<- предыдущая страница следующая ->

Глава вторая

1
Дом и завод стояли у самой переправы; лучшего местоположения нельзя было и выбрать, учитывая ненасытное любопытство Рикэра. Никто не мог проехать по дороге из города в глубь страны, минуя два широких окна его дома, словно линзы бинокля, направленные на реку. Они ехали к реке под густо-синей тенью пальм; шофер Рикэра и Део Грациас следовали за ними в грузовике Куэрри.
— Видите, мосье Куэрри, что делается? Какая высокая вода! Сегодня на тот берег не переберешься. А может, и завтра, кто знает? Так что у нас с вами будет время побеседовать на разные интересные темы.
Когда они ехали по заводскому двору, среди выброшенных за ненадобностью ржавеющих котлов, их окутало тяжелым запахом прогорклого маргарина. Из отворенных настежь заводских дверей повеяло горячим ветром, и на миг в сумерки вымахнул отсвет котельной топки.
— Вам, привыкшему к заводам западного мира, — сказал Рикэр, — все это, конечно, покажется довольно убогим. Хотя я не помню, имели вы когда-нибудь касательство к заводам?
— Нет.
— Наш знаменитый Куэрри — ведущая фигура во многих областях.
Он вставлял «наш знаменитый» чуть не через слово, точно это был титул.
— Работает мой заводик, — говорил Рикэр, пока машина, подскакивая, виляла между котлами. — Хоть и неказистый, а работает. У нас тут все идет в дело. От ореха ничего не остается. Ровным счетом ничего. Сначала целиком под пр-ресс, — сказал он, со вкусом напирая на букву «р», — выжимаем масло, а скорлупу потом прямо в топку. Наши котлы другого топлива и не знают.
Они оставили обе машины во дворе и пошли к дому.
— Мари! Мари!— крикнул Рикэр и, счистив о скобу грязь с башмаков, затопал по веранде.— Мари!
Девушка в синих джинсах, с хорошеньким, но словно бы еще не сформировавшимся лицом, быстро вышла из-за угла на его зов. Куэрри чуть было не спросил: «Ваша дочь?» — но Рикэр опередил его.
— Моя жена,— сказал он.— Вот, дорогая, наш знаменитый Куэрри. Он пытался отрицать это, но я сразу ему заявил, что у нас есть его фотография.
— Очень приятно познакомиться,— сказала она.— Мы все к вашим услугам.
У Куэрри создалось впечатление, что этим стандартным фразам ее когда-то обучила гувернантка или же они почерпнуты из руководства по этикету. Когда все, что требовалось, было сказано, она исчезла так же внезапно, как и появилась. Может быть, прозвенел звонок к следующему уроку?
— Прошу садиться,— сказал Рикэр.— Сейчас Мари принесет виски. Она у меня вышколенная — усвоила наши мужские привычки.
— И давно вы женаты?
— Два года. Я привез ее с собой, когда вернулся последний раз из отпуска. В таком месте, на такой работе близкий человек необходим. А вы женаты?
— Да... то есть был женат.
— Я, конечно, понимаю, что, на ваш взгляд, она слишком молода для меня. Но надо смотреть вперед. Если уж верить в святость брака, то не мешает думать о будущем. У меня впереди лет двадцать... так сказать деятельной жизни, а во что превратится через двадцать лет тридцатилетняя женщина? В тропиках мужчина сохраняется лучше. Вы согласны со мной?
— Мне как-то не приходилось над этим задумываться. И я еще мало знаю тропики.
— Но вопросы пола это не самое главное. Смею вас уверить, проблем и без них хватает. Апостол Павел писал — помните?— лучше вступить в брак, нежели разжигаться. Мари еще долго будет сохранять молодость и спасет меня от пещи огненной.— Он поспешил добавить:— Я, конечно, шучу. О серьезных вещах следует говорить шутливо. Не так ли? На самом же деле я всем сердцем верую в любовь.— Это прозвучало так, будто он признался, что верит в добрых волшебниц.
На веранде появился слуга с подносом, мадам Рикэр шла следом за ним. Куэрри взял стакан, и она стала справа от него, а слуга нацелился в стакан сифоном. У каждого свои обязанности.
— Вы скажете, когда довольно?— спросила мадам Рикэр.
— А теперь, cherie *, пойди оденься как следует,— сказал Рикэр.
* Дорогая (франц.).
За виски он снова начал о том, что именовалось у него «ваш случай». Теперь манерами и тоном он смахивал не столько на сыщика, сколько на адвоката, который по роду занятий становится post factum как бы сообщником своего подзащитного.
— Зачем вы сюда приехали, Куэрри?
— Надо же где-то жить.
— Да, но, как я уже говорил сегодня утром, никому бы и в голову не пришло, что вы работаете в лепрозории.
— Я не работаю там.
— Когда я туда приезжал несколько недель назад, миссионеры сказали мне, что вы ушли в больницу.
— Я присутствовал на приеме у доктора. Присутствую — вот и вся моя работа. Больше я там ни на что не гожусь.
— Но вы же губите свой талант!
— У меня нет никакого таланта.
Рикэр сказал:
— Не презирайте нас, бедных провинциалов.
Когда они сели обедать и Рикэр прочитал короткую молитву, хозяйка дома снова обратилась к гостю. Она сказала:
— Надеюсь, вам у нас понравится.— Потом:— Вы едите салат?
Пряди ее светлых волос местами потемнели от пота, и Куэрри заметил, что она испуганно раскрыла глаза, когда над столом пронеслась черно-белая бабочка с размахом крыльев не меньше, чем у летучей мыши.
— Будьте как дома,— сказала она, проводив глазами бабочку, которая, точно лишайник, распласталась на стене.
Куэрри подумал: а сама-то она чувствует себя здесь как дома?
Мадам Рикэр сказала:
— У нас мало кто бывает.— И ему тотчас представился ребенок, которому велено развлекать гостя до прихода матери. В промежутке между виски и обедом она успела переодеться в бумажное платье с узором из осенних листьев. Это в память о тебе, Европа.
— Кое-кто бывает, но не такие, как наш знаменитый Куэрри,— перебил ее Рикэр. Он будто повернул ручку приемника, решив, что хватит слушать передачу об умении вести себя в обществе. Звук был выключен, но робкий настороженный взгляд словно продолжал говорить фразу за фразой, хотя их никто не слышал: «У нас жарко, не правда ли? Вы из Европы? Хорошо перенесли самолет?»
Куэрри спросил:
— Вам здесь нравится?
Вопрос застал ее врасплох; должно быть, в разговорнике не было ответа на него.
— О да! Здесь очень интересно,— сказала она, глядя через его плечо во двор, где стояли котлы, похожие на современную скульптуру, потом снова перевела взгляд к бабочке на стене и ящерице гекко, нацелившейся на свою жертву.
— Принеси фотографию, дорогая,— сказал Рикэр.
— Какую?
— Фотографию нашего знаменитого Куэрри.
Она нехотя вышла из столовой, держась подальше от стены, где сидела бабочка и где на бабочку нацеливалась ящерица, и вскоре, вернулась с номером «Тайма» бог знает какой давности. Куэрри вспомнил это лицо на журнальной обложке, лет на десять моложе теперешнего (выход номера совпал с его первым приездом в Нью-Йорк). Художник, делавший портрет с фотографии, романтизировал его внешность. Это было не то лицо, что он видел в зеркале во время бритья, а будто дальний родственник его лица. В нем отражались чувства, мысли, надежды, душевные глубины, которыми он никогда ни с одним репортером не делился. На втором плане возвышалось здание из стекла и стали, его можно было принять за концертный зал, даже за оранжерею, если бы огромный крест, поставленный у входа, наподобие звонницы, не указывал на то, что это церковь.
— Вот, изволите видеть,— сказал Рикэр.— Нам все известно.
— Насколько я помню, статья здесь не блещет точностью фактического материала.
— Вы, вероятно, будете что-то строить у нас по поручению правительства или церкви?
— Нет. Я теперь в отставке.
— Казалось бы, такие, как вы, в отставку не уходят.
— Почему же? Рано или поздно всем приходится это делать — и мне, и солдату, и директору банка.
Как только обед кончился, жена Рикэра вышла из столовой, точно ребенок, которому велено уйти после десерта.
— Наверно, пошла делать записи в своем дневнике,— сказал Рикэр.— Сегодняшний день для нее из ряда вон — познакомилась с нашим знаменитым Куэрри. Есть о чем распространиться.
— И много она такого находит, что стоит записывать?
— Кто знает? Сначала я украдкой заглядывал в ее дневник, но она обнаружила это и теперь запирает его от меня на ключ. Я поддразнивал ее и, наверно, переборщил. Помню, одна запись была такая: «Письмо от мамы. У бедной Нитуш пятеро щенков». В тот день губернатор вручил мне орден, но об этой церемонии она не обмолвилась ни словом!
— Ей здесь, наверно, очень одиноко — в ее-то возрасте.
— Как сказать! Хозяйственные обязанности существуют даже в джунглях. Если уж на то пошло, так я гораздо больше страдаю от одиночества. Ее... вы, вероятно, сами это заметили... ее нельзя назвать интеллектуальной собеседницей. Это один из минусов брака с женщиной моложе тебя. Если я ощущаю потребность побеседовать о вещах, которые меня кровно интересуют, приходится ехать к отцам миссионерам. По правде говоря, далековато. При моем образе жизни времени на размышления остается много. Я считаю себя добрым католиком, но это не значит, что у меня нет сложных духовных проблем. К религии многие относятся легко, а я провел в юности шесть лет у иезуитов. Если бы учитель, к которому мы поступили на послух, был менее пристрастен, мы бы с вами здесь не встретились. В этой статье в «Таймс» сказано, что вы тоже католик.
— Я в отставке,— второй раз сказал Куэрри.
— Бросьте, бросьте! От этого в отставку не уходят.
Притаившаяся гекко ринулась на бабочку, промахнулась и снова замерла, распялив по стене свои крохотные, похожие на папоротник лапки.
— Если хотите знать,— сказал Рикэр,— так эти миссионеры в лепрозории — народ малоинтересный. Они больше заняты своей динамо-машиной и строительством, чем вопросами веры. А я как услышал о вашем приезде, так с тех пор все мечтаю поговорить с интеллигентным католиком.
— Я себя таковым не считаю.
— Все эти долгие годы я был предоставлен самому себе и своим мыслям. Некоторые люди довольствуются игрой в гольф в одиночку, а мне этого недостаточно. Меня очень интересует любовь. Я много читал по этому вопросу.
— Любовь?
— Любовь к господу. Агапа — не Эрос.
— В этих делах я не сведущ.
— Вы умаляете свои достоинства,— сказал Рикэр.
Он подошел к буфету и принес оттуда поднос с ликерами, спугнув по пути гекко. Ящерица юркнула за дешевенькую репродукцию «Бегства в Египет».
— Стаканчик «куэнтро»,— сказал Рикэр,— или вы предпочитаете «ван-дер-хум»?
Куэрри увидел у веранды худенькую фигурку в платье с золотыми листьями, которая шла к реке. Должно быть, на воздухе бабочки казались не такими уж страшилищами.
— В семинарии я взял за правило искать глубже, чем это принято,— говорил Рикэр.— Наша вера, когда постигаешь ее глубины, ставит перед нами много разных проблем. Возьмем хотя бы... впрочем, почему «хотя бы»? Я сейчас коснусь самой сути — того, что меня больше всего тревожит. По-моему, моя жена не уясняет себе истинной природы брака во Христе.
Из темноты донеслось «плюх-плюх-плюх». Она, вероятно, кидала камешки в реку.
— Мне подчас кажется,— говорил Рикэр,— что моя жена чуть ли не круглая невежда. Просто диву даешься — чему ее там учили, в монастыре? Вы же сами видели, она даже не перекрестится перед едой, когда я читаю молитву. А ведь согласно каноническому праву, невежество, переходящее известные границы, может даже лишить брак законной силы. Это один из вопросов, который я пытался обсудить с отцами миссионерами, но тщетно. Они предпочитают говорить о турбинах. Зато теперь, когда вы здесь...
— Я не берусь судить о таких вещах,— сказал Куэрри. В паузы до веранды доносилось журчанье воды, идущей в реке на убыль.
— Но вы по крайней мере слушаете. Миссионеры давно заговорили бы о новом колодце, который они собираются рыть. Колодец, Куэрри! Подумайте, колодец! А тут человеческая душа! — Он допил свой «ван-дер-хум» и налил вторую рюмку.— Они ничего не понимают. Представьте себе, что мы с ней живем не в законном браке, а так... да ей, Куэрри, ничего бы не стоило бросить меня в любую минуту!
— В том, что вы именуете законным браком, тоже так поступают, и с легкостью.
— Нет, нет! Тогда гораздо труднее. Общественное мнение — вещь реальная, особенно здесь.
— Если она любит вас...
— Это ничего не решает. Мы с вами знаем жизнь, Куэрри. Такая любовь не долговечна. Я пытался внушить ей всю важность любви к господу. Ведь если она будет любить его, ей не захочется наносить ему оскорбление, не правда ли? А это уже до некоторой степени гарантия. Я заставлял ее молиться, но кроме «Отче наш» и «Аве Мария» она, кажется, не знает ни одной молитвы. А вы как молитесь, Куэрри?
— Никак. Разве только в минуту опасности, по привычке.— Он добавил грустно: — Тогда я молюсь, чтобы мне подарили плюшевого мишку.
— Вы все шутите, а ведь это очень серьезно. Еще рюмочку «куэнтро»?
— Что вас, собственно, тревожит, Рикэр? Соперник?
Его жена вошла в световой круг под лампой, висящей на углу веранды. В руках у нее был roman policier из «Черной серии». Она свистнула, совсем тихо, но Рикэр услышал свист.
— Проклятая собачонка! Она любит эту тварь больше, чем господа бога,— сказал он. Выпитый «ван-дер-хум», видимо, был виной некоторой нелогичности в ходе его мыслей. Он сказал: — Я не ревнив. И беспокоит меня не соперник. Где ей! Ее на это просто не хватит. Иногда она даже отказывается от выполнения своего долга.
— Какого долга?
— Долга по отношению ко мне. Ее супружеского долга.
— Это считается долгом? Вот не думал!
— Вы прекрасно знаете, что церковь именно так на это и смотрит. Отказываться никто не имеет права. Воздержание дозволено только по обоюдному согласию.
— Ей, должно быть, не всегда желательна ваша близость.
— А мне что прикажете делать? Чего же ради я отказался от священнического сана?
— На вашем месте я бы поменьше говорил с ней о любви к богу,— нехотя сказал Куэрри.— Вряд ли она способна провести параллель между этим и вашей постелью.
— Для католика существование такой параллели бесспорно,— быстро проговорил Рикэр. Он поднял руку, точно отвечая на вопрос перед всем классом. Волоски, темневшие на фалангах его пальцев, были похожи на ряды маленьких усиков.
— Вы, видимо, сильны в этом предмете,— сказал Куэрри.
— В семинарии у меня всегда были хорошие отметки по нравственному богословию.
— В таком случае, я вам не нужен. Ни я, ни отцы миссионеры. У вас, верно, все уже продумано и выводы сделаны.
— Ну, это само собой. Но иной раз так нуждаешься в подтверждении своих мыслей и в моральной поддержке. Вы не можете себе представить, мосье Куэрри, какую я испытываю радость, обсуждая все эти вопросы с образованным католиком!
— Вряд ли я могу считать себя католиком.
Рикэр рассмеялся.
— Что? И это говорит наш знаменитый Куэрри? Нет, меня не проведешь. Вы скромничаете. Удивляюсь, почему Священная Римская империя не дала вам титула графа, как тому ирландскому певцу — как его?
— Не знаю. Я человек не музыкальный.
— Вы бы почитали, что о вас пишет «Тайм»!
— В этих вопросах «Тайм» мало компетентен. Вы не будете возражать, если я пойду лягу? Мне надо рано встать завтра, а то я не доберусь засветло до следующей переправы.
— Пожалуйста. Хотя я сомневаюсь, что вам удастся попасть утром на тот берег.
Рикэр прошел следом за ним всю веранду и проводил его до спальни. Темнота клокотала кваканьем лягушек. Рикэр пожелал своему гостю спокойной ночи и вышел, а лягушки долго не унимались и будто повторяли его пустопорожние слова: таинство, долг, благодать, лю-бовь-бовь-бовь.

Глава третья

1
— Вы хотите приносить пользу, ведь так? — резко спросил доктор.— Вам не нужна просто черная работа. Вы не мазохист и не святой.
— Рикэр обещал, что он никому не проговорится.
— Он держал слово почти месяц. Для Рикэра это огромное достижение. В последний свой приезд он рассказал о вас только настоятелю, и то по секрету.
— А что ему сказал настоятель?
— Что никаких секретов вне исповедальни он слушать не желает.
Доктор распаковывал ящик с тяжелой электроаппаратурой, которую пароход ОТРАКО наконец-то доставил в лепрозорий. Замок на дверях амбулатории был слишком ненадежен, и, не решившись оставить аппарат там, он возился теперь с ящиком на полу своей комнаты. За африканцев никогда нельзя поручиться. Кто знает, как они поведут себя при виде новой для них вещи. Полгода назад, когда в Леопольдвиле начались волнения, толпа прежде всего разгромила только что отстроенную больницу для туземного населения, всю из стали и стекла. Сколько здесь возникало слухов, один другого чудовищнее, и чаще всего их принимали на веру! Это была страна, где мессии умирали по тюрьмам и воскресали из мертвых, где от прикосновения кончиков ногтей, освященных щепоткой нетленного праха, будто бы рушились стены. Один человек, которого доктор вылечил от проказы, каждый месяц писал ему угрожающие письма, в полной уверенности, что его отослали из лепрозория домой не по излечении, а только потому, что доктор позарился на пол-акра земли, где он выращивал бананы. Достаточно кому-нибудь пустить слух — со зла или по невежеству,— будто новые машины привезли для того, чтобы подвергать больных пыткам, и найдется дурачье, которое ворвется в амбулаторию и переломает их. Впрочем, в наш век вряд ли можно называть таких людей дураками. После Хола-кэмпа, Шарпвиля и Алжира любые рассказы о жестокости европейцев не будут преувеличением.
Вот почему, пояснил доктор, лучше убрать эти машины с глаз долой и держать их дома, пока не выстроят новую больницу. Пол в его комнате был устлан соломой, высыпавшейся из ящиков.
— Надо решить заранее, где ставить штепсели. А вот это для чего? Вы не знаете?
— Нет.
— Долго же я его добивался! — сказал доктор, касаясь холодного металла с такой же нежностью, с какой ценитель мог бы поглаживать женское бедро роденовской бронзы.— Иной раз терял всякую надежду. Сколько пришлось писать разных бумаг, выдумывать бог знает какие небылицы. И вот наконец-то пришел!
— А для чего он?
— Им измеряют реакцию нервов с точностью до одной двадцатитысячной доли секунды. Наступит день, когда мы будем гордиться нашим лепрозорием. И вами будем гордиться, и вашим участием в наших делах.
— Я вам уже сказал, что я в отставке.
— От призвания уйти в отставку нельзя.
— Еще как можно! Когда истратишь себя до конца.
— Тогда зачем вы сюда приехали? Крутить роман с чернокожей?
— Нет. В этом тоже доходишь до конца. Очень может быть, что сексуальность и призвание одновременно родятся и одновременно умирают. Поручите мне свертывать бинты, выносить ведра. Я думаю только об одном — как убить время.
— А мне казалось, вы хотите приносить пользу.
— Слушайте,— сказал Куэрри и замолчал.
— Слушаю.
— Я не отрицаю, что когда-то мое призвание очень много для меня значило. И женщины тоже. Но мне было безразлично, как используется то, что выходит из-под моих рук. Я строил не фабрики и не здания муниципалитетов. Я работал только ради собственного удовольствия.
— И женщин любили точно так же? — спросил доктор, но Куэрри вряд ли слышал его. Он говорил, будто изголодавшийся человек, который никак не насытится.
— Не равняйте свое призвание с моим, доктор. Вы печетесь о людях. А мне не было дела до людей, до тех, кто займет пространство, над которым я работал. Я думал только о самом пространстве.
— Тогда я не рискнул бы пользоваться санитарным узлом в ваших постройках.
— А писатель разве пишет для читателей? Ведь нет! И все же ему приходится проявлять хотя бы элементарную заботу о них. Мне были важны пропорции, пространство, освещение. Новые материалы представляли для меня ценность только в той мере, в какой они могли влиять на эти три компонента. Дерево, кирпич, сталь, бетон, стекло — пространство меняется в зависимости от того, во что вы его облекаете. Материалы — это лишь фабула для архитектора. Не они побуждают его к работе. Побудителями служат только пространство, свет, пропорции. Нельзя смешивать тему романа с фабулой. Разве кто-нибудь помнит, какая судьба постигла в конце концов Люсьена де Рюбампре?
— Две ваши церкви считаются шедеврами. Неужели вас не интересовало, как там будут чувствовать себя люди?
— Интересовала акустика — она должна быть хорошая. Интересовало положение алтаря — его должно быть видно отовсюду. Но людям мои церкви не понравились. Люди говорили, что в таких церквах нельзя молиться. А понимать их следовало так: это не готика, не романский, не византийский стиль. Не прошло и года, как там понаставили дешевых гипсовых святых, заменили обычные оконные стекла витражами с изображениями консервных королей — покойных жертвователей в епископальную казну. И вот, изуродовав созданное мною пространство и освещение, люди могли молиться в этих церквах и даже сделали предметом гордости то, что сами же изуродовали. Меня стали называть великим католическим архитектором, но церквей, доктор, я больше не строил.
— Я человек не религиозный и не очень-то разбираюсь во всем этом, но, по-моему, люди вправе считать, что их молитвы важнее, чем произведение искусства.
— Люди молились в тюрьмах, молились в трущобах и концлагерях. Подходящая обстановка для молитв требуется только буржуазии. Мне иной раз претит самое слово «молитва». У Рикэра оно не сходит с языка. А вы сами, доктор, молитесь?
— Если не ошибаюсь, последний раз я молился перед государственными экзаменами. А вы?
— У меня с этим давно покончено. Я редко молился и в те далекие времена, когда верил. Это мешало работать. Последнее, о чем я думал, перед тем как заснуть, даже если рядом со мной лежала женщина, это была работа. Во сне часто находились решения задач, казавшихся неразрешимыми. Спальня у меня была рядом с кабинетом — так, чтобы перед сном я мог провести последние две минуты у чертежной доски. Постель, бидэ, чертежная доска и наконец — сон.
— Не жестоко ли это по отношению к женщине?
— Самовыражение — вещь жестокая и жадная. Оно поедает все, даже тебя самого. В конце концов и выражать тебе больше некого. Меня, доктор, теперь ничто не интересует. Ничего теперь не хочу — ни спать с женщиной, ни проектировать здания.
— Детей у вас нет?
— Были когда-то, да разбрелись по свету давным-давно. Мы не видались, не переписывались. Самовыражение поедает в человеке даже отца.
— И вы решили приехать сюда и здесь умереть.
— Да. Такая мысль у меня была. Но больше всего я хотел очутиться в пустоте, в таком месте, где ни новое здание, ни женщина не напомнят мне, что когда-то я был жив, и у меня было призвание, и я мог любить — если это называть любовью. Больные с лепрозными язвами страдают, нервы у них не потеряли чувствительности, а я увечный, доктор.
— Двадцать лет назад смерть была бы вам здесь обеспечена, но теперь наше дело — лечить. Годичная доза ДДС на больного обходится в три шиллинга. Это гораздо дешевле гроба.
— А меня вы беретесь вылечить?
— Увечье у вас, возможно, еще не полное. Если больной обращается за помощью слишком поздно, лепра может пройти сама собой ценой потери пальцев на руках и на ногах, ценой увечья.— Доктор бережно покрыл чехлом свой аппарат.— Меня ждут другие пациенты. Пойдете со мной или вы предпочитаете сидеть здесь и обдумывать свой собственный анамнез? С увечными это часто бывает — они тоже хотят получить отставку от жизни, скрыться с глаз людских.
Больница дохнула на них тяжелым сладковатым запахом застоя, его ничто не нарушало — ни вентиляторы, ни ветерок. Куэрри не мог не заметить убожества постелей — чистоплотность нужна только здоровым, а прокаженные могут обойтись и без нее. Больные приносили с собой собственные матрацы, служившие им, вероятно, всю жизнь,— дерюжные мешки с вылезающей наружу соломой. Забинтованные ноги лежали на ней, точно кое-как завернутые куски мяса. На веранде прятались от солнца ходячие больные — если можно назвать ходячим человека, который при каждом шаге должен обеими руками поддерживать свои огромные распухшие яички. В клочке тени, спасавшей от безжалостного света, сидела женщина с вывороченными веками, она не могла ни закрыть глаза, ни даже моргать ими. Беспалый мужчина держал на коленях ребенка, другой лежал навзничь на полу веранды, и одна грудь у него была длинная, обвисшая, с оттянутым, как у женщины, соском. Этим доктор почти ничем не мог помочь: человек со слоновой болезнью не перенесет операции из-за слабого сердца, женщине можно сшить веки в уголках, но она не дает, боится, а ребенок в свое время все равно схватит лепру. Не мог доктор помочь ни больным в первой палате, умирающим от туберкулеза, ни вот этой женщине, которая ползала между койками, волоча за собой иссушенные полиомиелитом ноги. Доктор считал величайшей несправедливостью, что лепра не ставит преград всем другим болезням (казалось бы, на долю одного человека таких страданий достаточно!), но от других болезней его пациенты главным образом и умирали. Он переходил от одной койки к другой, а Куэрри молча следовал за ним по пятам.
В тени глинобитной кухни, позади одного из домиков поселка, сидел в старом шезлонге старик. Когда доктор вошел во двор, старик попытался встать ему навстречу, но слабые ноги не послушались его, и он ограничился учтивым жестом, прося извинения.
— Гипертония,— тихо проговорил доктор.— Безнадежен. Пришел умирать на кухню.
Ноги у старика были тонкие, как у ребенка, бедра — из приличия обернуты тряпкой, чуть пошире детского свивальника. Проходя двором, Куэрри видел, что одежда его, аккуратно свернутая, лежала в новом кирпичном домике, под портретом папы. На его впалой груди, поросшей редкими седыми волосами, висел амулет. Лицо у старика было очень доброе, полное благородства. Это было лицо человека, вероятно принимающего жизнь без единой жалобы,— лицо святого. Он справился у доктора о его самочувствии, как будто болен был доктор, а не он сам.
— Может быть, тебе что-нибудь нужно, так я принесу,— сказал Колэн. Но старик ответил: нет, у него все есть. Он спросил, давно ли писали доктору из дому, и поинтересовался здоровьем матери доктора.— Она ездила отдыхать в Швейцарию, в горы. Ей захотелось туда, где снег.
— Снег?
— Я забыл. Ты ведь не знаешь, что такое снег. Это замерзшие испарения, замерзший туман. Воздух там такой холодный, что снег никогда не тает и лежит на земле белый, мягкий, как перья pique-boeuf *,а тамошние озера покрыты льдом.
* Маленькая птичка, которая садится быку на спину и питается насекомыми.
— Что такое лед, я знаю,— с гордостью сказал старик.— Я видел лед в холодильнике. Твоя матушка старая — как я?
— Старше.
— Тогда ей нельзя уезжать далеко от дома. Умирать надо в своем поселке, если это возможно.— Он с грустью посмотрел на свои тонкие ноги.— Они не доведут меня, а то я бы ушел к себе домой.
— Хочешь, я дам тебе грузовик,— сказал доктор,— но боюсь, ты не перенесешь дороги.
— Нет, зачем же вам беспокоиться,— сказал старик.— И все равно поздно, потому что завтра я умру.
— Я скажу настоятелю, чтобы он пришел к тебе, как только освободится.
— И настоятеля я не хочу беспокоить. У него столько всяких дел. Я умру только к вечеру.
Возле старого шезлонга стояла бутылка из-под виски с ярлыком «Джонни Уокер». В какой-то бурой жидкости там торчал пучок травы, перехваченный ниткой четок.
— Что это у него? — спросил Куэрри, когда они выходили со двора.— В бутылке?
— Снадобье. Заговоренное. Так он взывает к своему богу Нзамби.
— Я думал, он католик.
— Когда мне приходится заполнять анкету, я тоже называю себя католиком, хотя в общем-то ни во что не верю. А он верит наполовину в Христа, наполовину в Нзамби. Что касается религии, разница между нами небольшая. А вот быть бы мне таким же хорошим человеком, как он!
— И он действительно умрет завтра?
— Да, по всей вероятности. У них удивительное чутье на этот счет.
В амбулатории, держа на руках маленького ребенка, доктора дожидалась прокаженная с забинтованными ступнями. На тельце у малыша резко выступали ребра, оно казалось клеткой, прикрытой на ночь куском темной материи, чтобы птица уснула, и детское дыхание было как птица, что все копошилась и копошилась под темным покровом. Убьет этого ребенка не лепра, сказал доктор, а лейкемия — неизлечимая болезнь крови. Надежды никакой. Он умрет, даже не успев заразиться лепрой, но матери говорить об этом незачем. Доктор коснулся пальцем впалой грудки, и ребенок болезненно дернулся. Тогда доктор начал сердито отчитывать мать на ее языке, а она оправдывалась — видимо, неубедительно, держа сына у бедра. Печальные круглые, как у лягушонка, глаза мальчика смотрели поверх докторова плеча с такой безучастностью, точно его уже ничто не касалось — кто бы и что бы ни говорил. Когда женщина вышла, доктор Колэн сказал:
— Обещает больше не делать этого. Да разве на них можно положиться?
— Чего не делать?
— А вы не заметили рубчика у него на груди? Ему сделали надрез и суют туда, как в карман, какие-то снадобья. Мать сваливает все на бабку. Несчастный ребенок. Без мучений ему и умереть не дадут. Я сказал ей: если это повторится, лечить тебя от проказы здесь не будут, и теперь этого мальчика мне, наверно, больше не видать. Он в таком состоянии, что его ничего не стоит спрятать, как иголку.
— А почему вы не положите его в больницу?
— Вы видели, какая у меня больница. Хотелось бы вам, чтобы ваш сын умирал в таком месте? Следующий,— сердито крикнул он.— Следующий.
Следующий был тоже ребенок, шестилетний мальчик. Вместе с ним пришел отец, и беспалая отцовская рука лежала на плече сына, подбадривая его. Доктор повернул мальчика и провел пальцами по нежной детской коже.
— Ну,— сказал он,— пора вам самому разбираться. Ваше мнение?
— Одного пальца на ноге уже нет.
— Это пустяки. У него были подкожные песчаные блохи, их не вывели вовремя. Это частое явление в джунглях. Нет, я не о том. Вот первый бугорок. Проказа только-только начинается.
— Неужели детей никак нельзя уберечь от заражения?
— В Бразилии новорожденных сразу же отделяют от больных матерей, и тридцать процентов их умирает в младенческом возрасте. Я считаю: пусть у ребенка проказа, но зато он живой. Года за два мы его вылечим.
Доктор быстро взглянул на Куэрри и снова опустил глаза.
— Когда-нибудь... в новой больнице... мы откроем специальную детскую палату и детскую амбулаторию. Я буду предупреждать появление таких вот бугорков. Я еще доживу до того времени, когда проказа начнет отступать. Известно ли вам, что есть районы, за несколько сот миль отсюда, где на каждые пять человек один — прокаженный? Сплю и вижу серийный выпуск передвижных стационаров! Способы ведения войны изменились. В 1914 году генералы командовали сражениями из загородных вилл, а в 1944 Роммель и Монтгомери воевали на ходу, из машин. Как мне втолковать отцу Жозефу, что от него требуется? Я не чертежник. Какую-нибудь одну-единственную комнату и то мне путем не спроектировать. Я смогу сказать ему, где что не так, только когда больница будет построена. Он, собственно, и не строитель, а всего-навсего хороший каменщик. Кладет себе кирпичик на кирпичик во славу божию, как в прежние времена строили монастыри. Вот почему мне нужны вы,— сказал доктор Колэн.
Мальчик нетерпеливо скреб четырьмя пальцами по цементному полу в ожидании, когда же белые люди кончат свой бессмысленный разговор.

<- предыдущая страница следующая ->