<- предыдущая страница следующая ->

ТУДОР АРГЕЗИ
СТИХАМ ВСЕ ВНОВЬ ЗВУЧАТЬ...

Перевод с румынского АННЫ АХМАТОВОЙ

Доброе утро, весна!

Весна! Ты с моею родимой страною
Встречаешься, будто с сестрицей-весною.
Ты — юная вечно, она — молодеет,
В своих перекрестках зеленых свежеет.
Погодою тихой, безмолвным приветом
Встречает тебя, озаренная светом,
Встречает тебя по-иному, чем прежде,—
В почти паутинной, тончайшей одежде,
Расшитой колосьями, маком снотворным,
Расшитой плющом молодым и проворным,
В душистых цветах, в васильковых узорах
Встречает тебя на зеленых просторах...
У ней на плече для сестры ненаглядной
Кувшин с ключевою водою прохладной.
Она угощает сестру дорогую
Водицей, что сладостнее поцелуя.
Минувшие годы тебя здесь поили
Слезами и кровью, отравой бессилья.
Был мечен твой памятный путь не цветами —
Он мечен могилами был и крестами.
Весна вечно юная, дай же навечно
Сестре своей руку в день встречи сердечной.
В преддверье надежды, в канун возрожденья
Встречаетесь вы — две весны, два цветенья.

Потерянные листья

Уж полстолетья ты тревожишь неустанно
Чернила и слова, перо томишь в руках,
И все ж, как и тогда, победы нет желанной:
Они всегда с тобой — сомнение и страх.
И для тебя опять как тягостная мука
Страница белая и вид строки твоей,
И первого в душе опять боишься звука,
И буквы для тебя опять всего страшней.
Когда же вновь листки исписаны тобою,
Они уже летят поверх озерных вод,
Летят из сада прочь, как листья под грозою,
Так что и персик сам их проглядел уход.
И в каждом слове ты вновь чуешь содроганье,
Сомненье горькое чернит твои мечты,
Живешь ты, как во сне, в своих воспоминаньях.
Кто диктовал тебе — уже не знаешь ты.

Перекресток

Как средь лиственных факелов летом,
Солнце пусть на душе пробудится,
И пронзит меня праздничным светом,
И качнет в колыбели, как птицу.
Пусть роса увлажнит мои травы,
Миром их умастит благовонным,
Аромат его чистый наславу
Пусть омоет их ветром влюбленным.
Дождь, разрушил я плоть мою — землю,
Что из зерен пробилась сквозь землю.
Ель, сомкни поскорей свои корни —
Пусть не будет счастливее братства.
Пусть не будет смолы чудотворней
Смол тепла моего и богатства.
Не щадите меня. Я без страха,
Я спокойно пойду к вам в неволю.
Мотылек, ты сотки мне рубаху.
Скрой от лунных лучей меня, поле.
Что со мною? О, долго ль еще. мне
Через реки и горы влачиться?
Нет. Мое существо все огромней,
Дайте срок — и оно возродится.

О чем грустить?

В прекрасной осени печали нету места...
Мой домик как букет, что в храм несет невеста.
В окне — листва плюща, соцветия глициний,
И днем в мое окно с небесной мирной сини
Шлет солнце дробный свет — он здесь гостит подолгу,
С предмета на предмет скользящий втихомолку,
Ив бликах теневых дрожит легко и зыбко
Венчанья иль крестин невинная улыбка.
О чем грустить, когда сквозь этот свет безмолвный,
Как лодка, жизнь моя скользит легко и ровно?
Я вижу кипы книг, столь близких мне и милых.
И новой жизни цвет могучий на могилах.
Я вижу, как с ветвей лист за листом слетает,
Их серебрит луна, а иней разъедает.
Когда же голуби спускаются на крышу,
Я голоса любви в их воркованье слышу.
Со мною сонмы звезд — весь небосвод поныне
Раскинут наверху, как яркий хвост павлиний.
И одиночества тоска со мной, усталым,
Неслышно рядом спит, накрывшись покрывалом,
И шепчет мне она в разрывах сна мгновенных:
«Ты все еще со мной? Ты здесь? Ты в тех же стенах?»
К чему стыдиться мне, и ей к чему стыдиться,
Что ото всех других она со мной таится?
О чем же мне грустить? О том ли, что из глины
Звучаньем скрипок я не обжигал кувшины?
А дранкой крытый дом, мой дом, с букетом схожий,
Близ Тротуша стоит. О чем грустить? И все же...

Плэмпале*
* Один из районов Женевы.

Протяжно чья-то песнь с балкона понеслась.
Неведомо когда она там родилась.
Сначала легкая, как шелковый пушок,
Но вот ее напев на мир вечерний лег,
На весь притихший сад, на листья, на стволы,
Чтоб муки исцелять под нежной дымкой мглы.
И слышит тишина ту песню сквозь туман —
В ней врачевание кровоточащих ран.
Звук разветвляется, и эха слышен бег,
И сыплется с ветвей лиловый пышный снег.
Звучащие стихи, где в каждом спит цветок,
Что льнет к другим цветам, как будто к слогу слог!
И в старости мне вновь слова спешат помочь,
Подняться я хочу, отбросить посох прочь.
Страданий океан под радостью живой,
Как небо после гроз, меняет облик свой.
В сегодняшнем встает минувшее опять —
Как в песне той стихам все вновь и вновь звучать.

Набросок

Скрипач, брось скрипку, мне ее не надо,
И вздохам тем душа моя не рада.
Мне звуки флейты задают вопросы,
И тягостен их хор многоголосый,
Я на вопросы отвечать не в силах,
Пусть прошлое покоится в могилах.
Свирели, наи, трубы сладкогласны,
Но в их звучанье слышен стон неясный.
Молчите, ветры, воды и криницы,
Как будто вы не быль, а небылицы.
Пруд, зеркало свое забудь и тени,
Что промелькнули в нем, как ряд видений.
А если б я услышал отзвук дальний,
То стал бы дух мой горше и печальней.
В свинцовый саван призраки одеты,
И мне невыносимы их приветы,
И мне невыносимы их упреки,
Что ж не смолкаешь ты, смычок жестокий?

Вечерняя песня

Как на флейте и на скрипке людям я играл бывало,
Чтобы жизнь со мной мирилась и меня не забывала.
И свирелью первой стебель был пшеницы рыжеватой,
Плыли свадебные песни над просторами земли.
Но однажды в волнах речек, в наводнения раскатах
Песнь заглохла, чтоб я слышал, как летели журавли.
Каждый вечер я томился пенья страстною тревогой,
Преклонив свои колени, очи к звездам возводил,
В униженье и печали у вселенной, как у бога,
Новых песен, новых звуков полный трепета просил.
Руки к небу воздевая, на колени встав покорно,
Я молился (так, наверно, втайне молится скала),
Чтобы песнь ко мне вернулась, чтобы снова ночью черной
В сны мои она проникла и всегда со мной была.
И за это мне, мальчонке, целовали руку деды,
Что от струн я отрываю, словно празднуя победу.
И меня за это часто хороводы окружали,
Словно волны, что играют под лучами маяка.
И меня в долинах звонких парни стройные венчали
И лавровыми венками и листвою дубняка.
О, когда б вечерней дойне жить подольше в этом мире!
О, когда бы новым струнам вечно рокотать в эфире!

Неизвестному поэту

Возводишь ты алтарь, что был в твоих мечтах.
Не призрачен ли он? Не разлетится ль в прах?
В тот миг, как тормошить ты души словом стал,
Навеки клятвой той судьбу свою связал.
Велишь ты звездам петь, людей возносишь ввысь,
Тщеславье позабудь и дара не страшись.
Нельзя шутить с огнем, коль стал писать стихи:
Пусть много в книге слов — не меньше шелухи.
Им красок новизну и свежесть подари,
По-новому они заблещут изнутри.
Проклятье над тобой век будет нависать.
Пока строитель ты, все волен выбирать.
Но чтоб алтарь стоял у бездны на краю,
В фундамент заложи свой дух и жизнь свою.


ОВИД КРОХМЭЛНИЧАНУ
ПОЭЗИЯ ТУДОРА АРГЕЗИ

«Иностранная литература» знакомит в этом номере своих читателей со стихами самого крупного румынского современного поэта Тудора Аргези в переводах Анны Ахматовой. Тудору Аргези исполнилось в этом году 84 года. У него за плечами — творчество не менее своеобразное, чем творчество Энеску или Брынкуша*. Его неустанные искания и весь его творческий опыт говорят о таланте, на редкость вдумчивом, строгом и плодотворном. Стих Аргези, как замечает критик Джордже Кэлинеску, «с шумом и одновременно» распахивает «десять ворот», открывая «головокружительные перспективы». Изменчивый, как Протей, поэт способен молниеносно переходить от образов, отмеченных самой прозрачной одухотворенностью, к весомым и материальным, как шероховатые камни; стих, звучащий с грубой силой, сменяется другим, в котором слышна нежность; простосердечие соседствует с хитростью, пленительная неуклюжесть — с величайшей изысканностью. Поэзия Аргези нелегко укладывается в некую единую формулу.
* Джордже Энеску (1881 — 1955) — известный румынский композитор. Константин Брынкуш (1876 — 1957) — известный румынский скульптор.
Он дебютировал в 1896 году, шестнадцати лет и, подобно Рембо, привел в смятение ценителей поэзии; но первый томик его стихов «Нужные слова» появился только через три десятилетия, в 1927 году. Выходец из крестьянской семьи, поэт рано восстал против родительской власти, бежал из дома, был учеником каменотеса, помощником химика на сахарном заводе, потом постригся в монахи, однако вскоре сбросил рясу и уехал в Швейцарию. Здесь он окончил вольную школу ремесел, по тамошнему обычаю работал на дому, посещал кружки политических эмигрантов, путешествовал по Франции в качестве бродячего торговца; затем вернулся на родину и занялся журналистикой, участвовал в получивших широкий отклик выступлениях социалистического журнала «Факла» («Факел») против буржуазных общественных установлений, вскоре стал самым беспощадным памфлетистом из всех, каких знала румынская пресса, и был брошен в тюрьму. Начиная с первых его стихов — этого мучительного диалога с божеством, прометеевского бунта и прославления вселенной в юношески простых «Нужных словах»,— его сравнивали с Эминеску; и тем не менее уже эти стихи были встречены упорной оппозицией официальных кругов. Другие его книги: антиклерикальные памфлеты «Деревянные иконы» (1930), стихи о мире отверженных «Цветы плесени» (1931), хвала семейной жизни «Книга игрушек» (1931), сатира свифтовского плана на Румынию прошлого «Заметки из страны Кути» (1933), песни чудес микрокосма «Вечерняя книжечка» (1935), фантастический роман «Кладбище Благовещения» (1936), поэма в прозе «Чего ты, ветер, хочешь от меня» (1937), стремительные строфы «Хороводы» (1939) выходили в свет, вызывая поклонение одних и воинствующее неприятие других. Целое поколение поэтов начертало имя Аргези на своем боевом знамени; в то же время академия, университет, церковь предавали его анафеме. На протяжении этих лет Румыния пережила крестьянские восстания 1907 года, первую мировую войну, влияние Октябрьской революции, опустошающее воздействие мирового экономического кризиса и героические битвы пролетариата против ликвидации демократических свобод, королевскую диктатуру, наступление фашизма, катастрофу второй мировой войны и, наконец, час освобождения — 23 августа 1944 года. Только народно-демократическая власть воздала таланту Аргези должное, и поэт имел основания заявить на праздновании своего восьмидесятилетия в 1960 году: «...если и я, с моими скромными заслугами, из которых я признаю единственную — то, что с начала жизни и до нынешних лет, опираясь на палку, с инструментами в котомке, я шел одной и той же тропинкой, продираясь сквозь шипы колючего кустарника и западни,— если и я вижу себя в почетном ряду, то это чудо совершил Серп и Молот... Целую серп Величия, затерянный среди зноя и нив. Целую грудь слесаря, обожженную пламенем и омытую потом».
Каковы же основные грани поэзии Аргези, сложившейся еще до Освобождения! Одну из них можно назвать «жаждой абсолютного». Герой этих стихов — непокорный бунтарь, вдохновленный, как Бранд, зовом, высот; пророк, которого не слышит «чернь» и который царственно облекается в мантию своего одиночества. В этих стихах бьется прометеевское сердце. Они, как говорит сам Аргези, прославляли «униженных», «философов и отшельников», которые, пока равнодушно дремали те, кто довольствовался жизнью, основанной на «пошлых желаниях», на «триумфе плоти», штурмовали мыслью непознанное, «рванувшись соколами в голубые просторы». Притесняемые, непризнанные, одинокие в своих кельях, мучимые бессонницей и палимые лунным лучом, эти «бесчисленные страстотерпцы», «истерзанные, уродливые и нагие», изгнанные «с литургии богатства», на своих убогих чердаках, в комнатах «без постели и без огня» постигали законы вечности. Одинокая, чуждая славы жизнь мечтателей и пророков была отмечена связью с абсолютом; свысока взирали они на эфемерный блеск сильных мира сего.
Другая грань поэзии Аргези — прославление безвестного, тяжкого труда «рабов земли». Поэт возносил этот труд на высоту великих человеческих ценностей, впервые превращая, как он сам говорит, «мотыгу — в перо и борозду — в чернильницу», язык «понуканья для скота» — в стих, «лохмотья» — в «почки и кроны», раскрывая силу духа и ума, прячущиеся под суровостью и простотой крестьянина. Изначальное, естественное получало, таким образом, в поэзии Аргези право на уважение и противостояло вычурному и искусственному, ломая ложную иерархию, когда слово имели лишь фальшь и мишура власть имущих.
Аргези еще и поэт «цветов плесени», то есть красоты, возросшей в отвергнутом обществом мире. «Ногтями левой руки» он «царапает» на сырых, почерневших стенах темницы образы этого проклятого мира, подобно Гойе заставляя кричать линии своего гротескного, внушающего ужас рисунка. Исследуя жизнь тех, кто «отмечен позорным клеймом», он стремился раскрыть ее неведомые миру черты. Поэт опрокидывал привычное понятие о преступлении, он показывал мученичество жертв буржуазного общества, которое зачастую возвышало осужденных над их судьями, и, ссылаясь на Вийона и его близость с каторжниками, доказывал, что нередко прекрасное живет, соединившись в странном сплаве с пороком и злодейством. Таковы созданные им образы дикого цветка — Тинки, очаровательной цыганки «с лживым вздохом», или «прекрасного, как юный бог, разбойника с большой дороги».
Еще один объект, нашедший отражение в поэзии Аргези,— это мир «зерна и крошки». Подобно Франциску Ассизскому, поэт братался с «воробьями-воришками», с «сонными жуками», с «чечетками, кошками и козлятами» — со всеми живыми существами: он ощущал тесную, интимную органическую связь с ними. Показывая, как при помощи бесконечных слияний и взаимопроникновений каждая кроха участвует в «движении вселенной», поэт восстанавливал в правах то, что на первый взгляд незначительно и ничтожно.
Аргези также и поэт ясного веселья. Он открывал вновь простые радости, отвергнутые из-за предрассудков морально окостеневшего мира. Аргези доказывал, что людям, не «испорченным цивилизацией», присуща особая живость мысли. «Интеллект,— замечает он,— повел к бесконечному расчленению. Старые кристаллы подверглись раздроблению на все уменьшающиеся части, снова соединявшиеся и снова размалывавшиеся; из их неуловимой пыли невозможно вновь создать призматический кристалл, даже если замешивать муку понятий на самой лучшей слюне философии и на самой тонкой урине интеллекта». И во имя радикального пересмотра шкалы ценностей, которую освятил тривиальный утилитаризм буржуазного общества, заплатив за нее духовным увечьем, поэт восклицал: «Принесите нам, дети, от вашей игры, от земли и песков новые кристаллы. Драгоценности наши смрадны, жемчужины наши гниют, золото наше породило вшей, червяков и плесень».
Наконец, особая группа произведений Аргези дает представление о сатирической силе его таланта. Мощными символами-карикатурами он сводил социальное устройство вчерашней Румынии к чудовищной, абсурдной, апокалиптической системе, предназначенной для того, чтобы поощрять низменное в человеке. Подобно Босху, от видел за внешней пышностью и великолепием окружавшей его жизни похожую на галлюцинацию картину бесконечных вырождений, распада, регресса, происходивших в символическом болоте, на дне которого сильные мира сего подобны омерзительной фауне, демоническим существам, бессмысленно суетящимся, размножающимся с чудовищной быстротой и простирающим свою проклятую власть — власть низших организмов — на жизнь. Против этого адского заговора бушевала гневная речь Аргези.
Различные ипостаси поэзии Аргези скрывали за собой его общественную позицию. Поэт стремился низвергнуть своим творчеством принятую систему ценностей старого мира и заменить ее другой, более справедливой. Отрицание, которое у Бодлера касалось в основном эстетических норм и оборачивалось желанием доказать, что можно творить искусство из уродливого, приобретало у Аргези всеобъемлющие масштабы. Поэт занимал позицию, в корне враждебную господствующим, вошедшим в обиход суждениям, взглядам, утверждавшимся в том мире, который он презирал и вопреки догмам которого он переоценивал одно за другим все то, что безвинно пострадало от узкого, филистерского, рутинерского духа. Иконоборчество, свойственное натуре бунтарской, непокорной, не мирившейся с существовавшим порядком; внимание к ценностям, которыми пренебрегали; пафос утверждения отверженных, пребывавших в безвестности,— все это делает Аргези поэтом, чрезвычайно характерным для времени и общества, его сформировавших, то есть для эпохи империализма и пролетарских революций, как она преломилась в истории Румынии. Чувствительный сейсмограф, реагировавший на вулканические перемещения, шедшие из глубин жизни общества, он отмечал могучее подспудное развитие выходивших на поверхность новых социальных сил. Поэт улавливал энергию, с какою неведомые, дотоле презираемые массы вторгались в историю, требуя себе места под солнцем; он чувствовал себя призванным провозгласить этот революционный переворот в отношениях, восстанавливая в правах всех обиженных.
Индивидуализм поэта был порожден непониманием разрушительного действия законов капиталистической экономики, которое он ощущал как «ярость слепого случая», направленную против простых людей, приученных считать себя бесправными и бессильными частичками в бессвязном целом. Он был солидарен с угнетенными массами, но в их борьбе за утверждение непризнанных ценностей он стремился к роли вольного стрелка. Однако индивидуализм Аргези не вел к романтической гипертрофии его собственного «я». Наоборот, поэт воспринимает положение одинокого, непримиримого мятежника как горькую неизбежность. Он неустанно искал оправдания своей обособленности, изоляция тяготила его, а многоликость его поэзии говорила лишь о постоянной потребности в связях с людьми.
Аргези всегда проявлял бурную антипатию к богеме, как к выражению деклассированности художника в капиталистическом мире. Ему даже нравилось подчеркивать, что он человек «добропорядочный», что у него есть семья, дети, что он занимается хозяйством, выращивает индеек и ездит на мотоцикле, интересуется ценами на картофель и последними мировыми событиями, принимает участие в спорах соседей и, к удовольствию своих отпрысков, вместе с ними ползает по дому на четвереньках. Он находился в непрестанной войне с издателями, мечтал о выпуске собственной газеты — пусть она будет величиной с «лотерейный билетик»,— хотел построить типографию и сам набирать свои книги. Аргези склонен был представлять себе труд художника наподобие некоего ремесла, ставить его в один ряд с работой кузнеца или горшечника. Острое ощущение своего родства с трудовым миром проистекает у поэта именно отсюда. Капитализм на стадии империализма был в Румынии особенно злой мачехой для мелкого производителя с его относительной независимостью, и над ликвидацией подобной независимости оно поработало безжалостно. Этим объясняется особая чувствительность Аргези к распаду, то напряженное апокалиптическое чувство, которое преследует поэта. Творения Аргези становятся победой над хаосом, уничтожением и индивидуалистической изоляцией - победой, завоеванной с огромным трудом, ценой безмерных усилий. В этом и состоит глубоко гуманистическая идейная миссия творчества Аргези: в мире контрастов возвыситься над тенденциями распада и наперекор им, вопреки неистовству, с которым они осаждают общественное сознание утвердить целостность человека.
Его образы живы, осязаемы, они обладают поразительной материальностью, они глубоко национальны. Аргези переворачивает все пласты румынского языка, очищает от ржавчины архаические слова и конструкции, расплавляя их в своих тиглях, проверяя смысл формулировок, которыми монахи и книжники переводили на язык чабанов священные тексты, сохраняя сверканье пословиц и остроумных речений, сельский аромат различных идиом, кричащий колорит арготизмов, звучность неологизмов; он создает сочетания поразительно новые и в то же время необычайно точные.
Иногда Аргези завязывал бурный диалог с божеством, посвящая ему псалмы, досаждая ему вопросами и осыпая его упреками; так рождалась душераздирающая лирика «веры и отрицания», которая триумфально завершилась — пройдя через иллюзий, сомнения и отчаяние — решительным атеистическим отрицанием. Эта революционная победа над самим собой стала возможна для Аргези после освобождения Румынии, благодаря его приобщению к идеологии победившего пролетариата. В «Песне человеку» (1955) поэт прославляет гигантскую творческую силу труда, грандиозный марш «homo faber», открывшего путь к спасению от проклятья ничтожности и сумевшего, благодаря трудовым свершениям, заменить «планету крови и падали» другой — из «кварца» и «металлов».
Ныне, в годы народной власти, Аргези переживает небывалый творческий подъем. Страницы, созданные поэтом под знаком революции и вдохновленные ее перспективами, получают новое измерение. Лишь теперь в полной мере раскрывается глубокий и всеобъемлющий смысл его символов. Великолепным «1907 годом» — поэмой, освещенной пламенем крестьянских восстаний, грациозными «Пестрыми стихами» (1957), разнообразными заметками о социалистическом строительстве, недавними безоблачными и светлыми «предпосмертными» стихами из книг «Листва» и «Новые стихи» (1963) Аргези завоевал право считаться пророком социального и морального возрождения, которое переживает его народ.
Тебе наследство, сын мой,— только имя
На этой книге с песнями моими.
А книга — лишь ступень вечерней тени,
Идущей от далеких поколений.
От предков до тебя по темным ямам
Пришлось ползти моим отцам упрямым,
А сильному и молодому сыну
Легко теперь подняться на вершину.
(Перев. Н. Павлович)
Теперь, в мире, наконец-то принадлежащем им, законные наследники поэта не могут читать эти строки «Завещания» без внутреннего трепета.

<- предыдущая страница следующая ->