желтые флажки. Они возвещают хвалу Петлюре.
— Двести одиннадцать,— говорит Островский.
Для поляков отделено сорок семь флажков. Балахович отмечен тоже сорока семью флажками. Для прочих бандитов остается девятьсот восемьдесят девять штук.
Девятьсот восемьдесят девять! Но некоторые из них работали за счет Петлюры.
Украина перенесла три четверти этих погромов: тысячу двести девяносто пять, один в один».
(Бернар Лекаш. Когда Израиль умирает. Перевод с французского. 1928 г.)

«Однако, тон газет стал крепче, наглее. Давно ли писали, что «не дело большевиков распинать Христа, который, будучи Спаситель, восстал на богачей?» Теперь уже иные песни. Вот несколько строк из «Одесского Коммуниста»:
«Слюни такого знаменитого волшебника, как Иисус Христос, должны иметь и соответственную волшебную силу. Многие, однако, тем не менее продолжают миндальничать по поводу нравственного смысла его учения, доказывая, что «истины» Христа ни с чем не сравнимы по их нравственной ценности. Но, в сущности говоря, и это совершенно неверно и объясняется только незнанием истории и недостаточной глубиной развития».
(И. Бунин. Окаянные дни. 1919 г.)

«На этом совещании (ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала.— Ред.) провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».
(В. И. Ленин. Секретное письмо т. Молотову для членов Политбюро ЦК РКП(б) от 19 марта 1922 года)

«Вы выкинули самые максималистские лозунги, вы воюете во имя социализма, вы побеждаете его именем на полях сражения, но вся эта суета во имя коммунизма нисколько не знаменует его победы».
(В. Короленко. Письма к Луначарскому. 1920 г.)

«...Гражданская война была сплошным триумфом Советской власти...»
(В. И. Ленин. Доклад на IV Чрезвычайном Всероссийском съезде Советов. 14 марта 1918 г.)

Публикацию подготовили Е. АТЯКИНА и И. ХУРГИНА


Публицистика

Ольга ТРИФОНОВА
«ПИСАТЬ ДО ПРЕДЕЛА ВОЗМОЖНОГО...»

Из записных книжек Ю. В. Трифонова

В одной из записных книжек Юрия Валентиновича Трифонова я прочитала вот что: «Факт, документ, конкретность — обладает своей собственной громадной и взрывчатой силой.
В документальной прозе лишь два героя: один из них автор с его мировоззрением, другой — правда. Документальная проза — это правда. С нее все началось. Тацит и Плутарх до сих пор — лучшие прозаики, так же, как протопоп Аввакум, как Пушкин — автор истории Пугачевского бунта.
Я думаю, что конкретная, фактическая основа лежит в основе успеха многих произведений т. н.— чисто художественных.
Например — Бабель.
«Конармия» — это историческое повествование.
Как Квинт Курций Руф рассказывает о походах Александра. Но Курций Руф, уже читавший Библию и Мопассана.
То же можно сказать о булгаковском «Театральном романе». Успех этой книги, кроме того, что она блестяще, остро, великолепно написана — и в том, что в ее основе лежат конкретные люди и конкретные события. Это никакой не роман, это история нравов».
Трижды Юрий Валентинович в своем творчестве обращался к истории. Непосредственно к истории, если говорить точно, потому что история присутствовала во всех его книгах, недаром один из героев был историком, а интервью с немецким критиком Ральфом Шредером так и названо: «Роман с историей». Но сейчас я говорю о романе «Нетерпение», документальной повести «Отблеск костра» и романе «Старик».
Документальная повесть «Отблеск костра» написана о революции и гражданской войне, о людях, которые исчезли, об их борьбе, страданиях, ошибках, заблуждениях. Она появилась перед тем, как надолго захлопнулась дверь, допускающая к читателю правду о революции и гражданской войне.
Остался огромный архив, собранный в ЦГАОР, в Ростове, остались в клеенчатых тетрадях рассказы, записанные со слов еще живых очевидцев, остались дневники дяди Павла, которые он вел день за днем, начиная с 1914 года. Дневники эти — удивительное свидетельство времени, увиденного глазами мальчика, потом юноши, скитавшегося вместе с Валентином Андреевичем Трифоновым по фронтам гражданской войны.
Эти тетради таили в себе взрывчатую силу. Что бы ни писал Ю. В., чем бы ни занимался — он помнил о них, потому что «правда ведь когда-нибудь пригодится». Его писательская тяга к постижению человеческих возможностей и судьбы в пределах выпавшего героям времени и места не давала забыть об этих тетрадях. А тут еще старые «думенковцы» и «мироновцы», бьющиеся о непроницаемую стену, бессильные восстановить честные имена героев гражданской, теребили, не давали покоя.
Глубочайшим убеждением Ю. В. было то, что подлинный талант должен уметь рассказать правду так, чтобы она могла быть услышана в любые времена. Из этого убеждения родился роман «Старик» — трагическое повествование о кровавых событиях на Дону, об уничтожении казачества. И дело не в том, что отец был донским казаком, хотя и в этом тоже было желание донырнуть до истины и поделиться ею с другими.
«Надо ли вспоминать?» — спрашивал Ю. В. в те времена, когда мало кому было дела до истины, потонувшей полвека назад, когда и вспоминать-то о ней было опасно.
Неловко, конечно, напоминать о бумеранге, но, судя по страницам самых передовых журналов, что-то не спешат вольноотпущенники воспользоваться дарованной свободой, чтобы рассказать правду о дне сегодняшнем.
Опережает и публицистика, опережает время; с «Юрьева дня» прошло уже пять лет. В Древнем Риме было два рода вольноотпущенников: libertus — это по отношению к своему господину и libertinus — по отношению к государству. Так вот, сдается мне, что пока еще многое в современной прозе написано libertinus'ами, потому что господин (страх) не отпускает, да и не может отпустить — он вошел в состав крови. Пять лет, видимо, маловато, неужели понадобится сорок! И с какого времени отсчитывать эти сорок: с пятьдесят третьего или с восемьдесят пятого?
Юрий Валентинович был глубоко убежден: задача писателя — «писать до предела возможного».
Во все времена перед художником, который обращается к истории отечества, вставали больные вопросы. И чем ближе к дням его были кровавые ее узлы, тем больнее было их распутывать. Проще было избегнуть, не прикасаться. «Как перебинтовать эту боль?» — спрашивал Юрий Трифонов. Но именно он нашел в себе мужество прикоснуться к самым болевым точкам нашей истории.
Что было за этим? Для чего это писалось? В письме к немецкому писателю Мартину Вальзеру, отвечая на его вопрос: «Неужели литература что-то может?» — Ю. В. писал:
«О да, полагаю я, но не совсем литература, не вся литература, а вот сидящее в ней, в словах, в кудрях, в красоте — ядро правды».
Только правда способна восстановить распавшуюся связь времен.
Операция на себе, извлечение злокачественной опухоли, название которой — «синдром страха». Страха взглянуть на жизнь открытыми глазами, увидеть правду и написать о ней. Написать о том, что разрушено лихими временами. Разрушены химеры; реальные связи неподвластны времени. Это доказывает русская литература.
Было время, когда гегелевская логика потеряла смысл, потому что нравственные идеи не реализовывались. В это время возник Достоевский. Он поставил новые вопросы. Не случайно и в «Доме на набережной», и в «Долгом прощании», и в «Старике» герои обращаются к этому имени.
Не случайно «глупый» Запад во времена застоя переводил и издавал Трифонова, Айтматова, Шукшина, Распутина, Искандера, Ахмадулину, Окуджаву... Список можно продолжить. И не случайно наша критика писала, что не случайно этих писателей берет на вооружение западная пропаганда. Теперь с другой стороны кивают, что опять же не случайно их переводили и издавали на Западе. Круг замкнулся. А разомкнуть его несложно. Издавали потому, что в книгах была правда. Может быть, не вся. Да и кто ее знает — всю правду? Но то, что было написано честными писателями и издано на Родине в короткие, непонятно отчего возникавшие «Юрьевы дни», было правдой.
Роман «Старик» — это рассказ о распаде связи времен. Можно ли перешагнуть через бездну, заполненную трупами, если эта бездна навсегда отрезала нашей стране путь к всеобщему человеческому счастью? Один из героев романа, комиссар Данилов, кричит в жару болезни: «Уже поздно!»
Как поздно, ведь только 1918 год, все еще только начинается, казачество должно быть уничтожено (и оно было уничтожено), а он кричит: «Уже поздно!» Бред.
Нет, это у вас бред. А я все понимаю хорошо. Почему же не видите, несчастные дураки, того, что будет завтра?
«Старик» — роман исторический не только потому, что в подводной части его — документ, но и потому, что речь в нем идет о судьбе поколения, рассказана история человека, родившегося в начале столетия. Бур уходит в пласт времени на глубину полувека, извлекая из разных уровней образцы человеческой породы.
В архиве Ю. В. есть выписка из письма Достоевского Майкову. Позволю себе ее привести.
«Совершенно другое понятие я имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм — реальнее ихнего. Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние десять лет в нашем духовном развитии — да разве не закричат реалисты, что это фантазия! Между тем, это исконный русский реализм!»
Далее Ю. В. записывает: «Письмо написано в 1868 году, после несчастной Крымской войны, смерти царя Николая, освобождения крестьян, реформы и уже после покушения Каракозова на царя-освободителя».
И еще. В этой же тетради и выписки из статьи П. Н. Ткачева «Больные люди» (журнал «Дело», 1873 год): «Крепостное право завещало им (детям) лень, непривычку к деятельной жизни, пассивность и власть. И с такими свойствами им пришлось попасть в обстановку пролетария!»
Может, отзвуком названия этой статьи звучит молчаливый крик Павла Евграфовича в «Старике»: «Они сами больны, они больны непониманием, больны нечувствием».
Эхом, отозвавшимся в другом веке, представляется мне и комментарий Ю. В. к цитате из Н. Бердяева: «Н. Ставрогин — родоначальник многого... и русское декадентство зародилось в Ставрогине».
Ю. В.: — И много другого!
Генералы гражданской войны.
Из выступления на конгрессе в Палермо в сентябре 1978 года:
«Так вот: пересказать толково. Что значит — толково? Попросту, как было дело, без вранья...
История человечества, в общем-то, написана. Если собрать все книги, во всем мире, описывающие события в разных странах,— можно составить такую историю. Но только очень немного событий, всего несколько страниц,— из этой миллионостраничной эпопеи — человечество познало душой. Была какая-то мелкая война несколько тысячелетий назад, у берегов Эгейского моря из-за городка Трои. Кто бы о ней знал, не будь Гомера.
Или вот лет сто назад было такое событие в Москве: пятеро молодых людей затащили в пещеру студента, убили его, а труп бросили в пруд. Был суд. Главный зачинщик бежал, а этих четырех сослали на каторгу. И еще осудили несколько человек, с ним связанных. Никто бы этого дела не запомнил,— знали бы одни историки,— если бы не роман Достоевского — «Бесы».
А в 19-м году на юге России вспыхнуло так называемое Морозовское восстание, по имени казачьей станицы Морозовской. Мало ли было тогда восстаний? Да и за всю русскую историю! Но написан «Тихий Дон» — и человечество познало душой казаков, всю их трагедию и борьбу. Мне кажется, о такого рода позиции и может идти речь применительно к литературе». Из чего складывается то, что Ю. В. назвал «познание душой», у самого писателя? Не берусь отвечать на этот вопрос во всей полноте. Может быть, и из истории семьи.
«Моя семья пострадала сильно,— пишет Ю. В. Мартину Вальзеру.— Тридцать седьмой год практически ее уничтожил: отец был расстрелян, мать выслана в лагерь на восемь лет, один дядя тоже попал в лагерь, другой «спасся» тем, что умер от разрыва сердца в том же тридцать седьмом году».
Ю. В. с сестрой остались на попечении у бабушки — Т. А. Словатинской. Воспоминания Татьяны Александровны были опубликованы в альманахе «Прометей», IV том, год 1967-й.
Воспоминаниям о Сталине Т. А. Словатинская посвящает две страницы, а ведь именно ей он писал из ссылки, прося денег и теплого белья. Называл «милой», и еще — «не знаю, как благодарить Вас, милая, милая»,— и какие-то подробности насчет белья: он бы и старым обошелся, а она вот со старым прислала и новое, потратилась.
Ю. В. пишет:
«Я перечитываю эти строки (это о тех, где речь о Сталине) со смешанным чувством изумления и горечи. Т. А. Словатинская писала воспоминания незадолго до смерти, в 1957 году. О Сталине уже было много сказано на XX съезде. И Словатинская могла беспрепятственно окинуть взором всю свою жизнь и жизнь своей семьи, разрушенной Сталиным... Что же это: непонимание истории, слепая вера или полувековая привычка к конспирации, заставляющая конспирировать самую страшную боль?»
Я думаю, что в своих книгах Ю. В. ответил на этот вопрос. Все было перепутано, перевязано: и непонимание истории, и слепая вера, и привычка к конспирации. Одна старушка говорит о бабушке героя: «Это не человек, это какой-то железный шкаф», и в пылких семейных спорах о том, что происходит в стране, а на дворе год тридцать седьмой, самая несгибаемая, самая твердая партийная позиция у той же бабушки: «Да, мы, может быть, и ошибались, но ошибались вместе с партией».
Я ненавижу это слово, от него во рту какой-то металлический вкус, я его помню, потому что я тоже была членом семьи репрессированного, дочерью, и моя мать продолжала петь за домашними хлопотами. У нее был чудный голос, а мне это пение казалось безумием. Я была недалека от истины, потому что — когда однажды решилась и сказала матери: «Зачем ты поешь, ведь у нас отца забрали? — она ответила легко: «А чтоб не сойти с ума».
Ее выгнали с работы, и каждую ночь она ждала звонка в дверь.
Может, оставшись с двумя внуками, выгнанная из дома, Татьяна Александровна тоже боялась сойти с ума? В детском дневнике Юра Трифонов пишет, что бабушка очень изменилась, стала нервной, злой, все время придирается. Один раз несправедливо дала пощечину. У Ю. В. было «словечко». Иногда он говорил о ком-то — «треснул», и это означало, что человек поддался обстоятельствам жизни, не справляется с ними.
Валентин Андреевич, как свидетельствует человек, видевший его в камере Лубянки, не треснул до последней черты. Ее подвела военная комиссия Верховного суда СССР 15 марта 1938 года. Суд длился 15 минут, приговор — расстрел. Но с 1923 по 1926 год Валентин Андреевич и сам был председателем Военной коллегии Верховного суда СССР.
Узел стянулся туго.
Вот разговор двух братьев из романа «Исчезновение»: «Михаил сидел на краю дивана, ссутулясь, опять посерев лицом, слушал с жадным вниманием. После молчания сказал:
— Знаешь, Колька, а мы сей год не дотянем...
Николай Григорьевич не ответил. Походил по ковру в мягких туфлях, качнулся, счистил с брючины полоску пыли, неведомо откуда взявшуюся — может, от детского велосипеда, который стаскивал сегодня с антресолей? — и, разгибаясь, чувствуя шум в ушах, сказал:
— А вполне возможно.— И сказалось как-то спокойно, рассеянно даже.— Вполне, мой милый. Но дело-то вот в чем... Война грядет. И очень скоро. Так что внутренняя наша пря кончится поневоле, все наденем шинели и пойдем бить фашистов...
Заговорили об этом. Михаил предположил — мысль не новая, уже слышанная: а не провокация ли со стороны немчуры? Вся эта кампания, разгром кадров? Николай Григорьевич считал, что немецкая кишка тонка для такой провокации. Это, пожалуй, наше добротное, отечественное производство. Причем с древними традициями, еще со времен Ивана Васильевича, когда вырубались бояре, чтоб укрепить единоличную власть. Вопрос только — на что обратится эта власть? К какой цели будет направлена?
Михаил махал рукой:
— А тебе все цель нужна? Без цели никуда? С целью чай пьешь, в сортир ходишь?
Николай Григорьевич, сердясь — ибо разговор приближался к болезненному пункту,— объяснил, что во всяком движении привык видеть логику, начало и конец.
— Ну конечно, ты наблюдаешь! — издевался брат.— Видишь логику. А движение тащит тебя, как кутенка, ты даже не барахтаешься.
— А в чем заключается твое барахтанье? В том, что переселился на дачу и возделываешь огородик?
— Хотя бы, черти вас подрали! В том, что не участвую, не служу, не езжу в черном «роллс-ройсе», ядри вашу в корень, наблюдателей...»
В том же письме к Мартину Вальзеру Ю. В. пишет: «Зачем нужно было Сталину уничтожать людей, бесконечно преданных революции? Историки и философы приводят разные социальные и исторические причины. Изобрели термин: культ личности. Когда-нибудь разберутся досконально. А впрочем — разберутся ли? До сих пор спорят о том, что заставило Ивана Грозного ввести опричнину...»
Сам он тоже искал ответ. Одна из тетрадок хранит подробнейшую запись истории борьбы Сталина с оппозицией:
«Сталин, тем временем, выполнил все требования оппозиции — быструю индустриализацию, удар по кулаку, коллективизацию... Оппозиционеры стали думать: за что же их преследуют? Не следует ли присоединиться к партии, т. к. Сталин выполняет их программу... Идиоты не понимали, что их преследовали не за идеи (!).
Не понимали, что Ст.— не идейный борец, никакой не теоретик, а элементарный властолюбец, действующий как главарь банды!»
Небольшое отступление. Вот запись в другой тетради: «Один из методов Охранного отделения. Выдвижение секретных сотрудников на высшие посты в революционной организации — «путем последовательного ареста» более сильных окружающих работников».
И снова записи — исследование борьбы внутри партии.
«Динамические силы русской революции не были исчерпаны Гражданской войной. Индустриализация и коллективизация заменили распространение революции, и ликвидация кулака была эрзацем низвержения буржуазии за границей.
Главное противоречие Сталина и Троцкого — в вопросе о мировой революции. Троцкий считал невозможным построение социализма в одной стране. Призывы строить политику с классовых, марксистских позиций — в то время как Ст. это уже отринул.
После искоренения фракций Ст. стал искоренять отражения этих фракций в своей собственной фракции. Провозгласив «монолитность партии», Ст. теперь настаивал на монолитности собственной фракции, иначе она не может оставаться сталинской. Сталинизм перестал быть выражением мнения или настроений какой-либо политической группы и стал сталинским персональным делом его воли и поведения.
Поднявшись над партией, он уже всю партию стал рассматривать как потенциально единую коалицию против него (!).
Но ведь за словами «оппозиция», «фракция» стояли живые люди. Какими они были?
Как хочется представить их мучениками, героями, и как легко — злодеями».
Доверять можно только стареньким бумажкам, бледному шрифту ундервудов. Поэтому и мы, разделяя его воззрения, представляем на суд читателя дневник его дяди — Павла Лурье, в подлинном виде, полагая, что читатель более ощутит дух того времени и личность автора.


страница следующая ->


Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz