скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Анкета „ЮНОСТИ"

ПЕРЕКЛИЧКА ЧЕРЕЗ ГОДЫ

Десять лет назад, в преддверии 60-летия Великого Октября, редакция обратилась к ряду советских писателей с просьбой принять участие в творческой перекличке, своеобразной эстафете поколений художников, вступивших в литературу в разные годы. Мы предложили писателям, в частности, вопрос, касающийся времени их творческого дебюта, и попросили у них фотографии тех лет. Полученные ответы дали ценный художественный и документальный материал исторического и современного звучания — анкета помогла созданию многоцветной картины преемственности всех поколений советской литературы, живую картину истории, преломившуюся через конкретные писательские судьбы. Перед читателями выступили Николай Тихонов и Алексей Сурков, Константин Симонов и Аркадий Кулешов, Кайсын Кулиев и Константин Ваншенкин, Евгений Винокуров и Борис Васильев, Андрей Вознесенский и Владимир Амлинский, Ираклий Андроников и Владимир Огнев, Чингиз Айтматов и Геворг Эмин, Ираклий Абашидзе и Андрей Лупан, Роберт Рождественский и Ояр Вациетас, многие другие... У Бориса Николаевича Полевого, тогдашнего главного редактора «Юности», возник замысел издать эти анкеты отдельной книгой, он даже написал предисловие к ней. Но, к сожалению, издательство тогда не проявило должного интереса к этой идее. Может быть, стоит вернуться теперь к замыслу Бориса Николаевича? А пока мы решили продолжить нашу традицию и вновь — на сей раз накануне 70-летия Великого Октября — обратились к ряду советских писателей со следующими вопросами:
1) Какие проблемы жизни и искусства стояли перед вами в пору вашего дебюта?
2) Какие проблемы обозначились теперь, когда страна вступила в новый революционный этап своего развития?
3) Каким вам видится завтрашний молодой читатель наших сегодняшних — и завтрашних! — произведений?
Печатаем полученные ответы:

Вениамин КАВЕРИН
1. Первый мой напечатанный рассказ «Хроника города Лейпцига за 18... год» появился в 1922 году. Мне было 19 лет, страна после гражданской войны только вступала в мирную жизнь, ее еще направляла рука Ленина. Мне повезло. Это было благодатное, плодотворное время для новой жизни и тем самым — для искусства. Я принадлежал к литературной группе «Серапионовы братья», в которую входили Федин, Зощенко, Лев Лунц и другие писатели, занявшие впоследствии высокое место в нашей литературе. Я был близок с Юрием Тыняновым. Горький одобрил мой первый ненапечатанный рассказ «Одиннадцатая аксиома», получивший 3-ю б. премию на конкурсе Дома литераторов,— рассказ был представлен под девизом «Искусство должно строиться на формулах точных наук»...
Литературная обстановка тех лет была необычайно благоприятна не только для проявления новых талантов, но и для того, чтобы старые писатели поняли, что они вступают в неповторимую, ранее невиданную эпоху. Новые имена появлялись каждые два-три месяца, новинки издавались раз в десять быстрее, чем в наше время. Было много издательств, государственных и частных, им было выгодно оперативно печатать интересные книги. Хочу подчеркнуть, что при всех спорах, разных направлениях в литературной жизни преобладала атмосфера любви, уважения и острого интереса друг к другу. Эта черта противоположна теперешней, когда писатели не только не любят, но ненавидят друг друга, завидуют. Я не преувеличиваю, слишком много теперь в литературе постов, чинов, званий. Хочется повторить: такого ощущения свободы, которое установилось после Революции и гражданской войны, потом уже не было. Но глотка свободы нам хватило надолго. Тогда были созданы произведения, которые у многих писателей остались лучшими. «Города и годы» Федина было взлетом — это один из первых советских романов. Нас всех, молодых писателей, поддерживал Горький. Он первый внушил нам, что литература — это дело, которому надо отдать себя до конца. Он внушил нам, что нравственная позиция писателя — это та основа, на которой строится вся его деятельность. Что отдавать себя другим — это не просто слова, а сознательный акт, действенный, приводящий к живым последствиям. И это было счастьем — в такой обстановке начинать свой путь в литературу.
2. Хотя двадцатые годы не похожи на восьмидесятые, важно отметить существенные черты сходства. Внутренний редактор, который прежде думал о политической стороне своей работы, теперь думает о другом: о художественной форме, о том, чтобы произведения остались в литературе надолго, были нужными обществу. Он возвращается к тем позициям, на которых стояли когда-то наши классики.
Я с надеждой смотрю в будущее. Обнародование книг, много лет пролежавших в письменных столах, на наших глазах меняет панораму литературы. Превосходные книги! Они действительно представляют собою бесценные явления! Один из моих друзей сказал, что это похоже на переливание больному свежей крови. Я не согласился с этим. Свежая кровь нужна больному, а наша литература в глубине своей, несмотря на все невосполнимые потери, которые она понесла за много лет, продолжала быть здоровой, она окрепла в лишениях, в оскорблениях, в унижениях (как это было с моим другом Михаилом Михайловичем Зощенко), в борьбе с безвестностью, непризнанием, всем тем, о чем и вспоминать не хочется, чтобы вновь не сыпать соль на раны.
3. Я думаю, что молодая литература — это эхо старых замечательных произведений, эхо, обязывающее взглянуть на свой труд как на ответственное призвание, которому нельзя не отдавать всю свою жизнь.

Чабуа АМИРЭДЖИБИ
1. Вряд ли у начинающего писателя, какого бы возраста он ни был, есть ясное представление, какие проблемы жизни и искусства стоят перед ним.
Я писал о том, что знаю. Писатель всегда пишет о том, что его беспокоит, и, видимо, вопросы, стоявшие передо мной в пору моего дебюта, определяются этим одним словом — то, что беспокоит. Я писал о взаимоотношениях людей, исследовал причины их конфликтов и раздоров, все это я писал для себя. Описание характеров, словесное их выражение стало для меня школой. На это ушло много времени, своему долгому ученическому периоду я «обязан» прошлым, трагическим событиям нашей истории.
На протяжении 16 лет я считался «врагом народа», кем, само собой разумеется, никогда не был, и эта «окраска» была смыта с меня реабилитацией в конце 1959 года. На моем формуляре было написано красным карандашом: «беглец, склонен к бегству». Кроме того, мои родные и близкие были репрессированы в 1937—1938 годах, и это обстоятельство опять же в глазах людей, мыслящих сталинскими нормами, превращало меня в потомственного врага.
В пору моего литературного дебюта мне исполнилось 39 лет. В декабре 1959 года я вернулся домой, а вскоре, в январе, отнес свой небольшой рассказ «Я сам» в журнал «Мнатоби». В том же месяце он и был напечатан.
Я не думаю, что этот рассказ имел большие художественные достоинства, скорее всего это была декларация прихода взрослого человека в литературу.
2. Несмотря на то, что есть множество причин и оснований скептически относиться к происходящему (виновато в этом наше прошлое, бесконечная вереница невыполненных обещаний), я один из тех, кто раньше других уверовал в необходимость коренных преобразований как обязательного условия нашего будущего. Я отношу себя к убежденным последователям сегодняшних революционных преобразований. Как литератор много пишу на эту тему, как директор Грузинской студии документальных фильмов пытаюсь перевести наше учреждение на новые рельсы. Это дается трудно. Еще в 1983 году мы поставили эксперимент по выпуску фильмов бригадным способом. Наша инициатива до сих пор расценивается как дерзость и самоуправство, но фильмы выпускаются, многие из них получают международные премии.
Думаю, я не буду оригинальным, если повторю смысл неоднократных выступлений М. С. Горбачева — среднее звено сопротивляется. Сопротивляются не потому, что они плохие работники, а потому, что люди, привыкшие к одному стилю работы, очень трудно меняют отношение к требованиям времени. Происходит то же самое, что происходило после разоблачения культа личности — во множестве находились люди, неистовствующие из-за критической оценки действий вождя.
Сегодня в литературе есть жанры, которые обязаны немедленно откликнуться на происходящие перемены,— публицистика, поэзия. Я и сам сейчас занимаюсь публицистическими очерками, критическими статьями, отчего, правда, страдает мой начатый роман.
Но жизнь требует, и писатель, не реагирующий на тенденции сегодняшнего дня, рискует отстать и от завтрашнего.
3. Завтрашний читатель, видимо, будет прежде всего интересоваться произведениями, написанными завтра. Ведь читатель больше всего привержен к литературе, отображающей проблематику своей современности. Полагаю, что к тому времени читатели будут располагать уже достаточным опытом в анализе процессов революционных перемен, процессов перестройки человеческой психики, взглядов, отношений, а потому качественных произведений будет гораздо больше, чем сегодня.
Но каков будет сам завтрашний читатель?
Во всяком случае, передо мной и моими коллегами стоит задача писать так, чтобы наши книги успешно конкурировали со всеми новшествами, включая ТВ, дискотеки, видеотеки...

Вячеслав КОНДРАТЬЕВ
1. Видимо, мне легче, чем другим, вспомнить пору своего дебюта и проблемы, стоявшие передо мной, так как было все это сравнительно недавно, ведь «Сашка» написан был в конце 1974 года, а опубликован в 1979-м.
Я упустил время «оттепели». Наверно, не созрел еще ни как писатель, ни как просто человек. Но те годы подъема общественного сознания и та литература, которая появилась, заставили и многое пересмотреть, и многое передумать, и, пожалуй, только тогда, увидев воочию силу правды в литературе, я всерьез задумался о том, что теперь-то смогу я, наверно, рассказать о своей войне, которая мучила и не давала покоя долгие годы и рассказать о которой я не имел никакой возможности в годы культа. Но, повторяю, я был не готов. Во-первых, не было особой уверенности в своих способностях, во-вторых, не было никакого опыта писания прозы (были лишь попытки в драматургии), и я совершенно не знал, в какой форме писать, потому что те триста страниц на машинке, которые я выхлестнул из себя в начале шестидесятых, художественного значения не представляли, что я прекрасно понимал.
Так что главная проблема заключалась в том, как рассказать о своей войне. Я уже знал, как не надо, я уже решил, что должен писать, так как материал переполнял меня, мучил, а времени впереди оставалось уже мало...
И вдруг — письмо! От человека, которому безусловно доверял, авторитет которого был для меня несомненен. Он написал: «А вот что предчувствую: Ваша «ржевская проза» будет хороша и нужна, начните работать над ней серьезно...»
Трудно передать словами, что значили для меня тогда эти строки. Но было бы неправдой сказать, что я сразу после них сел за машинку и написал «Сашку». Увы, прошло еще несколько лет, прежде чем что-то удалось найти и открыть для себя.
Наверно, надо добавить, что я никогда не жаждал стать писателем, что только война, память о ней и долг перед «живыми и мертвыми» подвигнули меня на эту тяжкую и неблагодарную работу, связанную и до сих пор с лишними перегрузками и нервотрепкой при прохождении рукописей в печать. И надо бы как-то этот путь сделать менее мучительным для писателя. Меньше мелочной опеки и больше доверия — вот что нужно нам теперь.
2. Наверно, буду не одинок, сказав, что больше всего волнует и тревожит сейчас меня опасение того, что перестройка может потонуть в словах, что могут победить силы, противостоящие ей, так как с ними не ведется, как мне кажется, активной и бескомпромиссной борьбы, и гласность в какой-то мере оказывается неполной, а неизбежные и закономерные дискуссии, просто необходимые нам на данном этапе, искусственно придерживаются.
Если говорить о литературной жизни, то мы, литераторы, знаем и видим тех, кому перестройка не нужна. Довольно странно, что этого не замечают остальные.
3. Завтрашний молодой читатель мне видится таким, с каким мне посчастливилось познакомиться год тому назад и с которым я веду переписку. Это молодой человек из Гатчины, столяр-краснодеревщик, работающий в реставрации, Сергей Никитин. Чтоб не быть голословным, приведу несколько строчек из его писем:
«...Еще хочу поделиться с Вами впечатлениями о «Детях Арбата»: последняя, третья часть просто потрясла. Замечательно, что наконец-то написана подлинная история того, как был убит Киров. И вообще, в последнее время благодаря этому роману, публикациям в «Огоньке», «Советской культуре» и т. д. просто коренным образом меняется представление о революции и революционерах... В общем, может, даже по собственной инициативе возьмусь почитать последние работы Ленина...»
Надеюсь, что даже по этой короткой выдержке из письма понятно, что о таком молодом читателе может мечтать каждый писатель. Ум, интеллигентность, независимость суждений! Чего же большего желать от молодого читателя.

Елена РЖЕВСКАЯ
Литературный дебют принято отождествлять с первой публикацией. Ну а мне она ничего не принесла, кроме тяжкого огорчения за искромсанный редакцией рассказ. К тому же он и был-то самым слабым, но отобрали именно его — так бывает. Остальные рассказы были напечатаны спустя 15 лет.
И все же и у меня был своеобразный дебют — задолго до той первой публикации.
Перед войной на московском литературном фоне была заметна яркая группа молодых поэтов: Павел Коган, Борис Слуцкий, Сергей Наровчатов, Давид Самойлов, Михаил Кульчицкий, Николай Майоров, Михаил Львовский, Николай Глазков... Все они были талантливы и резко индивидуальны. Их сплачивала любовь к поэзии, к слову, стойкое, даже лютое, неприятие потока стихотворных публикаций, лишенных божьей искры, плоских в своем картонном оптимизме. Сами они, хотя остро жили своим временем, не пытались печататься. Актом публикации было домашнее чтение в кругу своих товарищей. Здесь разговор был требовательный, начистоту — «гамбургский счет».
Собирались они часто в маленькой, навечно прокуренной комнате (4,2 кв. м) за кухней в квартире, где я живу и сейчас. Сидели на старом диване, на полу.
Я, понятно, не могу себя причислить к этой группе поэтов, но и отделить не могу. В их среде прошла моя юность. Свой первый рассказ читала на нашем сборе в этой маленькой комнате. И это чтение — этот мой дебют немало определил в моей судьбе...
Вернувшись с войны, я училась в Литературном институте и писала рассказы о трагическом периоде войны, когда жертвы и самоотречение народа не награждались еще победой. В тех болевых очагах оставалась моя душа, хоть и выспренне так выразиться, но это так. Это были те рассказы, что долго, 15 лет, пролежали неопубликованными.
На фронт я попала под Москвой и прошла с армией путь до Берлина, была военным переводчиком. В дни падения Берлина судьба наделила меня участием в исторически значимых событиях — в розыске Гитлера, а вслед за обнаружением разведчиками его трупа — в расследовании, призванном установить истину о его смерти. Но факт обнаружения Гитлера долгое время оставался тайной. Владея ею, я многие годы испытывала гнет долга — поведать миру об этом событии. И только через 20 лет мне удалось обстоятельно рассказать об этом в книге «Берлин, май 1945. Записки военного переводчика».
Как видите, то 15, то 20 лет идешь к своей цели.
Нечто иное имел в виду Хемингуэй, когда говорил, что писателю, чтобы состояться, надо заручиться долголетием. Имел, надо думать, в виду охват жизни, ее объемов, течения ее.
Испытывая приверженность к самой жизни, быстротекущей, пестрой, я писала о современных днях, но почувствовала, как цепко держит меня прошлое, возвращает к себе.
У Гете есть выражение, в переводе дословно оно звучит так: «Прошлое еще предстоит». Возможно, это о прошлом, о пережитом — как судьбе и о судьбоносности прошлого. Но не берусь разъяснять, расчленять это выражение, упрощать. Меня оно захватывает. Может, потому, что я чувствую в себе, в той жизни, что проживаю, как неделимо, как сплетено все, что было, что есть. С этим чувством я пишу.
Последний вопрос я бы переиначила; спросила бы, о чем хотелось бы прочитать молодым читателям.
Например, восьмилетняя Маша хочет читать такую книгу, «чтоб было таинственно, волшебно и весело». Лучше не придумаешь.
Хорошо бы сочинить такую и для взрослых. Но о чем же? Наверно, просто о жизни, что подо всеми нашими взрослыми невзгодами, сотрясениями, распрями, напастями и вздором пульсирует себе таинственно, волшебно, а может, даже и весело. До этой ее сути после детства добираешься долгой, петляющей судьбой. Доберешься ли?

Виталий КОРОТИЧ
На первый вопрос о своем литературном дебюте я уже отвечал в Анкете «Юности» к 60-летию Октябрьской революции.
2. Идеально бы — не разделять. Проблемы жизни и проблемы литературы должны быть едины. Но слишком много в последнее десятилетие мы сил израсходовали на сведение счетов, на противостояние групп и группок. Урок прошедшего десятилетия: что талантливая книга непобедима; что серость, в сколь плотные и писклявые когорты она бы ни сжималась, никогда не одолеет таланта. Не одолеет творчески, но физически может истощить, извести, смять. Урок прошедшего десятилетия: надо откровенно беречь людей талантливых. Думаю, это одна из проблем, туго сшивающих литературу с жизнью. Жизнь должна родить и защитить лидеров, новых с новыми идеями, храбрых и ответственных. Нам нужны личности в экономике и в политике. Нам нужны личности в литературе. Не самовлюбленные наполеончики, а истинные лидеры. Опыт прошедшего десятилетия показал, что искусственная фабрикация авторитетов стоит немногого. Слова Маяковского о том, что «если звезды зажигают, значит это кому-то нужно» в применении к литературе остались лишь напоминанием о необходимости выяснять для себя, кому же нужны были псевдолидеры. Мы с вами прекрасно знаем, кто пользуется читательским успехом, знаем, кого любим читать мы сами. Столь ли принципиальны мы, высказывая собственные мнения вслух?
Мне подумалось о горькой закономерности, которая не должна повториться ни в коем случае. О том, что Фадеев и Твардовский, Пастернак, Зощенко и Ахматова — да разве только они? — относятся к числу не сбереженных нами писателей, истинных лидеров отечественной литературы. В написанном мною выше вовсе не тоска по некоему идеальному литературному начальству — какое в литературе начальство? — а тоска по нашему умению беречь и любить друг друга. Написал это и остановился. Все нынче призывают к взаимной любви, даже те, кто с оглоблей дежурит за углом... Короче говоря, урок прошедших лет в литературе и в жизни — урок утраты истинных критериев огромной частью нашего общества. Давайте лучше понимать, кто есть кто, и наполняться сознанием общности великого — вправду великого! — дела.
3. Да чем этот завтрашний читатель будет отличаться от сегодняшнего? Тем, что он будет еще более строг. У него будет еще больше выбора, альтернативы по отношению к книге: видео, телевидение, газеты и журналы, учреждения массовых развлечений. Наш читатель завтра будет гораздо серьезнее. После войны, когда я становился читателем среди развалин моего города, книга была единственным праздником в горьком мире. Сейчас для многих книга — единственные будни в королевстве забав. Нам останутся самые серьезные и вдумчивые читатели. Но мы должны будем завоевать остальных. Завтра писатель должен будет куда активнее выступать в средствах массовой информации, разнообразить формы своего контактирования с людьми, читающими и видящими.

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ
Мой критический дебют состоялся в 1957 году. Статья, которую я опубликовал в газете «Молодой дальневосточник» (а я жил тогда на Дальнем Востоке), называлась «О взыскательности». Речь в ней шла о языке прозы плохого писателя, которого почему-то все считали хорошим. Другая газета — рангом повыше — тут же поправила меня. Писатель был взят под охрану ее авторитета, хотя он не стал писать лучше.
У критики есть задача: не считаться с общим мнением, если общее мнение, по убеждению критика, имеет тенденцию заблуждаться. Если оно противоречит очевидности фактов. За это критика бьют или, мягко говоря, поправляют. Минуло тридцать лет — и до сей поры мои оппоненты пытаются уверить меня, что черное — это белое, а белое — черное.
Но я трудновоспитуем и стою на своем.
Моему поколению не много перепало от щедрот науки. Университетские истины являлись к нам как гость в праздничный день, в остальное время с черного хода похаживала матушка-жизнь. Ее уроки мы запомнили тверже, чем уроки профессоров. Это были годы плена душевного и прекрасных иллюзий, от которых нас не могли излечить ни опыт отцов, ни собственные страдания. Понадобилась целая эпоха на то, чтобы очиститься от химер, сокрушить внутри себя авторитет ложных идей и ложного величия, под изнуряющей властью которых томилось наше развитие.
Вот почему изобличение лжи — будь то ложь социальная, историческая или эстетическая — стало целью критики не одного из моих сверстников. Думаю, что эта цель остается за нею и сейчас.
Наше поколение называют детьми XX съезда. Но мы прежде всего дети своих отцов. Отцы завещали нам ношу ответственности за все, что происходит в государстве, и опыт жестокой платы за романтизм.
Значит ли это, что я распростился с романтизмом? Может быть, я и хотел бы этого, но это не так просто. От себя не откажешься. Счастье нашего поколения, что оно не остановилось на отрицании. Его спасло то, что Белинский называл тоской об идеале. Я убежден, что без этой тоски не может выжить ни одно поколение.

Еремей ПАРНОВ
Мой путь в литературу начался после XX съезда КПСС. Бурное, так много обещающее оздоровление нашего общества было ознаменовано величайшими взлетами познания мира. Запуском первого искусственного спутника, а затем и первым орбитальным полетом блистательно началась космическая эра. Были открыты античастицы и генетический код. Сбросив догматические цепи, вырвалась на неоглядный простор кибернетика. Приятно отметить, что первый антилысенковский очерк мне удалось опубликовать именно тогда, в «Юности». Переживаемый ныне период во многом похож на ту незабываемую весну. Несмотря на очевидные качественные различия, все проблемы можно свести к одной. Имя ей — правда.
Применительно к писательскому труду речь идет о правде истории и правде искусства. Противоречие как будто бы заложено здесь уже в основе. История принадлежит прошлому, искусство, подлинное искусство, всегда современно.
Значит — две правды? Притом разные?
Но кто может отнять у капризной музы истории Клио право быть современной? Недаром же ее постоянно подновляют и подправляют. Ей то тут, то там накладывают самый модный макияж.
Это одна, крайняя сторона. Но ведь есть и другая. Я бы выразил ее так: «Кто не заботится о будущем, тот уже потерял настоящее». Как автор научно-фантастических романов я знаю цену этой нестареющей истине. Но как писатель-историк я всегда помню об условности временных разделений. О стойкости идей, порой порочных и диких.
В романе «Клочья тьмы на игле времени» я попробовал соединить научную фантастику с исторической прозой. Зачем? Чтобы попытаться в самых различных эпохах обнаружить сходные элементы, будь то идеология, пропаганда, ритуал.
Мне хотелось обнажить корни фашизма, выявить живучие ростки расизма и нетерпимости. Так от научной фантастики я почти незаметно для себя пришел к историческому роману.
История — это не только холодный мрамор мавзолеев и горькое молчание руин. Для людей «вчерашнего дня» ее отгремевшие битвы еще продолжаются. Более того: исход этих битв, зафиксированных в хрониках, для кого-то вовсе не окончателен. Кто-то лелеет надежду на грядущий реванш, на пересмотр, на реставрацию.
После страшной войны, опалившей детство моего поколения, после Нюрнбергского трибунала многие полагали, что фашизм решительно и бесповоротно похоронен. Увы! Действительность обернулась много сложнее. Человеконенавистническая идеология, мрачная символика фашизма кое для кого оказались весьма привлекательными.
По сути, вся моя работа над исторической прозой была поиском и самообразованием. Своеобразным, можно сказать, ученичеством. Мне не пришлось заново открывать банальную истину, что суть явлений яснее предстает в точках перелома. Я просто неуклонно следовал ей в своих литературных исканиях. И наверное, именно поэтому меня с особой силой влекли переломные моменты истории. Революционные пики ее, если быть точным.
История спасает от забвения имя и список деяний. Искусство облекает их живой плотью. Оно словно дарит бессмертие раз и навсегда.
И как последний аккорд — о читателе. Вернее, о молодом нашем современнике. Это ему прежде всего нужна правда, ибо в основе всего лежат совесть, достоинство и честь. В том числе и в основе нашей революционной перестройки.

Татьяна БЕК
Мой дебют — предновогодний, зимний, заснеженный. Публикация в декабрьской книжке «Юности» за 1965 год. Мне было шестнадцать...
Тогда передо мной, как и перед любым юным человеком, стояли не столько «проблемы жизни и искусства», сколько сама Жизнь — непознанная, пугающая, влекущая, жесткая. Мы вошли в литературу на рубеже времен — начиналась эпоха «утраченных иллюзий», мало приспособленная для свободных и прямых поэтических волеизъявлений. Было наше поколение более разобщенным и печальным, чем предыдущее. Но мы, пожалуй, и впрямь были пристальнее к самим себе.
Мне с самого начала не хотелось воспевать героев, красавцев, лидеров — «то, что наверняка прекрасно и без меня проживет на свете», сформулировала я еще в ранних стихах. На фоне риторики и похвальбы тянуло к странным и социально периферийным персонажам, к теневым сторонам бытия (а как много в них обиженной прелести!), к будничному, чуть сниженному самоиронией слову. Впрочем, есть в моих стихах и любимый, самый любимый, романтически обожаемый герой. Вернее, героиня — малая моя родина, Москва. Москвичка с головы до пят, я боготворю свой мужественный город с его мешаниной новизны и старины, с его добротой и демократизмом, с его кривизной, высотой, холмистостью... От этой любви никуда не уйти.
Нынче — во дни воистину революционные — проблема перед пишущим остается прежняя: дойти до сути, быть собою, не лгать, любить. Нынешняя ситуация опасна для поэзии искусственной публицистичностью, когда, по словам Евтушенко, «лезут в соколы ужи, сменив с учетом современности приспособленчество ко лжи приспособленчеством ко смелости». Убеждена, однако: моим сопластникам (слово Герцена) это не грозит — у нас есть иммунитет против приспособленчества.
Уверена при этом, что воздух обновления проникнет во все подлинные стихи — не конъюнктурным изменением тематики, а преображением самой музыки стиха, его ритма и духа.
И еще — о читателе. Аудитория 80-х (в отличие от «середины века») любит не воздух поэзии вообще, а скорее отдельных своих поэтов. Она нынче разборчивее, прохладнее, дифференцированнее. Соответственно, если поэзия, после XX съезда партии вышедшая на стадионы, формировала общественное сознание в целом, то позднее взаимосвязь читателя с поэтом разбежалась на множество радиусов. Поэзия теперь не имеет всепоглощающего влияния на все общество, но способна глубоко вторгаться в отдельную читательскую индивидуальность. О читателе завтрашнем можно только гадать, а я не футуролог. Все зависит от того, насколько состоятся наши лучшие начинания. Оздоровится до основ общество — и читатель поэзии станет талантливее, здоровее, вдохновеннее.

Марина ЯКОВЛЕВА
1. Меня волновала, пожалуй, одна проблема: для чего человеку дается жизнь, в чем ее смысл? Те, кто прочел мою первую повесть в «Юности», вероятно, обратили внимание на то, что в поисках ответа на этот вопрос моя героиня проходит путь от полного отрицания смысла жизни к осознанию истинной цели человеческого существования. Человек, его внутренний мир, отношение его к окружающему миру — так обозначилась моя тема.
Наверное, я из тех немногих, чей литературный дебют совпал с нынешним годом, с хорошими днями оживления литературной жизни. Потому первый вопрос анкеты для меня сливается со вторым.
2. На этапе революционной перестройки всей страны проблемы жизни тесно переплетаются с проблемами искусства, приобретая еще большую остроту. Перейти на новый этап развития общества невозможно без формирования нового человека — человека действия. Поколение молчунов не должно перерасти в поколение болтунов. Как это сделать? Способна ли на это литература? Под силу ли это литераторам? Конечно, Слову не все подвластно, но если каждый писатель сумеет разбудить хоть одного спящего россиянина и тот воскликнет: «Эй, коня господину Голядкину, черт побери!..»— тогда его задача как литератора будет выполнена.
3. Каким мне видится завтрашний молодой читатель наших сегодняшних — и завтрашних! — произведений? Замечу, если только завтрашний читатель вообще будет читать наши сегодняшние произведения, потому что с молодым читателем случилось вот что: он стал отворачиваться от литературы. В одной семье мне довелось слышать такой разговор деда с внуком: «Сергей, ты бы почитал!» «Не хочу». «Почему?» «Скучно». Я думаю, существует целое поколение утерянных для литературы молодых читателей.
Мне кажется, пока литераторы раздумывают, какие произведения нужны молодежи и какие нет, о чем ей можно знать и о чем нельзя, молодой читатель уходит все дальше и дальше, и догонять его будет с каждым днем все трудней и трудней.
В одной пьесе героиня говорит герою, что у того «тысяча лиц» и что каждое утро она не знает, что за человек проснется рядом с ней, на что герой отвечает: «Проснется тот, кого разбудишь ты». И потому я думаю, что завтра «проснется» такой читатель, которого сумеет «разбудить» литератор. Завтрашний читатель есть отражение сегодняшнего писателя. Потому наш долг стараться сделать все, выкладываться «на полную катушку», чтобы завтрашний молодой читатель оказался прекрасен, талантлив, смел, разносторонне развит.

<- предыдущая страница следующая ->