скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Книги и судьбы

Яков КОЗЛОВСКИЙ
УРОКИ МАРШАКА

Было 23 февраля 1961 года. Шел мелкий, мокрый снег, который, тая, чавкал под ногами, но я словно не замечал этой мерзкой непогоды, ибо еще утром мне позвонил Самуил Яковлевич Маршак и попросил навестить его. Всякий раз, когда я отправлялся к Маршаку, я предвкушал радость общения с ним. Он был для меня не просто изумительным поэтом, добрым, умудренным жизнью человеком, великим мастером, но и тем из последних могикан, которым выпала на долю высокая честь достойно осуществлять связь времен.
Маршак недавно вернулся из Крыма, где лечился и работал. Вернее, наоборот: «работал и лечился». Маршак всегда работал. Иногда казалось, что он работает сорок восемь часов в сутки. Однажды я засиделся у него за полночь и, вдруг совестливо спохватившись, стал торопливо прощаться, нелепо высказывая опасение, что опоздаю на метро.
— А который теперь час? Ах, всего первый час ночи. Вы знаете, я собираюсь написать о Расуле Гамзатове. Мне надо кое-что уточнить. К тому же я должен отдохнуть, иначе не смогу добраться до постели. Так что сделайте милость, посидите немного. Я вам такси вызову...
...И на этот раз Маршак работал: писал статью о Твардовском. Лицо его казалось посвежевшим, ворот накрахмаленной до твердости рубахи был широко распахнут, обнажая морщинистую худую шею. Рубаха топорщилась, заправленная в брюки «под ремень». Я, помнится, сказал:
— Вы, Самуил Яковлевич, ясновидец.
— В каком отношении?
— Это же вы предсказали Твардовскому его будущее.
— Это правда, голубчик. Я когда-то сказал ему: «Вы будете первым поэтом нынешней России».
И не без гордости за свою прозорливость добавил:
— Так оно и вышло! Я еще надеюсь, что и в прозе Твардовский отличится. Писатель должен себя пробовать в разных жанрах. Пушкин вот всем нам пример: стихи, проза, переводы, статьи, редакторская деятельность. И ничто никогда не поздно. Я все лучшее свое написал после пятидесяти. Да, да.
Я недоверчиво улыбнулся, словно уличая Маршака в неточности, потому что такие стихи, как «Пожар», «Мистер Твистер», «Вот какой рассеянный», «Багаж», знал еще со времен моего далекого детства. Но мое недоверие Самуил Яковлевич сердито осек:
— Мне лучше знать!..
...Я попросил его подписать книжку чешскому режиссеру Йозефу Палла, с которым познакомился в Праге. Он поставил на чешской сцене сказки Маршака и мечтал иметь книгу с его автографом. Маршак взял красочно изданную пьесу — сказку «Горя бояться — счастья не видать» и на титульном листе своим четким почерком написал: «Дорогому Йозефу Палла — моему чешскому режиссеру,— с искренним приветом С. Маршак. 23/II-1961 года».
А мне сказал:
— Только пошлите, пожалуйста, заказной бандеролью.— И поведал, что пропала юбилейная медаль, которую ему послал Кембриджский университет.
— А как же она могла пропасть?
— Кто-то слямзил,— благодушно ответил он,— но мне выслали другую и просили письменно подтвердить ее получение...
...Нас с Расулом Гамзатовым пригласили в ЦДЛ на французский фильм «Загон», но мы махнули на улицу Чкалова к Маршаку. И вот сидим в потускневших от времени кожаных креслах в кабинете Самуила Маршака. Сколько достойнейших людей побывало в небольшой комнате, заваленной книгами на русском и английском языках, в комнате, редко проветриваемой, под потолком которой почти всегда висело марево табачного дыма. Маршак был заядлым курильщиком. На стене перед письменным столом портрет Пушкина из первого посмертного издания, с приложением руки «матушки цензуры», на противоположной стене олеографическое изображение Бернса с лубочными картинками на сюжеты его стихов. Этот портрет был отпечатан еще в середине прошлого века и прислан в дар Маршаку одним шотландским крестьянином. На столе букет гладиолусов, на подоконнике — букет полевых цветов. Вскоре разговор зашел об Англии, откуда только что вернулся Гамзатов. Самуил Яковлевич увлекательно начал рассказывать о Лондоне, где жил, учился и работал в «Школе простой жизни», которую создал в свое время утопист Филипп Ойлер, вспомнил, как с котомкой за плечами путешествовал по Ирландии...
— Ирландцы гостеприимнее англичан. Англичанин, если вам нужен ночлег, укажет вам дорогу в гостиницу, а ирландец пригласит в дом.
Голос у Маршака глуховат и надрывист. Глуховат от природы, а надрывист от недуга. А он еще курит одну сигарету за другой. С некоторых пор я все явственнее вижу с душевной тревогой, что он, как говорят в народе, «спадает с тела», худеет. Плечи его стали угловатыми и все больше напоминают крылья птенца какой-то огромной птицы, птенца еще не совсем оперившегося.
В этот день Самуил Яковлевич имел повод явить нам не тень, а живой образ Тамары Григорьевны Габбе — талантливой, тончайшего вкуса писательницы, чуткой, отзывчивой женщины, своего близкого друга:
— Накануне вечером до рокового выстрела в Переделкине у меня был Александр Александрович Фадеев. Он сидел вот здесь,— и указал на кресло, в котором расположился Гамзатов. Шел разговор о Твардовском. Между ним и Фадеевым произошла не ссора, нет, а, так сказать, столкновение противоположных мнений, и я уговаривал Александра Александровича поскорее встретиться с Александром Трифоновичем и уладить недоразумение. В кабинете находилась и Тамара Григорьевна Габбе. Она была чем-то озабочена, даже смятена. И вдруг сказав, что уходит, стала деликатно прощаться и попросила меня проводить ее до дверей. В такой просьбе не было нужды, я бы и так ее проводил. У порога она меня словно стала корить: «Зачем этот нелепый разговор вы затеяли? Поговорите лучше о нем (Фадееве). С ним что-то неладное творится...»
Самуил Яковлевич насупился, замолчал, задымил сигаретой, лицо его казалось беспомощно-печальным, добрые глаза за толстыми оконцами очков словно наполнились слезами.
Расул Гамзатов, чтобы отвлечь его от горького воспоминания, принялся рассказывать о том, как горцы воспринимают карикатуру:
— Когда меня изобразил художник Игин и мой шаржированный портрет с длинным носом предстал дагестанцам, то мои друзья в аулах негодовали: «Попадись нам этот Игин, зарэжем!» А недруги писали в анонимных письмах: «Так тебе и надо!»
Самуил Яковлевич вздохнул, улыбнулся и стал сам не без юмора рассказывать, как во время войны работал в «Правде» с художниками Кукрыниксами в «Окнах ТАСС». Прочел несколько эпиграмм. Читал нараспев хриповато-высоким голосом:
Он долго в лоб стучал перстом,
Забыв названье тома.
Но для чего стучаться в дом,
Где никого нет дома?
Я попросил Самуила Яковлевича прочесть что-нибудь из лирики, книгу которой он готовил к печати. Он открыл объемистую папку, вынул листок с машинописным текстом, заглянул в него и прочел на память:
Порой часы обманывают нас,
Чтоб нам жилось на свете безмятежней.
Они опять покажут тот же час,
И верится, что час вернулся прежний.
Обманчив дней и лет круговорот:
Опять приходит тот же день недели,
И тот же месяц снова настает —
Как будто он вернулся в самом деле.
Известно нам, что час невозвратим,
Что нет ни дням, ни месяцам возврата.
Но круг календаря и циферблата
Мешает нам понять, что мы летим...
...Как связь времен и связь имен — неразрывна.
— ...Мне повезло в жизни,— говорит Самуил Яковлевич,— она меня сводила со многими интересными людьми. Со Стасовым, который родился еще при Пушкине и знавал Гоголя, с Алексеем Максимовичем Горьким, с Блоком, Шаляпиным, Алексеем Толстым. Вспомнил, как какие-то (и тогда были) борзописцы обругали Ф. И. Шаляпина. Федор Иванович, огорченный, пришел к Владимиру Васильевичу Стасову. Стасов стал его успокаивать и сказал: «Вот я им покажу!». Через несколько дней появилась статья Стасова, в которой он в пух и в прах разделал хулителей великого артиста.
В теплый августовский день 1904 года на даче у Владимира Васильевича, где съехались Ф. Шаляпин, А. Глазунов, И. Репин, скульптор И. Гинцбург — близкий знакомый Л. Толстого, юный Маршак познакомился с М. Горьким. И когда Стасов, обняв Сама (так он называл с любовью Маршака), стал говорить, что климат Севера вреден для его молодого друга, Горький обратился к Маршаку:
«Хотите жить в Ялте? Мы с Федором это устроим. Верно, Федор?»,
«Непременно устроим»,— весело отозвался Шаляпин.
И через некоторое время Горький вызвал Маршака в Ялту.
Я смотрю на портрет Стасова, что возвышается над креслом Маршака, и вспоминаю фотографию, запечатлевшую в 1902 году гимназиста Самуила Маршака и седобородого патриарха русской общественной мысли, великого художественного и музыкального критика. Мне довелось читать письма Стасова к Маршаку. Сейчас они хранятся в Институте русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом).
«Эко вечно мне везет! Всё вот поминутно каких людей мне случается узнавать, видеть и слышать то Мусоргского, то Бородина, то Гартмана, то Глазуна, то вдруг теперь этого маленького Сама»,— писал в одном из писем Стасов Маршаку. А в письме от 15 августа 1902 года Стасов пишет Маршаку о том, как он, Стасов, со скульптором Ильей Яковлевичем Гинцбургом посетили Льва Николаевича Толстого и, в частности, сообщал Маршаку: «...Но, среди всех наших разговоров и радостей, я нашел одну минуточку, когда стал рассказывать ему про новую свою радость и счастье, что встретил какого-то нового человека, светящегося червячка, который мне кажется как будто бы обещающим что-то хорошее, чистое, светлое и творческое впереди. Он слушал — но с великим недоверием, как я вперед ожидал, и как оно и должно быть. Он мне сказал потом с чудесным выражением своих глубоких глаз и своею мощною, но доброю улыбкою: «Ах, эти мне Wunderkinder!» Сколько я их встречал, и сколько раз обманулся! Так они часто летают праздными и ненужными ракетами! Полетит, полетит, светло и красиво, а там и скоро лопнет в воздухе и исчезнет! Нет! Я уже теперь никому и ничему между ними не верю! Пускай наперед вырастут и окрепнут, и докажут, что они не пустой фейерверк!..» Я и сам то же самое думаю, и я тоже не раз обманывался. Но на этот раз немножко защищал и выгораживал своего новоприбылого, свою новую радость и утешение. Я рассказывал, что на мои глаза тут есть какое-то в самом деле золотое зернышко. И мой ЛЕВ как будто склонил свою могучую гриву и свои царские глаза немножко в мою сторону. Тогда я ему сказал: «Так вот что сделайте мне, ради всего святого, великого и дорогого: вот, поглядите на этот маленький портретик, что я только на днях получил, и пускай Ваш взор, остановясь на этом молодом, полном жизни лице, послужит ему словно благословением издалека! И он сделал, как я просил, и долго-долго посмотрел на молодое, начинающее жить лицо ребенка-юноши».
Вот это он. Теперь же я тебе скажу, чего я тебе желаю, чего боюсь и на что надеюсь: первое, что ты никогда не переменишь своей веры, какие бы ни были события, обстоятельства, люди и отношения; второе, что ты будешь искать все больше и больше правды и жизни, и будешь все больше и больше чуждаться риторики, красивых, но праздных слов и картин, пустых фейерверков и цветных иллюминаций; третье, что никакой успех и расхваливанья не сдвинут тебя с настоящей хорошей дороги и не затемнят твою голову фольгой самомнения и мишурой нравленья толпе». (Из письма от 15 августа 1902 года).
...Как далеко смотрел могучий Стасов, каким пророком был, как высоко ценил художественное истинное начало в человеке, одаренном от природы, какой нравственный урок преподавал своему юному ученику! Ни один писатель не может научить своего молодого ученика писать, но преподать ему уроки жизни, уроки мастерства и, что главнее всего, уроки порядочности и доброты, он не только может, но и обязан, если он сам истинный творец...
Сторонник «национального начала» в искусстве, В. Стасов, однако, никогда не замыкался в рамки национальной обособленности. Его взгляды и пристрастия были широки. Скольких инородцев заметил он и усыновил для России. Это он со своей прозорливостью был одним из первых, кто оценил и заметил прекрасный дар М. Антокольского. Это он устроил безвестному тогда скульптору первую выставку, привез на нее самого императора, который приобрел скульптуру «Иван Грозный» и передал ее Эрмитажу. Всю свою жизнь Стасов защищал великого скульптора от нападок черносотенцев, а в 1905 году издал в издательстве Вольфа книгу под своей редакцией «М. Антокольский, его жизнь, творения и статьи»...
А как умел чувствовать отеческий язык Маршак! Как умел смаковать он слово, любоваться тончайшими его оттенками, гранями, самим его звучанием.
— На английском или французском,— говорил он мне,— может писать стихи любой профессор, а язык русский молодой, его стилистика чрезвычайно гибкая; все в нем почти девственно и первозданно. Заметьте, к примеру, какое удивительное слово: «Хо-хо-тать», как точно выражает действие, как непосредственно, словно в устах дикаря. А какое емкое слово «беда», вернее «бяда». Это книжники изобрели слова-синонимы: «горе», «печаль», «тоска», а крестьянин раньше говорил «бяда», и была в этом слове такая безвыходность, что, кроме тяжкого вздоха, после этого слова ничего не могло звучать...
Зашел разговор о молодых поэтах. Маршак сказал:
— ...У молодых поэтов я наблюдал только два измерения: в высь и в ширь, но нет главного третьего измерения: в глубину.
Очень не любил отсутствие пластики в стихах, малограмотности.
...В последние годы жизни Самуил Яковлевич Маршак редко появлялся в Союзе писателей на литературных вечерах. Он жадно работал, понимая, что годов остается все меньше. Немало времени отдавал журналу «Юность», в котором с первого номера был членом редколлегии до самой своей смерти. Последний раз в Союз писателей для выступления поэт, кажется, приехал 11 декабря 1959 года, когда открывал совещание молодых переводчиков. А с людьми встречался ежедневно дома, в больнице, в Ялте, в гостях, в Барвихе. Когда-то Гамзат Цадаса сказал: «Люди — моя библиотека». В этом отношении Маршак был обладателем самой прекрасной и огромной «библиотеки»...
Однажды я записал: «Твардовский величает людей уважительно по имени и отчеству. Это у него от Маршака».
Твардовский называл всегда Маршака «Самуил Яковлевич», хотя был с ним на «ты»...
5 июля 1964 года. После долгой жары полил дождь. Вечером меня настиг слух, что умер Маршак. Сердце мое дрогнуло. Я позвонил в «Правду». По отделу литературы дежурным был Голик. Он сказал: «Нам ничего не известно». Тогда я позвонил своей знакомой С. В. Радьковой в Кунцевскую больницу. Она сказала: «Да, он скончался от острой сердечной недостаточности». Академик медицины, друг Маршака, И. Кассирский, с которым меня Маршак однажды познакомил, в своих воспоминаниях потом писал: «Для меня не была неожиданной весть о его внезапной смерти. Я, как врач, часто удивлялся, чем живет его уже вконец измученное и истощенное тело. Должно быть, он держался натренированной нервной системой, сознанием величайшего и ответственнейшего долга».
Я не врач, и для меня кончина Самуила Яковлевича Маршака была неожиданной, как обухом по голове.
Кто-то когда-то сказал, что незаменимых людей нет. Какая кощунственная нелепость! Каждый человек незаменим по-своему, а такие, как Маршак, не только незаменимы, но неповторимы во времени...
Маршака оплакивала вся Москва от мала до велика, да и не только Москва, ведь он впрямь был Маршаком Советского Союза. Его похоронили на Новодевичьем кладбище. После похорон А. Т. Твардовский устроил небольшие поминки в «Праге». На них были «новомирцы» В. Лакшин, А. Г. Дементьев, жена Твардовского Мария Илларионовна, Гамзатов и я. Твардовский говорил о Самуиле Яковлевиче как о родном ему человеке. А потом написал для «Нового мира» блистательную о нем статью...
Истинные поэты не умирают. Нынче мы отмечаем сто лет со дня рождения Маршака.
У меня был друг Михаил Николаевич Цуранов. Он руководил одним из отделов Президиума Верховного Совета СССР. Михаил Николаевич писал стихи. Об этом мало кто знал, хотя стихи его печатались в разных изданиях. После смерти Маршака он мне прислал стихотворение «Памяти Маршака», где есть такие строки:
Брел по лесам, что были тихи,
Мороз с белесым посошком.
В ту пору зимнюю в Барвихе
Я подружился с Маршаком.
Припоминаю день давнишний,
Лошадки бег вдоль сосняка,
Со мной в санях Маршак и Пришвин —
Два именитых седока...
...Однажды смелости набрался
И в разговоре с Маршаком,
Как на духу, ему признался,
Что я стихи пишу тайком...
...Сугроб за окнами был губ чат.
Чуть серебрился санный путь,
И вдруг Маршак сказал: — Голубчик,
А вы прочтите что-нибудь!
. . . . . . . .
Я ощущаю все больнее
Невозместимость Маршака.
...Накинув на плечи тулупчик,
Бреду зимой в безмолвье дня.
И вдруг послышится: — Голубчик!
И дрогнет сердце у меня.

На снимке: С. Маршак и В. Стасов. 1902 год.

<- предыдущая страница следующая ->