скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

6
...Выбегая на улицу, я слышу, как комбат Уваров глухо обращается к замполиту:
— Товарищ майор, разрешите...
— Не разрешаю! — обрывает Осокин.
Дрожа от возбуждения, я мчусь в сторону автопарка и вскоре обгоняю Зуба. Он курит на ходу, и ночной ветер высекает искры из его сигареты. Заметив меня, Зуб хочет заговорить, даже поворачивается в мою сторону, но тут, конечно, вспоминает приговор ночного суда. Не положено: я ведь теперь снова «салага»! Но блюстителю суровых «стариковских» законов страшно наедине с мыслями об исчезнувшем Елине, и он прибавляет шагу ровно настолько, чтоб не отстать от меня и одновременно не идти рядом с презренным парией, между прочим, поощренным недавно благодарственным письмом на родину.
— Эй, подождите! — Из чердачного окна выныривает чья-то голова, раздается грохот на лестнице, и перед нами возникает Цыпленок. Он тут же сообщает, что почти все чердаки и подвалы проверены и что в городке ловить больше нечего, а искать нужно в автопарке, где недавно под «самоходкой» спрятался и уснул парень из батареи управления, обидевшийся на своего старшину. Может быть, Елин выплакался и тоже дрыхнет где-нибудь под ракитовым кустом, не зная, какая каша заварилась из-за него? С молодыми такое бывает.
По пути задыхающимся голосом осведомленный папа Цыпа рассказывает нам, что, собственно, произошло. Оказывается, лейтенант Косулич, выполнявший вчера обязанности вождя и учителя кухонного наряда, заметил, что рядовой Елин не работает, но сидит в углу, уткнувшись лицом в колени. На вопрос «кто обидел?» Серафим ответил «никто». «Заболел, что ли?» — встревожился добросердечный взводный. «Да, живот схватывает...» И тогда Косулич отправил Елина в санчасть, гуманно рассудив: если заболел — вылечат, а если притворяется, то начальник медслужбы капитан Тонаев быстро мозги вправит...
Цыпленок раздувает ноздри, изображая свирепого начмеда, и возобновляет рассказ. Елин предупредил ребят, что только примет лекарство и сразу вернется. В ответ ему горячо порекомендовали в качестве надежного лечебного средства двухведерную клизму. Елин печально улыбнулся, ушел и до сих пор не возвращался.
Лейтенант Косулич спохватился к ужину, но капитан Тонаев недоуменно пожал плечами: «Не видел такого! Может быть, фельдшер принял?..» Направляясь домой, начмед решил проверить неприкосновенность запасов целебного спирта в своей праздничной санчасти, а также спросить о рядовом Елине из шестой батареи. Оказалось, днем приковылял какой-то молодой из хозяйственного взвода: накануне он неудачно намотал портянки и буквально стесал пятки во время кросса. Из шестой батареи никто не приходил.
Капитан Тонаев удивился, заглянув на склад медикаментов, дал дежурному фельдшеру по шее и три наряда вне очереди и позвонил Косуличу, тот, в свою очередь, не на шутку перепугался и бросился в раздевалку проверять, на месте ли обмундирование Елина: кухонный наряд переодевается в старенькие засаленные «хэбэ».
— Обыскали карманы и, представляете,— Цыпленок чуть не хлопает крыльями,— нашли письмо! Про несчастную любовь!..
— Значит, письмо нашли?! — вскидывается Зуб.— А дальше?
* * *
Вернувшись с зарядки, я отправился в бытовку бриться и обнаружил там Елина, с обреченным видом он пришивал выдранные пуговицы. Лучшей ситуации для разговора не придумаешь.
— Послушай, Фима,— начал я задушевным голосом и увидел, как вздрогнул Елин, давно не слышавший своего имени.— Ты особенно не расстраивайся. Зуб, конечно, заводной парень, но его в свое время тоже гоняли, особенно Мазаев...— Говорил я совершенную чепуху, но остановиться не мог.— Скоро мы уволимся, полгода «скворцом» побудешь, а там уже и «дембельский» альбом готовить надо. Главное, не бери в голову! Дома-то все в порядке?
По тому, как Елин глубоко вздохнул и промолчал, я понял, что дома-то как раз не все в порядке. Вычислить ситуацию было несложно: мама с папой не разлюбят и письмо написать не забудут. Если б кто-то серьезно заболел или, не дай бог, помер — Елина по телеграмме отправили бы в краткосрочный отпуск. А он здесь, сидит и орудует иголкой. Остается заурядная, но чреватая тяжелыми осложнениями «салажья» болезнь — разочарование в женской преданности. Ну что же, я сам прошел через такое и поэтому хирургически точным вопросом коснулся раны:
— Последнее письмо от нее давно получил?
— Месяц назад.
— Подожди, тебе же вчера письмо было!
— Это не от нее.
— Значит, теперь от нее жди!
— От нее больше не будет.
Елин наклонился перекусить нитку, и на кителе расплылось мокрое пятнышко.
— Почему больше не будет? — спросил я, словно не понимая.
И тогда он достал залохматившийся по краям конверт. Я прочитал письмо. Это была обыкновеннейшая армейская история. Елинская подружка сама написать не решилась, а попросила их общего друга, на которого наш балбес, уходя, оставил свою зазнобу. После сбивчивых предисловий — «сердцу не прикажешь», «правда между товарищами прежде всего» — тот хмырь сообщал, что «давно любит Люсю» и что неделю назад они подали заявку. Вот ведь какой гад! Нравится — женись, но зачем плевать в душу парня, который, между прочим, охраняет твой блудливый покой. Мне рассказывали один случай, девчонка писала до последнего дня: люблю, жду, приезжай! Он приехал — здрасьте! У нее давно муж и ребенок ползает. Парень, конечно, мужу в торец, ей, я думаю, тоже. И успокоился. А она ему логично объяснила: «Тебе и так было тяжело, не хотела расстраивать...» Может, случай этот — вранье, но уж коли обманывать — как та девчонка.
Елину я сказал другое:
— Во-первых, Серафим, рубить лучше сразу — значит, не любила. А то, бывает, путается со всем микрорайоном и ждет. Знаешь, у девчонок такая теория появилась: главное — верность духовная. Во-вторых, зема, давай философски. Девчонок тоже в чем-то понять можно. Вот мне одноклассница написала (написала она не мне, а Чернецкому, но в данном случае это значения не имело). Ждала парня два года, а он вернулся и смотреть не хочет: у него, видите ли, за время службы вкус изменился. А ей куда два года домашнего ареста девать? Можно ее понять?
— Можно... Правильно ребята еще в карантине говорили: хочешь спокойной службы — сразу забудь. Я же чувствовал, что-то у них не так! И на проводах тоже. Обидно только!
— А мне, думаешь, не обидно было? — сказал я и осекся. Елин смотрел на меня, ожидая продолжения. Ну уж нет! — В общем, так,— подытожил я.— Выбрось все из головы — этого добра у тебя еще навалом будет! А теперь давай договоримся насчет Зуба. Я, конечно, с ним потолкую, но и ты старайся не связываться. Сам понимаешь, «этот мир придуман не нами...»
— А, по-моему, мы сами это свинство придумали и сами мучаемся,— вдруг выдал бывший пионерский вожак.— Но я не буду терпеть!
— Ну, и что ты сделаешь?
— Я? Знаю! Вот увидишь! Я... Я...
— Ладно тебе! «Я, я»! Лучше скажи, тебя не в честь шестикрылого Серафима назвали?
— Н-нет! — удивился Елин и улыбнулся, обнажив два заячьих зуба.— Просто у моего дедушки...
Но сколько крыльев было у елинского деда, я так и не узнал: дверь распахнулась, и в бытовку вошли майор Осокин и комбат Уваров. Мы вскочили.
— Вольно. Занимайтесь своим делом,— разрешил замполит и, оглядев бытовку, сказал: — М-да...
Хотя сегодня воскресенье, меня нисколько не удивило появление комбата и замполита: в дни солдатских праздников, таких, как «сто дней», офицеры не знают покоя.
Осокин колупнул пальцем штукатурку, попробовал ногой расходившуюся половицу, еще раз оглядел комнату и остановил глаза на Елине.
— Майский? — спросил он комбата.
— Так точно,— подтвердил Уваров.
— Ну, как служба? Привыкаешь? — осведомился майор.
— Привыкаю,— промямлил Елин и, почувствовав, что ответ прозвучал не по-военному, добавил: — Так точно!
Вообще «так точно» и «отставить» удивительно въедливы. Я, например, замечал, как старшина Высовень, начав что-то делать неверно и заметив это, сам себе командует вполголоса: «Отставить!»
— Дай-ка сюда! — неожиданно потребовал замполит, протянув руку к кителю.— Кто же это тебе все пуговицы с мясом выдрал?
Наступила тишина, только глухой топот доносился со второго этажа.
— Я вас спрашиваю, товарищ рядовой!
Елин стоял, опустив голову, и крутил в пальцах непришитые пуговицы.
— Купряшин, что здесь произошло?
Я понимал, что нужно оперативно соврать: ну, зацепился и так далее. Но выгораживать Зуба мне не хотелось, ей-богу, стоило бы поглядеть, как он будет извиваться перед замполитом, потому что ефрейтор такой храбрый только с молодыми и то не со всеми: здорового Аболтыньша он, например, старается не «напрягать». Подумав так, я открыл рот и ответил:
— Не знаю, товарищ майор.
— Кто командир расчета? — Осокин дернул головой и повернулся к комбату.
— Сержант Титаренко.
— Это там, где Зубов? — что-то припоминая, спросил замполит.
— Так точно, товарищ майор. Я разберусь и вам доложу! — торопливо заверил комбат и, выходя из бытовки вслед за побагровевшим Осокиным, резанул нас бешеным взглядом.
— Все — хоккей! Да садись ты! — успокоил я разволновавшегося Елина, и тот вернулся к своим реставрационным работам. Но мне-то было ясно, что дело приняло скверный оборот! Комбат не первый год на этой работе и, зная Зуба, как облупленного, конечно, догадался, кто тряхнул Елина. Сама по себе случившаяся история не стоила выеденного яйца, когда бы не замполит. Уж он-то разберется, кто обрывает молодым пуговицы и почему командир батареи допускает подобные безобразия во вверенном ему подразделении. Поэтому можно представить, из каких слов сейчас состоит внутренний монолог Уварова. И я тоже, чурка неотесанная: «Не знаю, товарищ майор». А что сделаешь? Есть заповедь — не заклади! То есть — не заложи! Вот черт, такой день и так паршиво начался!
— Батарея, выходи строиться! — натужно проорал Цыпленок.
Обычно первыми выскакивали из дверей «салаги», потом с солидной неспешностью выходили «лимоны», наконец, выплывали уставшие от жизни «старики». Они неторопливо занимали промежутки в строю, заботливо припасенные молодыми. В этот момент обычно возникал жизнерадостный старшина Высовень, и начиналось:
— Аболтыньш!
Молчание.
— Аболтыньш!
— Я!
— Головка от крупнокалиберного снаряда. Не спи — замерзнешь!
Но построения по всем правилам не получилось, потому что вместо прапорщика, влюбленного в меткое народное слово, перед шеренгой стоял разозленный комбат Уваров, и встречал он явление личного состава народу таким взглядом, что даже самые лихие «старики», вроде Шарипова, менялись в лице, торопливо застегивали воротники и перемещали ременную пряжку с того места, где обычно расположены фиговые листочки, на плотную дембельскую талию.
— Вот черт, сам поведет,— тоскливо сказал мне Чернецкий.— И чего ему дома не сидится, с женой, что ли, поругался?
Заслышав про комбатову жену, Шарипов лукаво толкнул меня локтем.
— Нет, боится,— ответил вместо меня Зуб.— Помнишь, в день приказа он вообще в казарме ночевал?
— Мать честная! И так двадцать пять лет жить! — покачал головой Камал.
— Отставить разговоры! Батарея, равняйсь. Смирно! — Титаренко строевым шагом подошел к комбату, лихо повернулся и, отдав честь, отчеканил: — Товарищ старший лейтенант! Шестая батарея построена. Заместитель командира взвода сержант Титаренко.
— Здравствуйте, товарищи артиллеристы! — недружелюбно поприветствовал нас комбат.
— Ва-ва-ва-ва-ват! — проревела батарея, что в переводе означает: здравия желаем, товарищ старший лейтенант.
Затем Уваров принял из рук Титаренко красную папку со списком личного состава и провел перекличку, в ответ на каждое «Я!» вперяя испытующий взгляд и чувствуя себя в эту минуту, наверное, обалденным психологом. Потом, перестроившись в колонну по четыре, мы отправились в столовую, но путь, обычно занимавший пять минут, на этот раз длился полчаса.
— Батарея! — скомандовал комбат. И тотчас на брусчатку обрушились слабенькие ножки молодых — словно горох по полу запрыгал.— Отставить! Кругом!
И мы вернулись к родной казарме, остановились и застыли, как декабристы, ожидавшие помощи со стороны несознательных народных масс.
Я переминался с ноги на ногу и думал о том, что комбат, хотя и неплохой мужик, но с самодуринкой: то ему на все наплевать, то хочет враз все переделать. Лично мне симпатичнее лейтенант Косулич или даже прапорщик Высовень, они тоже иной раз любят дисциплиной подзаняться, погонять туда-сюда, но делают это без упоения, а, так сказать, подчиняясь суровым обстоятельствам. И хотя взводный при этом утомительно вежлив, а старшина обзывает нас «плевками природы» и «окурками жизни», зла на них никто не держит.
— Батарея! — скомандовал старлей, решив, что мы все осознали, и строй снова двинулся к столовой.
На подмогу немощным «салагам» и «скворцам» пришли «лимоны», сообразившие, что положение нужно спасать, хотя в принципе свое они уже оттопали. Но горох остался горохом, правда, несколько увеличился в размерах.
— Отставить! Кругом!
И опять мы неподвижно стояли возле казармы.
— Хреновые дела,— шепнул Зуб, до сего момента не замечавший меня.— Комбата кто-то разозлил.
Хотел я было объяснить однопризывнику, что этот «кто-то» — он сам, но решил не опережать события.
Наконец, с третьей попытки, когда, забыв свою гордость и вспомнив далекую молодость, приударили ножкой и «старики», дело пошло на лад. В казармах задребезжали стекла, казалось, еще один удар — и вся батарея во главе с комбатом провалится сквозь гудевшую брусчатку.
— Запевай!
С песней повторилось то же самое, что и со строевым шагом. Но в более сжатые сроки. И когда каждый топал и пел из последних сил, а батарея стала похожа на громыхающий колесами и подающий непрерывный гудок локомотив, комбат решил, что жратву мы заработали, и повел нас на завтрак.
По команде мы забежали в столовую и, как обычно, расселись за пятью длинными столами — у окошка «старики», а дальше, к проходу, в соответствии со сроками службы,— остальные. В огромном зале висел милый сердцу каждого солдата густой звон мисок и ложек, а на стене красовался знаменитый лозунг, выполненный клубным деятелем младшим сержантом Хитруком:
ХЛЕБА К ОБЕДУ В МЕРУ ЛОЖИ,
ХЛЕБ — ЭТО ЦЕННОСТЬ, ИМ ДОРОЖИ!
Питание личного состава батареи строилось обычно следующим образом: первыми хлеб, кашу, мясо и прочее «ложили» «старики». Но поскольку у них перед «дембелем» аппетит почему-то пропадает, то молодым, которым всегда хочется рубать со страшной силой, еды хватает, разве что чай бывает неприторным. Но никто и не говорит, что служба — сахар!
Главный ритуал «ста дней» в том-то и заключается, что сегодня все происходит наоборот: первыми еду берут самые молодые, а мы — под конец. Естественно, они смущаются и стремятся, косясь на ветеранов батареи, взять кусочки поплоше, но картина все равно впечатляет! Затем начинается кульминация: «старики» отдают молодым свое масло. Все это, по замыслу, должно символизировать преемственность армейских поколений. Но когда свою желтую шайбочку я положил на хлеб Елину, тот посмотрел на меня такими глазами, что весь ритуал, казавшийся мне очень остроумным, вдруг представился полным идиотизмом.
Я рубал солдатскую кашу «шрапнель» и думал о том странном влиянии, какое оказывает на меня нескладеха Елин. С ним я снова переживаю свои первые армейские месяцы, когда думаешь, будто шинель, китель, сапоги и т. д.— это уже навсегда, будто домой не вернешься ни за что; когда все вокруг пугающе незнакомо, когда находишься в страшном напряжении, словно зверь, попавший в чужой лес; когда можно закричать оттого, что из дому снова нет писем, когда от жестокой шутки немногословного «старика» душа уходит в пятки, когда понимаешь, что жить в солдатском обществе можно только по его законам и нельзя купить билет да уехать отсюда, как сделал бы на «гражданке», не сойдясь характером с тем же самым Зубом. Армия — это не военно-спортивный лагерь старшеклассников с итоговой раздачей грамот за меткую стрельбу из рогаток. Армия — это долг. У них — повинность, у нас — обязанность, но везде — долг! Значит, нужно смирить душу и вжиться. Сила характера не в том, чтобы ломать других, как считает Уваров, а в том, чтобы сломать себя!.. Стоп. А нужно ли ломать, нужно ли привыкать к тому, к чему приучил себя я? Может быть, прав смешно уплетающий «шрапнель» Елин: сначала мы сами придумываем свинство, а потом от него же мучаемся... Зачем все эти жестокие игры в «стариков» и «салаг»?! Армии они не нужны, даже вредны, если верить замполиту; я без своих дембельских привилегий обойдусь. Остается — Зуб, но и он как-нибудь перетопчется. Следовательно...
— Встать! Выходи строиться,— скомандовал комбат.
Я плеснул в рот остатки чая и направился к выходу. К сожалению, дисциплина порой несовместима с логическим мышлением.
— Направо! Шагом арш! — продолжил свою воспитательную работу старший лейтенант.
Я шагал и пел о том, что «всегда стою на страже», а сам думал, как после обеда, воспользовавшись законным личным временем, пойду в библиотеку, буду говорить с Таней. Удивительно, но с самого утра, вообразив себя Главпуром и решая актуальные проблемы политико-воспитательной работы в Вооруженных Силах, я почти не вспоминал о Тане. Да, все-таки солдат не должен много думать, иначе, как я сейчас, он теряет ногу и семенит, подпрыгивая, чтобы снова совпасть с родным коллективом.
— Батар-рея! — рявкнул наш трехзвездный Макаренко, и сытый личный состав с такой силой шарахнул о брусчатку, что видавшие виды гарнизонные вороны взвились в воздух и обложили нас пронзительным птичьим криком.

7
— Значит, письмо нашли?! — вскидывается Зуб.— А дальше?
Скотина! Он и сейчас думает только о том, как бы отвертеться, свалить случившееся на кого-нибудь другого, на ту же шалопутную елинскую подружку. Ему хорошо известны случаи, когда молодые делают над собой глупости из-за таких вот писем...
Мы бежим по Аллее полководцев — заасфальтированной дорожке, по сторонам которой установлены щиты с портретами славных ратоборцев, начиная с Александра Невского. Аллея ночью освещается фонарями. Мимо нас мелькают рисованные лица — и мне мерещится, что вся героическая история русского оружия с осуждением смотрит нам вслед. А маршал Жуков даже хмурит брови, точно хочет сказать: «Что же это у вас солдаты пропадают?! Распустились!»
Аллея полководцев кончается возле полкового клуба — многобашенного здания, похожего на средневековый замок. В этом замке работает библиотекаршей прекрасная принцесса по имени Таня. Таня — жена нашего комбата. И мне чудится, что налетевший ветер доносит запах ее необыкновенных духов.
— Клёвая у комбата жена! — глянув на меня, сообщает озабоченный Цыпленок.— Я давеча...
— Я тебя, сыняра, спросил, что было после письма? — задыхаясь от злобы и бега, перебивает Цыпленка Зуб.— Ты оглох, что ли?
Но я и сам могу рассказать ему, что случилось потом, после письма...
* * *
Солдатское воскресенье — это изобилие личного времени. Но расположение нашей части таково, что увольнений не бывает: идти некуда, ближайший населенный пункт — в тридцати километрах. Раз в полгода нас возят туда для торжественного братания с местной молодежью, в основном девчонками-старшеклассницами. Не дай бог влюбиться: назначить свидание еще можно, но вот осуществить — полная безнадега. Правда, за полигоном проходит железнодорожная ветка, но поезда пролетают наши палестины, не останавливаясь. Как говорит старшина Высовень, жизнь пронеслась мимо, обдав грязью...
Воскресные дни у нас проходят однообразно: «салаги» пишут письма, «старики» сидят в солдатской чайной или готовятся к торжественному возвращению домой, по вечерам смотрим кино в клубе или телевизор в ленкомнате, днем принимаем участие в массовых спортивных мероприятиях. Сегодня, например, товарищеская встреча по волейболу между первым и вторым дивизионами. Но я решил после завтрака заняться своим дембельским хозяйством и отправился в каптерку.
Там уже изнемогал над «парадкой» завистливый Шарипов, а у него за спиной примостился услужливый Малик и с упоением наблюдал за превращением обыкновенной уставной парадной формы в произведение самодеятельного искусства.
Камал, поставивший перед собой сложную задачу — модно ушить форменные брюки,— походил на сосредоточенного хирурга и, орудуя попеременно то бритвой, то ножницами, властно требовал у ассистировавшего Малика: «Булавку! Бритву!»
Вдоль стены, в два яруса, как в магазине «Одежда», висели «парадки» и шинели. Я снял с вешалок и разложил на длинном гладильном столе всю свою экипировку. Шарипов оторвался от работы и сокрушенно зацокал: моя — пушистая, словно мохеровая, шинель была предметом его постоянной зависти. В свое время ему досталась коротенькая шинелька б/у, вытертая, кое-где прожженная — и все старания привести ее в нормальный вид ничего не дали. Тщетными оказались и попытки «махнуться» с кем-то из молодых: мол, тебе все равно, в какой служить, а мне скоро домой,— старшина Высовень строго следил за тем, чтобы новенькое обмундирование не уплывало на «гражданку» вместе с предприимчивыми «дембелями».
Говоря честно, экипировка кое у кого — главный предмет забот в последние полгода службы. Спроси любого задумавшегося «старика» — он размышляет о том, как будет одет в день увольнения. Вот почему я смотрел на разложенный почти полный дембельский комплект с чувством глубокого удовлетворения. Прежде всего шинель, которую, расчесывая специальной металлической щеткой, я сделал по длине и густоте ворса похожей на лохматую шкуру странного серо-защитного зверя. Далее — «парадка». Операцию, над которой мучился Шарипов, я уже провел и обладал роскошными брюками. На китель были нашиты совершенно новые шевроны, петлицы, а также офицерские пуговицы — они в отличие от солдатских густо-золотого цвета. Погоны пропитаны специальным клеем, что делает их твердыми и придает элегантную четкость всему силуэту. Камал, я знаю, подложил под погоны обычные пластмассовые пластины и свалял дурака: их заставят вынуть при первом же построении. Не положено!
Рядом с «парадкой» во фланелевой тряпочке — сияющие значки отличника боевой и политической подготовки, специалиста 2-го класса. Кроме того, совсем недавно мне удалось выменять на офицерские пуговицы комсомольский значок, не прикалывающийся, как обычно, а привинчивающийся,— жуткий дефицит. В слесарке мне уже вытачивают для него латунное оформление в виде взлетающей ракеты. В другой фланельке — пряжка, которую при помощи наждачной бумаги, специальной пасты и швейной иголки я довел до такого совершенства, что, глядя в отполированную поверхность, можно бриться. Нерешенная проблема — ботинки: надо бы нарастить каблуки. Все это отлично делает полковой сапожник, мой земляк, но даже из земляков к нему выстроилась такая очередь, что до меня дело дойдет лишь через месяц.
Чемодан, Он небольшой, потому что везти особенно нечего, но зато на крышке я изобразил взлетающий самолет и надпись «ДМБ-1985». Наивно думать, будто с таким чемоданом меня выпустят за ворота части, но и мы тоже два года не зря служили! Делается это так: рисунок заклеивается полиэтиленовой пленкой, хуже — бумагой (может промокнуть) и закрашивается под цвет чемодана, когда же опасность минует, маскировка срывается. Военная хитрость!
И, наконец, дембельский альбом. Мой — высшего качества, в плюшевой обложке. Он пока девственно чист, хотя я приготовил для него несколько отличных фотографий, запечатлевших мою солдатскую жизнь и ребят из батареи. Я мыслю альбом так: фотографии с пояснительными подписями и несколько страниц для пожеланий и напутствий однополчан. На память. Но чаще всего дембельские альбомы напоминают альбомы уездных барышень, о которых писал А. С. Пушкин. Это соображение я высказал еще в начале службы рядовому Мазаеву. Я вклеивал в его альбом фотографии и умирал со смеху. Нужно знать Мазаева: парень восемь на семь, глаза в разные стороны, двух слов не свяжет, если только при помощи фигуральных выражений, глубоко чуждых армии и печати.
Альбом у него был такой. На первой странице — сплошные виньетки и надпись: «Слава Советским Вооруженным Силам!» На следующей — вырезанный из «Советского воина» плакат времен гражданской войны: «Ты записался добровольцем?» Под плакатом приклеена подлинная повестка. На следующих страницах — фотографии: Мазаев с автоматом, Мазаев со снарядом, Мазаев в окружении земляков, Мазаев на плацу... Были еще какие-то «фотки», но самая умора дальше: фотография очень хорошенькой девушки и письмо, начинавшееся словами: «Дорогой, любимый Антон!» Весь юмор в том, что за два года — это знала вся батарея — Мазаев не получил от девчонок ни одного письма, но, главное, имя «Антон» было явно и неумело переправлено из имени «Андрей». Любовную страницу украшали виньетки с целующимися голубками.
В довершение ко всему он оказался любителем поэзии. Из каких журналов и книг взялись эти стихи, не знаю. Одно, помню, заканчивалось:
Мир на белом свете будет —
Я страну свою люблю.
Спи, Отчизна, спите, люди,
Потому что я не сплю!
Я попытался представить себе неспящего Мазаева и захохотал: с койки его обычно поднимала только крупнокалиберная ругань прапорщика Высовня. Мой работодатель, который к смеху-то вообще относился подозрительно, услышав, как я потешаюсь над его альбомом, влепил мне такую затрещину, что теперь на вопросы врачей, имел ли травмы черепа, отвечаю уклончиво.
Первое время все эти мелочные приготовления, споры до хрипоты, в чем лучше прийти — в «парадке» и ботинках или в «пэша» с белоснежным подворотничком и сапогах — казались мне смешными. Главное — дождаться, а там какая разница, в чем ехать домой, лишь бы домой! И только теперь мне стало понятно, что преддембельская суета идет не от дурацкого щегольства, вернее, не только от него, а от стремления заполнить, заглушить томление последних месяцев, которые тянутся, тянутся и не кончатся, кажется, никогда.
Но есть у меня и другая версия. Однажды ты начинаешь понимать, что скоро нужно будет уходить из этого городка, знакомого до выбоин на асфальте, уходить от друзей-однополчан, от командиров, уходить в ту, былую жизнь, где у тебя пока нет места. И мне кажется, что вся наша альбомно-чемоданная суета — только способ заглушить чувство неуверенности, облегчить расставание с армией, ставшей если не родным, то очень привычным домом... Вы скажете, что две эти версии противоречат друг другу. Возможно, но ведь и душа солдатская все-таки посложней, чем передовые статьи в нашей газете «Отвага».
В минуту глупой откровенности я пытался растолковать свои теории Зубу, но он угрюмо выслушал меня и обозвал идиотом, потому что, имея земляка в типографии, я собираюсь оформлять дембельский альбом общедоступными плакатными перьями. Другое дело — настоящий наборный шрифт! Разумеется, в тот раз я, не задумываясь, послал ефрейтора к чертям собачьим, но теперь... Теперь придется соглашаться и шлепать на поклон к Жорику Плешанову, чтобы выручить этого бунтаря-доходягу Серафима Елина.
Отправившись искать Зуба, я сначала заглянул в штаб дивизиона, чтобы прихватить и свой альбом, хранящийся в шкафу вместе с карандашами, кистями, красками, тушью, рулонами бумаги.
Наш дивизионный штаб состоит из большого, заставленного казенной мебелью холла и трех кабинетов, принадлежащих соответственно комдиву, отбывшему в отпуск, начальнику штаба и замполиту. Две первые комнаты были заперты и даже по случаю воскресенья опломбированы, а вот из кабинета замполита сквозь неплотно прикрытую дверь доносился разговор, и прелюбопытнейший. Разумеется, я не стал вставлять ухо в щель, мне и так все было слышно. В конце концов я принимал присягу и умею хранить военную и государственную тайну.
— Послушай, Уваров, ты сам в батарее порядок наведешь или тебе помочь? — сурово спрашивал замполит.
— Товарищ майор, я же вам доложил,— раздраженно объяснялся наш комбат,— ничего не случилось, просто молодые устроили возню... Защитнички!
— А «старики» полезли разнимать? — иронически осведомился майор.
— Да, мне так доложили.
— Удивительное дело: у всех молодые как молодые, а у тебя какие-то игрунчики! То синяк под глазом, то пуговицы с мясом выдраны, то чья-нибудь мамаша пишет мне душераздирающие письма и грозится министру обороны пожаловаться... Неужели ты всерьез думаешь, что дисциплину в батарее можно при помощи «стариков» держать?
— Виктор Иванович, а неужели вы думаете, что приказами сверху можно вытравить то, что у солдат в крови... Я считаю так: если «дедовщина», несмотря на всю борьбу с ней, существует, значит, это нужно армии, как живому организму. Так везде...
— Значит, стихийное творчество масс?
— Да, если хотите... Умный командир не борется со «стариками», а ставит неуставные законы казармы себе на службу...
— Умный командир — это ты?
— Во всяком случае, за порядок у себя в батарее я спокоен. Это — главное. А пуговицы можно пришить.
— Можно. А вот как вернуть парню-первогодку веру в командирскую справедливость? Или пусть себе вырастает в держиморду, а потом наводит в батарее террор?
— Дисциплину! — поправил настырный Уваров.
— Террор! И поверь моему опыту, эти заигрывания с казарменной «малиной» плохо заканчиваются... И для солдат, и для офицеров...
— А я-то думал, у нас просто откровенный разговор!
— Он и был откровенным. А теперь — официальная часть. Я, товарищ старший лейтенант, очень уважаю генерала Уварова, но в академию, считаю, тебе еще рановато! Это во-первых! Второе: послезавтра собрание, и я хочу тебя предупредить, что самым резким образом поставлю вопрос о состоянии политико-воспитательной работы в шестой батарее. Третье: пришли ко мне Елина! Прямо сейчас...
— Есть.
— И еще один вопрос... Может быть, некстати... Вы помирились с Таней?
— Так точно! — отчеканил комбат.— Разрешите идти?
— Идите...
Кипя так, что из-под фуражки вырывались струйки пара, старший лейтенант выскочил из кабинета и остолбенел, уставившись на меня. Но я смотрел на него совершенно пустыми глазами, как разведчик, работающий по легенде «немого». Решив, видимо, что мне ничего не было слышно, Уваров хлопнул дверью и вылетел на улицу, следом за ним, сжимая под мышкой альбом, выбежал и я.
О, если бы такой разговор услышал, например, младший сержант Хитрук, через полчаса о нем знали бы даже неходячие больные из санчасти капитана Тонаева. А все-таки интересно! Папанька-то у нашего комбата, как известно, генерал-лейтенант и, значит, Уваров как бы «лейтенант-генерал». Но замполит — мощный мужик, никому спуску не дает, будь у тебя родитель хоть генерал, хоть адмирал, хоть начальник «Военторга». Впрочем, все равно Уварова пошлют в академию, поэтому меня больше волнует, чтобы Елин Осокину лишнего не наговорил, а то оборвут «старики» моему Серафиму крылышки...

<- предыдущая страница следующая ->