скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

8
— Я тебя, сыняра, спросил, что было после письма? — задыхаясь от злобы и бега, перебивает Цыпленка Зуб.— Ты оглох, что ли?
Но я и сам могу рассказать Зубу, что случилось потом, после письма...
Лейтенант Косулич выяснил, что в казарму Елин не возвращался, и тут же позвонил домой комбату. Узнав о случившемся, Уваров оцепенел: ведь он-то знал всю предысторию в деталях. И вот — пожалуйста, как говорится, той же ночью... Комбат, поколебавшись, разбудил Осокина и доложил все, как есть. Майор приказал поднять батарею по тревоге — и цепь замкнулась: в казарму вбежал дневальный и крикнул: «Батарея, подъем! — а потом, после секундной паузы, добавил: — Тревога!»
Тревога... Нет, не тревога на душе, а ужас перед тем, что могло уже случиться...
Вполоборота к нам, тараторя о глупом Елине, ста днях, беременной жене, вприпрыжку несется Цыпленок. Рядом, тяжело сопя, воткнувшись взглядом в землю, громыхает Зуб. И мне совершенно ясно: если с Елиным что-нибудь случится, я схвачу Зуба за глотку и буду душить до тех пор, пока не заткну это проклятое сопение!
На полном ходу мы влетаем в автопарк. Часовой вместо уставного «стой-кто-идет» приветливо кивает: мол, поищите и здесь, коли вам делать нечего.
В темноте автопарк похож на фантастический зоосад, где в огромных вольерах дремлют гигантские стальные единороги. Когда много времени проводишь возле самоходки, совершенно забываешь о ее назначении — машина и машина. Только иногда, зацепившись взглядом за отполированный пятидесятикилограммовый снаряд, вдруг понимаешь: да ведь это же смерть, которую ты будешь отмерять в случае чего собственными руками, составляя заряд. И ведь тоже на первый взгляд все безобидно: набитый порохом стержень, а на него нужно надеть, в зависимости от дальности цели, несколько начиненных взрывчатой смесью «бубликов». Вот и все. Потом прозвучит команда, и одна за другой, словно рассчитываясь по порядку, самоходки с грохотом тяжело припадут к земле и окутаются клубами дыма. В небе раздастся шелест, именно шелест снарядов, и где-то, километрах в пяти отсюда, взлетят на воздух позиции «воображаемого противника».
На крыле нашей самоходки, скрестив по-турецки ноги, сидит Шарипов и привычно, словно перебирая четки, полирует суконочкой дембельскую пряжку. Перед Камалом вытянувшись стоит преданный Малик.
— Все ангары проверил? — спрашивает Шарипов.
— Все! — со вздохом отвечает Малик.
— Под брезент заглядывал?
— Конечно!
Шарипов сокрушенно цокает, задумчиво оглядывается и тут замечает нас.
— Елина здесь нет! — сообщает он.— Совсем пропал!
— Я же говорил, нужно искать на полигоне! — радостно подхватывает Цыпленок.
— Не знаю, не знаю...— качает головой Шарипов.— Не к добру ты, Зуб, вчера с альбомом бегал! Чтоб мне провалиться...
* * *
Зуба я нашел на волейбольной площадке, он был в своем репертуаре: орал на молодого за то, что тот неправильно подает мяч, и обещал открутить ему голову. На меня ефрейтор сначала вообще не обратил внимания — обиделся, видите ли! Я показал ему издали свой альбом и спокойно наблюдал, как на сердитом зубовском лице борются два чувства: презрение к нарушителю традиций и желание оформить дембельский альбом по высшему классу.
Спустя несколько минут мы уже сидели в солдатской чайной и в знак нашего примирения распивали бутылочку молока, закусывая песочными пирожными. В армии кормят сытно, но однообразно. Это естественно: попробуй угодить на все вкусы тысячной ораве, поэтому солдат постоянно испытывает желание съесть «что-нибудь вкусненькое». Я, например, выяснил, что жить не могу без творога, который не особенно и любил на «гражданке». А теперь мне даже по ночам снится вкус творога.
Я терпеливо слушал занудливые разглагольствования Зуба. Сначала он жаловался, что во времена его далекой армейской молодости «сынкам» вообще запрещалось ходить в чайную, а теперь — о время, о нравы! — любой «салабон» может спокойно вломиться и кайфовать, сколько влезет. Поэтому и очередь к прилавку появилась, а ведь раньше не было! Потом ефрейтор с туманной угрюмостью стал распространяться об одном нарывающемся на неприятности «старике», которому сопливые «салаги» дороже, чем однопризывники. Наконец, он дошел до Елина...
— Слушай, Санек,— дипломатично приступил я к делу.— Не трогал бы ты парня. Ему и так тошно.
— Ничего с ним не сделается, пусть жизнь узнает!.. Еще огрызается! Да я «старику» в глаза боялся смотреть. Он меня еще узнает. Пионер-герой!
— Санек,— зашел я с другого бока,— ну, помордовали тебя на первом году, лучше ты, что ли, от этого стал?
— Жизнь узнал! — стукнул он себя в грудь.
Я задумался: с такими, как Зуб, нужно быть терпеливым, словно санитар из дурдома. Вот вообразил он себя выдающимся учителем жизни, и хоть ты застрелись. Оставалось последнее — бить на жалость, и я мысленно попросил у Елина прощения за разглашение секретов его личной жизни.
— Санек, ты же видишь, с ним что-то происходит, а после вчерашнего письма он вообще ничего не соображает.
— Из-за крысы, что ли?
— Точно. А ты психолог! Понимаешь, старый, девчонка его бросила — замуж выходит... Елин-то, балбес, доверил другу приглядывать. Ну, и сам знаешь, как бывает.
— Знаю! — презрительно бросил Зуб и с сочувствием добавил: — На первом году из-за такого и глупостей наделать можно. Да-а...
Итак, мой расчет оказался правильным, я ведь знал, что где-то в Пензе почти два года Зуба ждала девушка, его однокурсница, писала письма, наверное, любила по-настоящему. И теперь, проведав о горе Елина, ефрейтор почувствовал к нему сострадание, конечно, не без тени самодовольства.
— Ладно,— подытожил Зуб, допивая молоко,— я об этом не знал. В принципе он парень неплохой, по специальности опять-таки старается. Я вообще-то доволен, что он у нас теперь заряжающий. Нет, какие все-таки крысы бывают, а? Ладно, больше трогать не стану. Но и его предупреди. А то: «Не буду!» Я ему — не буду! И ты тоже заступник нашелся. Я тебе, Лешка, прямо хочу сказать: кончай с этим. А то знаешь...
Зуб из того типа людей, которых в народе называют «псих-самовзвод», и если бы в ту минуту я не заверил его в полной преданности, разговор бы пропал даром.
В том, что печать — огромная сила, я убедился на примере своего друга Жорика Плешанова, угодившего с распределительного пункта прямиком в типографию солдатской газеты «Отвага». Сначала он страшно возмущался: мол, его, «уникального специалиста», сделали простым наборщиком! Но поскольку редактор — должность офицерская, а Жорик начал свою армейскую карьеру со звания рядового, пришлось ему смириться. Очень скоро мой друг энергично включился в газетную жизнь, отличительная черта которой — тайное противоборство сотрудников редакции и работников типографии, ведь каждые считают, что газету делают именно они! Поэтому, всякий раз усаживаясь за рычагастый линотип, Жорик скраивал такую физиономию, будто хотел сказать: «Ну, и что вы сегодня нацарапали, писатели?» Первое время, набирая тексты, он даже пытался редактировать заметки, но это продолжалось до взбучки, устроенной редактором капитаном Деревлевым.
О капитане стоит сказать особо. Когда бы я ни заглянул в редакцию, он, как-то странно вжав голову в плечи, расхаживал по комнате, курил одну папиросу за другой, стряхивал пепел по углам и комментировал международную обстановку. Сотрудники внимательно кивали головами, даже задавали наивные вопросы, но я уверен — ни одно капитаново слово не застревало у них в голове. Увидев меня, редактор говаривал: «А-а, Купряшин! Привет военкору. Стой и слушай». Я стоял и слушал о безнадежной борьбе подточенного коррупцией правительственного аппарата Италии с мафией, о трудных путях португальской революции, о коварном насаждении американского образа жизни в Западной Европе, о фашистских недобитках, скрывающихся в бескрайних латифундиях Бразилии... Если где-то недавно в результате взрыва террористов погиб новоиспеченный правящий кабинет, то капитан тут же перечислял имена усопших министров, излагал их краткие биографии, не забывая проанализировать политические убеждения, а в довершение набрасывал возможный список нового кабинета — и никогда не ошибался!
Совершенно уморительно Деревлев распекал свой личный состав, того же Жорика. Поставив провинившегося по стойке «смирно», редактор начинал: «Ну что, ребенок в погонах, доигрался? Гайдар в шестнадцать лет полком командовал. Рембо в двадцать лет уже бросил писать стихи. Галуа в твоем возрасте был гениальным математиком. Моцарт в пять лет сочинял музыку...» Это перечисление могло продолжаться сколько угодно, в зависимости от тяжести вины, и в конце концов так изматывало нарушителя дисциплины, что традиционный наряд вне очереди казался избавлением. В довершение всего редактор «Отваги» писал роман под названием «Кремнистый путь». Первые три тома были перепечатаны редакционной машинисткой и переплетены Жориком в красный ледерин. Шла напряженная работа над четвертым томом.
Редакционная дверь была по-воскресному закрыта, но, судя по звукам, доносившимся из-за нее, там кто-то трудился. Я постучал условленным образом. Внутри затихли: Жорик всегда забывал пароли, которые сам же придумывал накануне. Наконец дверь отворилась, и Плешанов поманил меня черной от типографской краски рукой.
— Привет! — сказал он и смахнул пот со лба, оставив след на коже.— Никакого отдыха. Начфин заменяется, готовим прощальный адрес — золотым по белому.
— Может, я не вовремя?
— Да брось ты! Они тут все время заменяются. А человек ведь без чего угодно может уехать, хоть без жены, только не без прощального адреса! Так что давай альбом... У тебя что, два альбома?
— Да нет...
— Ну, я понимаю, когда у человека два паспорта! А два альбома-то зачем?
— Второй — Зуба.
— Не люблю я твоего Зуба. По-моему, он приличная сволочь!
— Это точно, но, землячок, надо! Тактика!
— Та-актика! — передразнил Жорик.— Ладно, давай оба и сиди жди. Можешь подшивочку полистать — успокаивает...
Жорик продолжил свою деятельность золотопечатника, и я подумал о том, каким большим человеком стал он в последнее время, его благосклонности ищут многие «старики». Представьте себе: вы открываете альбом, а на первой странице не тушью, не какой-нибудь гуашью, а настоящим типографским шрифтом оттиснуто: «ДМБ-1985». Эффект потрясающий! Надо отдать должное Плешанову, он не превратил свои возможности в «кормушку» или источник нетрудовых доходов, а помогает лишь друзьям и хорошим людям, имеющим отношение к хранению продовольствия и обмундирования. Честно говоря, я бы никогда не попросил Жорика, если бы не Елин.
До обеда оставалось еще часа два, и я, усевшись на ящик с отработанным типографским металлом, принялся перелистывать годовую подшивку «Отваги». В нескольких местах под заметочками я с удовольствием отметил свою подпись «рядовой Купряшин» — это был мой скромный военкоровский вклад в дело пропаганды передового армейского опыта. В одной из статеечек я пофамильно упомянул весь наш расчет, и тщеславный Зуб тут же отправил газету своей пензячке. Думаю, от восторга вся Пенза бурлила несколько дней...
Оказалось, над подшивкой я провел больше часа, потому что Жорик уже закончил адрес для начфина и доделывал альбомы, при этом он сокрушался, что из нового пополнения пока не нашли молодого наборщика. Был, правда, один из Гомеля, но набирал все по-белорусски — через «а», пришлось отправить в подразделение. И сейчас он, Жорик, уникальный специалист и ветеран типографии, вынужден, как на первом году службы, подметать пол и собирать мусор. За жалобами прошло еще полчаса, и наконец Плешанов протянул мне готовые альбомы:
— Годится?
— О! Ты настоящий друг!
— Ладно, ладно! Это подарок тебе к ста дням!
— Спасибо! А помнишь, как мы в санчасть ходили?
— Дураками были!
— А помнишь, как мы в карантине утку ели?
— Утку! — Жорик зажмурился.— Разве можно про утку перед обедом. Нет в тебе чуткости, Леша!
Вернувшись в батарею перед самым построением на обед, я вручил ошалевшему от счастья Зубу его альбом, а потом отловил Елина, который бродил вокруг казармы живым укором женскому вероломству, и тихонько спросил:
— Был у замполита?
— Бы-ыл...— удивленно ответил он, поднимая на меня свои несчастные глаза.
— Ну и что, раскалывал?
— Не-ет,— покачал головой мой подопечный.— Он спрашивал, откуда я приехал, кто родители, трудно ли работать пионервожатым...
— А про пуговицы?
— Нет...
— О чем еще говорили?
— О празднике «Прощание с пионерским летом»...
— Молодец! — Мне захотелось обнять парня.— Я бы тебя взял с собой в разведку!
— Меня уже взяли... В кухонный наряд...— сообщил Елин и радостно улыбнулся, словно шел не котлы драить, а получать переходящий вымпел за победу в межобластном трудовом пионерском рейде под девизом «Хлеба налево, хлеба направо».

9
— Не к добру ты, Зуб, вчера с альбомом бегал! — качает головой Шарипов.
— Да что вы из меня жилы тянете! — вдруг тонким заячьим голосом вопит Зуб.— Если что-нибудь случилось, все загудим! Все! Понял?..
— Почему — все? — удивляется Шарипов.— Вот Малик не загудит! Можешь ему свою дембельскую шинель подарить, она ему раньше, чем тебе, понадобится.— Камал кивает на зардевшегося «сынка».— Купряшин не загудит — он умный. Я не загу... Не за-гу-жу... Скажу им: «Я русский не знай... Ничего не понимай...» Меня и отпустят...
— А меня? — взволнованно спрашивает Цыпленок.
— Тебя? — Шарипов пытается пустить отполированной дембельской пряжкой тусклого лунного зайчика.— Тебя, как отца двух детей, амнистируют. Ладно, хрен редьки не слаще... Пошли на полигон!
Он спрыгивает с самоходки на землю, и мы двигаемся по направлению к выходу, но у самых ворот налетаем на комбата Уварова. Разговаривая с часовым, старлей держит перед собой свою широкоформатную фуражку и платком протирает ее изнутри, точно кастрюлю.
Однажды после действительно бездарно проведенных учебных стрельб комбат пообещал нам «небо в алмазах» и в тот же день, после отбоя, шумно ввалился в казарму, чтобы устроить маленький блиц-подъем с построением. Мы посыпались на пол и, дрожа от полночного холода, одевались, теряя накопленное под одеялами тепло. А подгулявший комбат стоял посреди казармы, освещенный тревожным желтым светом, и следил за секундной стрелкой: мы должны были уложиться в минуту. Раза два мы не укладывались, и он злым голосом говорил: «Стоп!» Значит, нужно было раздеваться и лезть назад, в остывающие койки. Ребята старались улечься полуодетыми, чтобы сократить время, и, наконец, выстроились перед казармой. Знобило. Комбат говорил что-то о расхлябанности и разгильдяйстве. Потом он неожиданно, чтобы застать врасплох, крикнул: «Отбой. Минута. Время пошло!» Все ринулись в казарму, в дверях образовалась пробка. Передние еще успевали раздеться, а последние бросались на койки в полном обмундировании. Когда последний солдат укрылся одеялом, вошел утомленный Уваров, оглядывая казарму пристальным взглядом, так же, как сейчас, вытер фуражку, устало буркнул «отбой», выключил свет. Он еще поворчал за дверью на дневального и в свете фонарей прошел мимо окон нарочито твердым шагом. После этого случая примерно на неделю комбат увял: во время построений рассматривал в основном наши сапоги, заводил с солдатами душевные разговоры, а на политзанятиях интеллигентно обходил вопросы укрепления воинской дисциплины.
И вот сейчас, словно не замечая нас, он сурово выпытывает у часового совершенно бессмысленные вещи: знает ли тот рядового Елина из шестой батареи, не видел ли его вблизи автопарка... Наконец, так ничего не добившись, Уваров поворачивается к нам, надевает свою знаменитую фуражку и командует:
— Ефрейтор Шарипов, постройте людей!
Мы мгновенно оформляемся в куцую колонну по двое.
— Бегом марш! — командует Уваров.
И мы, громыхая сапогами, устремляемся в сторону полигона, откуда доносятся хриплые гудки ночного товарняка.
— Раз-два-три...— командует комбат.— Раз-два-три...
* * *
Может быть, самое приятное время в армии — послеобеденное ожидание писем. В курилке (этим словом обозначается врытая в землю железная бочка и скамейки вокруг нее) нас собралось человек пятнадцать, и мы терпеливо ждали, пока неторопливый полковой почтальон (а куда торопиться — служить еще год) разберет сегодняшние письма. Почта расположена как раз напротив нашей казармы, и обычно, закончив сортировку, он высовывает голову в форточку и кричит: «Шестая батарея!»
Армейские письма! Благодаря им солдат живет как бы в двух измерениях: здесь, в данной в/ч, и там — дома! И сколько раз было так, что мое тело сноровисто выполняло очередной приказ командира, а душа жила тем временем на «гражданке» — в строках полученного письма. Две эти жизни — реальная и воображаемая — кровно связаны, и тяжелее всего бывает, когда обе они складываются паршиво, как случилось у Елина. Он даже не подошел к курилке, а стоял один в стороне, прислонившись спиной к стене казармы, и тоже, наверное, надеялся получить письмо хоть от кого-нибудь. Действительно, в таком состоянии лучше всего занять себя работой, а на кухне ее навалом.
Мы ждали. Шел обычный, ничего не значащий треп, пересыпанный анекдотами. Через равные промежутки времени курилка взрывалась хохотом. Уморительную историю рассказал Валера Чернецкий. Все якобы произошло на самом деле.
Общеизвестно, что главная проблема для «дембеля» — обновление личного гардеробчика. Во время службы сильнее всего изнашиваются шапка и ремень. Шапка вытирается, теряет форму, а ремень лоснится и становится скользким, как змея. Понятно, никакой старшина нового обмундирования специально для «дембеля» не выдаст. А тут приезжают молодые: шапочки, словно одуванчики, ремешки новенькие, покрытые шоколадной корочкой. Так вот, одному «старику» позарез нужна была новая шапка — свою он на учениях прожег. Думал он, думал и придумал вот что. В их части «зеленый домик» стоял на отшибе, да еще неэлектрифицированный. Днем ничего, а вечером того гляди — утонешь! Выследил этот парень, когда перед сном туда молодой заглянет, выследил — и за ним. Усек в темноте скорчившийся силуэт, хватанул — есть шапка! Ну «старики» — люди справедливые; нельзя же малому без головного убора — простудится. Со словами: «Носи, сынок!» — он нахлобучил молодому свою замурзанную ушанку, выбежал на волю, отмахал метров триста и под первым же фонарем решил полюбоваться приобретением. Взглянул и обледенел: шапка — цигейковая — офицерская! Оказывается, одновременно с молодым о жизни размышлял ротный, которого настолько возмутило наглое нападение, что он тут же поднял подразделение по тревоге и построил на плацу, рассуждая, вероятно, так: или вор в офицерской шапке, или простоволос. Провели перекличку — все на месте, все при своих шапках, и никаких следов пропавшего головного убора: каптерщик выручил... Чем же, вы думаете, все кончилось? Правильно: ротный на следующий день приказал электрифицировать сортир!
И снова — хохот.
Наконец принесли письма. Больше всех, как обычно, получил Шарипов — четыре! Зуб, не получивший ни одного, раздраженно заявил, что у Камала весь кишлак — родственники, даже ишаки.
Нисколько не огорченный отсутствием писем, я заскочил в бытовку, полюбовался на себя в зеркало, взял из тумбочки книжки и уже видел, как поднимаюсь по скрипучей лестнице в библиотеку, но вдруг перед казармой появился Уваров. Он был в штатском — отличных вельветовых джинсах, замшевой куртке — и вел за руку дочку, четырехлетнюю Лидочку. Подобные явления в части не редкость: офицеры живут рядом, в полукилометре от казарм, и прогуливаются иногда в сторону вверенных им подразделений, сочетая моцион с проверкой обстановки.
Разумеется, ребенка сразу же подхватил подхалим Цыпленок и принялся подбрасывать вверх, приговаривая: «Гоп-чуки, гоп-чуки!» Лидочка, выросшая в военном городке и привыкшая к вниманию рядового состава, смотрела на мучителя кротко и обреченно. Комбат поинтересовался у Титаренко, как дела, сообщил, что послезавтра ожидается учебная тревога, потом исподлобья глянул на меня с Зубом:
— Пойдемте. Поговорим.
Оставив дочь на руках чадолюбивого каптерщика, Уваров направился на середину нашего батарейного плаца, мы поплелись следом. Неожиданно комбат остановился и, резко обернувшись к нам, спросил:
— Так что произошло с рядовым Елиным?
Зуб засопел и побагровел. Я молчал.
— Я вас спрашиваю, ефрейтор Зубов.— Комбат шевельнул резко вырезанными ноздрями. Если Уваров переходил на «вы», это означало одно: он в бешенстве.
Я смотрел на модные, ослепительно белые штиблеты комбата. Мне всегда нравились его щеголеватость, азартность, умение завести ребят. И все-таки мне кажется, он не до конца понимает, что командует живыми людьми, каждый из которых ревностно следит за любым командирским шагом, дает ему ежеминутную оценку. Вот и сейчас, присматриваясь к комбату, одетому во все цивильное (а форма делает человека старше, мужественнее, что ли), я по-настоящему почувствовал, какой он молодой... Старше нас лет на пять-шесть!
— Что у вас, товарищ ефрейтор, произошло с рядовым Елиным? — грозно повторил Уваров.
— Я его не трогал...
— А пуговицы у него сами собой отлетели? — ядовито усмехнулся комбат.
Зуб мстительно поискал глазами Елина.
— Ну так вот,— подытожил старший лейтенант.— Не умеешь молодых тихо воспитывать, я буду тебя воспитывать. Три наряда вне очереди.
— Есть три наряда вне очереди,— угрюмо повторил Зуб.
— Домой собираешься? — Комбат иронически оглядел ефрейторскую стрижку.— К последней партии отрастут в самый раз!
Зуб дернулся и уперся взглядом в землю. Поехать с последней партией — самое большое наказание для «старика». Это значит — прибыть домой на месяц, а то и на полтора позже, чем другие. О таком даже думать невозможно!
— А ты, Купряшин,— дошла очередь до меня,— не делай вид, будто тебя ничего не касается. В расчете — бардак, а его из библиотеки за уши не вытащишь. Ты меня понял?
— Не понял, товарищ старший лейтенант.
— Поймешь,— пообещал комбат.— Кругом!
Мы повернулись по-уставному, сделали несколько шагов и остановились, дожидаясь, пока Уваров отберет у Цыпленка окончательно утомленную Лидочку и нервным шагом покинет плац. Все это время Зуб раскалялся, как кусок железа на углях, так что к моменту, когда комбат скрылся из виду, ефрейтор был уже весь белый и шипел.
— Ну, гадина, ну, стукач! Убью! — заорал он наконец.
Я рванулся следом за ним, пытаясь на ходу объяснить: Елин не жаловался, комбат сам все понял или ему капнул кто-то другой; я даже попытался схватить Зуба за руку, но он оттолкнул меня в сторону и так дернул ничего не понимающего Елина за ремень, что тот чуть не переломился, а его пилотка отлетела далеко в сторону.
— Ну... ну, салабон,— сказал, задыхаясь от ненависти, ефрейтор.— А я его еще пожалел... Крыса его бортанула! Ай-ай-ай! Так тебе, гаду, и надо!
В подобных случаях пишут: «Его словно что-то толкнуло»,— но меня в самом деле будто толкнуло, и я с такой силой вклинился между Зубом и Елиным, что оба отскочили в стороны.
— Не трогай его! — заорал я.
— Ты что, обалдел? — опешил ефрейтор и тут же шарахнул меня в челюсть.
Споткнувшись о лавочку, я кувырком полетел в кусты, росшие вокруг курилки. Земля рванулась навстречу, точно конец незакрепленной доски. Удар был несильный, и тотчас, вскочив, я засветил Зубу кулаком в живот, а после того, как он присел от боли, еще — по затылку. После проделанного я вдруг на мгновение воспарил над землей, а затем довольно грубо был отброшен в сторону. Это Титаренко вмешался в наш честный поединок и, взяв меня за шиворот, дал команду: «Брэк!» И, надо сказать, чрезвычайно своевременно, потому что, одетый, как на парад, лейтенант Косулич с повязкой дежурного уже направлялся к нам, чтобы построить и увести солдат, идущих в кухонный наряд. Сквозь очки он поглядел на бурно дышавшего Зуба добрыми глазами и спросил:
— Боролись?
— Вся жизнь — борьба...— ответил я за ефрейтора, закрывая пальцами царапину на щеке.
Слава богу, командир взвода не видел нашей схватки, а то бы сидеть нам «на губе» в отрезвляюще-прохладной комнатушке с местом для заслуженного отдыха, похожим на маленькую деревянную сцену.

10
— Раз-два-три,— командует Уваров,— раз-два-три...
Комбат бежит сбоку от нас, бежит легко, но лицо его тяжко-неподвижно. И я представляю себе, как сегодня ночью он проснулся от телефонного звонка, включил ночник и хрипло отозвался в трубку: «Старший лейтенант Уваров слушает... Что?! Как пропал?!..»
От шума, наверное, проснулась Таня, она села на кровати рядом с комбатом и, щурясь от света, испуганно спросила: «Кто пропал? Сережа, что случилось?..»
Нет. Не так. Вместе им спать совершенно не обязательно.
Сквозь закрытую дверь Таня услышала звонок и громкий голос Уварова. Она подняла голову, покосилась на тихо посапывающую Лидочку, потом накинула халат и выглянула из своей комнаты:
«Кто пропал? Уваров, что случилось?»
— Раз-два-три,— командует комбат.— Шире шаг...
Мы выскакиваем за ворота гарнизона и поворачиваем к полигону.
* * *
— Ну, а с тобой, друг индейцев, я еще поговорю! — пообещал Зуб и ушел зализывать раны.
Испугал ежа голыми руками! Мы одного призыва — как-нибудь разберемся, даже если накрутит против меня «стариков». Но какая он все-таки сволочь, ткнул Елина в самое больное место да еще пригрозил: из наряда, мол, лучше не возвращайся! Не понравилось мне, как Елин среагировал — оглянулся затравленно, даже безысходно, а на меня поглядел с укором: мол, эх ты, трепло... Вот так, считаешь себя умным человеком, а потом выясняется, что ты балда балдой и только все портить умеешь: додумался, с кем ел инок им горем поделиться... «Дебил в четвертом поколении» — как говорит старшина Высовень.
Размышляя таким образом, я снова отправился в бытовку привести себя в порядок. Протравил одеколоном царапину на щеке, убедился, что синяк на скуле проявится лишь к вечеру, почистил китель, выкурил, чтобы успокоиться, сигарету и, наконец, отправился в полковое книгохранилище.
Путь мой пролегал через полковой плац. Сколько разводов отстоял я на этом брусчатом поле, сколько раз строевым шагом, вывернув голову до отказа вправо, прошел мимо дощатой трибуны, мимо командира полка, замершего с приложенной к козырьку ладонью, прошел, нещадно лупя сапогами камень в такт ухающему где-то за спиной большому полковому барабану. Скоро мой последний развод!
...В библиотеку ведет узкая скрипучая лестница. Достаточно встать на первую ступеньку, а наверху уже знают, что движется новый читатель, и невольно поглядывают на дверь...
За столами, перелистывая журналы, сидели несколько солдат. Между стеллажами бродил библиотечный кот Кеша и наворачивался на ноги всем входящим. Пахло старой отсыревшей бумагой, но иногда пробивался вдруг острый запах свежей типографской краски.
Последние месяцы я проводил в библиотеке все свободное время. Не только потому, что люблю читать и «завалился», между прочим, не где-нибудь, а на историческом факультете. Раньше библиотекаршей у нас работала одна вольнонаемная дама, она так страдала, глядя на копавшихся в книжках солдат, словно они рылись в ее интимном дневнике. За настоящих читателей дама признавала только офицеров не ниже майора.
Но вот однажды, заявившись в библиотеку, я застыл на пороге: за столом сидела девушка в пушистом свитере, чем-то неуловимо похожая на Лену. Не пойму, чем: то ли мальчишеской прической, то ли грустными серыми глазами. Это внезапное сходство прострелило навылет мое разочарованное солдатское сердце, и с той минуты при первой же возможности я шел в библиотеку, садился в дальнем углу и смотрел на Таню Уварову, загородившись подшивкой газет.
Офицерские жены невольно воспринимают солдат, как массу одетых в защитную форму молодых парней, которыми их мужья командуют по долгу службы, о которых заботятся, о которых все время говорят и помнят. Естественно, заботы офицеров передаются их женам, они тоже думают о подчиненных мужа, но не конкретно, а про всех скопом.
Но года три назад в нашем полку случилось невероятное! Один «старик» увел жену у своего же взводного: у супружников что-то не ладилось, поженились наспех, не разобравшись, как часто бывает после училища, а парень был симпатичный, в полковом ансамбле играл. Артист! Одним словом, дембельнулся вместе с командирской женой. И говорят, очень хорошая семья получилась!..
Однажды, когда в библиотеке никого не было, я осмелился заговорить с Таней. Точнее, она, утомленная моими восхищенными взглядами, иронично заметила:
— Товарищ воин, глазами нужно есть командиров, а не их жен!
— Это смотря по какому уставу! — неожиданно для себя схамил я.
— Скажите, пожалуйста,— удивилась Таня,— он еще и остроумный.
— А вы полагали, солдат вместе с паспортом и мозги в военкомат сдает?
— Нет... А вообще-то немного — да! — улыбнулась она.
С тех пор мы стали разговаривать. Оказалось, Таня недавно окончила экономико-статистический институт, ее подруги по факультету работают, учатся в аспирантуре, а она сидит здесь, за забором, и даже начинает забывать специальность. Одна надежда, что мужа пошлют в академию, но Уваров вдрызг рассорился с отцом-генералом, и тот пока от помощи воздерживается. В городке Таня ни с кем близко не знакома, наверное, потому, что наш комбат, гордый, как горный орел, с людьми сближается очень туго и прекрасно обходится без друзей, но зато часто заглядывает в офицерское кафе. Из-за этого вся их семейная жизнь — одна нескончаемая ссора...
Изголодавшись по откровенности, Таня делилась со мной всем, точно с лучшей подругой, а я отключал слух и смотрел, как она говорит, как поправляет волосы, как пожимает плечами, недоумевая: о чем думает ее муж и думает ли он вообще?!
Уваров иногда заходил в библиотеку. Он знал, что у его жены сложились дружеские отношения с неким рядовым Купряшиным из небезызвестной ему шестой батареи, но вряд ли догадывался об искренности наших разговоров, воспринимая — и, наверное, справедливо — наши отношения как дружбу взрослой женщины с каким-нибудь безобидным семиклашкой. Да и у меня самого было странное ощущение: не то чтобы я не чувствовал себя парнем или там мужиком, нет, но я не чувствовал себя кавалером — есть такое почти забытое слово. Мне мешало все: и вкус солдатского обеда во рту, и тяжелые сапоги, и залоснившиеся галифе, и несвежее белье на теле... А Таня, наверное, понимая мое состояние, относилась ко мне еще добрее. Когда же я рассказал ей про Лену, она грустно улыбнулась:
— Знаешь, Лешенька, может быть, это самая большая удача в твоей жизни, что получилось у вас именно так!
У нас был договор: пока в библиотеке кто-то есть, своих дружеских отношений не показывать, поэтому и сегодня я подошел к ее столу с равнодушным, как у деревенского гармониста, лицом. Она взглянула на меня снизу вверх и вопросительно показала пальцем на щеку. Непередаваемой игрой бровей я ответил, что потом все объясню.
— Вам что-нибудь почитать? — бесцветно поинтересовалась Таня.
— Что-нибудь новенькое.
— Вот, здесь есть про армию.— Она протянула свежий номер молодежного журнала.
Рассказ назывался «Письмо без марки». Краткое содержание: воин-разгильдяй тянет назад все подразделение, никого не хочет слушать, боится только свою девчонку-доярку, которая героически ждет его на «гражданке». Командир взвода — хмурый, но добрый человек — сначала не знал, что ему делать с разгильдяем, но потом к командиру приехала жена, вникла в проблемы подразделения и додумалась. Она написала письмо разгильдяевой подруге и попросила повлиять. Та взяла отпуск на ферме и приехала к своему недисциплинированному другу. О чем они говорили в ленкомнате, никто не слышал, но вскоре на учениях бывший разгильдяй первым ворвался в расположение воображаемого противника, о чем и сообщил своей далекой подруге в письме без марки.
Я не заметил, как опустела библиотека, как, досвиданькнув, ушел последний читатель.
— Ну, так что же у тебя случилось? — откинувшись на спинку стула, спросила Таня.
— С Зубом я подрался.
— Это который на поросенка похож?
— Да.
— А из-за чего?
— Из-за одного молодого. Из-за Елина.
— Бедненький,— сказала она ласково и вдруг подошла ко мне какой-то таинственной походкой.— Несчастный, поцарапанный! — Таня провела холодными пальцами по моей щеке.
У меня перехватило дыхание, я задержал ее руку и посмотрел в ее потемневшие, ставшие очень внимательными глаза. И вдруг заметил, что у Тани очень много маленьких родинок — почти точечек, они начинались на щеке, сбегали ниже, вдоль шеи, и пропадали за пушистым воротом свитера. Я, задыхаясь, смотрел на эту тропинку из родинок и крепче сжимал ее прохладные пальцы...
Застонала первая ступенька, и через минуту, опережая собственный грохот, в библиотеку ввалился запыхавшийся сержант. Подкатив к столу, он вынул из-за ремня растрепанную книжку и спросил:
— Я не опоздал?.. Ёркин — моя фамилия... Батарея управления.
— Нет! Не опоздали...
Таня нашла его абонемент и вопросительно глянула.
— Мне бы опять что-нибудь про любовь! — заискивающе пробормотал он.
— А вам про какую: про счастливую или несчастную? — уточнила Таня.
— Про любую! — не задумываясь, ответил сержант Ёркин.

<- предыдущая страница следующая ->