<- предыдущая страница следующая ->

НОВЫЙ ГЕРОЙ МАРИНА ПРЕДЫ

Marin Preda. Friguri. Bucuresti, Editura tineretului, 1963.

До сих пор центральное место в произведениях Марина Преды занимал герой, которому была свойственна созерцательность и который, прежде чем перейти к действию, должен был побороть в себе унаследованные от прошлого страхи и комплексы. В повести «Лихорадка», рисующей один из эпизодов героической многолетней борьбы народа Северного Вьетнама за свое освобождение, главную роль играет активный герой. Нанг — человек дела, и он не склонен к размышлениям: к этому не располагают ни обстоятельства, ни его характер. Рассказывая о событиях из жизни Нанта, автор с самого начала обращает наше внимание на эту черту: «У него не было ни времени для долгих размышлений, ни привычки к ним».
Марин Преда смело ставит своего героя в исключительно тяжкие условия. Выполняя задание, Нанг вынужден проводить целые дни по горло в трясине; только ночью он скрывается в крестьянских домах. Он совершает большие переходы, преодолевая усталость и голод. Главное в характере героя — и эту черту Марин Преда поэтически заостряет — упорство. Нанту поручено создать на оккупированной французами территории секретную базу для нападения на самый крупный в Индокитае аэродром. Выполнение этого задания связано с постоянной угрозой смерти. Одни товарищи героя убиты в бою, другие взяты в плен и подвергнуты пыткам. Но когда тщательно организованная операция проваливается, Нанг начинает все с начала, терпеливо соединяя одну за другой все порванные нити. Он пробирается несколько раз к ярко освещенному аэродрому, снова и снова осматривает все закоулки базы, бесчисленное количество раз переходит из вражеской зоны в расположение командования освободительной армии.
Упорство, настойчивость в борьбе — залог победы в самых трудных обстоятельствах и закон деятельности коммуниста,— такова идея, которую утверждает пример Нанга.
Кое-кто из критиков противопоставлял «Лихорадку» некоторым созданным на Западе произведениям на восточный сюжет. Особенно часто упоминался роман Мальро «Условия человеческого существования». Такое противопоставление не лишено оснований, ибо следует подчеркнуть, что в повести Марина Преды находят яркое выражение моральные и философские взгляды писателя — представителя социалистического реализма.
Трагические события, изображенные в романе «Условия человеческого существования», мрачны, как похоронное пение; в повести Марины Преды, если продолжить тот же образ, слышны отзвуки победного марша, светлого, как праздничные огни. Мировоззрение и творческие методы писателей определяют эти различия в общем звучании произведений.
Связь Нанга со своим народом, с его борьбой за социальное и национальное освобождение обусловлена всей его жизнью. Он родился в бедной крестьянской семье, гнувшей спину на помещичьих полях; у него было тяжелое детство. И эта связь с народом, поддержка народа помогают герою выйти живым из любой, самой отчаянной ситуации.
Румынская критика отмечает художественную силу повести Марина Преды, присущий ей внутренний накал, сочетающийся с нарочитой замедленностью рассказа.
Напряженность действия и сдержанная манера повествования хорошо гармонируют с поэтическим блеском некоторых пейзажей. Однако картины природы кратки и немногочисленны: здесь, как и в других своих произведениях, Марин Преда не злоупотребляет описаниями.
Повести «Лихорадка» принадлежит особое место в творчестве Марина Преды — писателя, прославившегося своими книгами о румынской деревне. Она прибавляет еще одну краску к палитре этого художника.
АЛЕКСАНДРУ ОПРЯ
Бухарест


ТРАГИЧЕСКОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ

Ion Lancranjan. Cordovanii. Roman. Bucuresti, Editura pentru Literatura, 1963. Vol. I-III

На обложке каждого из трех томов романа «Кордованы» изображены три суровых человеческих лица. Особенно запоминается то, что смотрит прямо на нас: иссеченное заботами, страданиями, болью, оно подобно лику земли, исхлестанной потоками.
Это лицо старого крестьянина Андроне Логожана, а рядом — лица его сыновей, Лае и Симиона, последних представителей железного племени Кордованов. Два поколения пахарей, между которыми огненным рубежом пролегла социалистическая революция.
Каждое открытие в искусстве по-своему неожиданно. Радостной неожиданностью вошел в румынскую литературу и роман Лэнкрэнжана «Кордованы». Можно назвать немало книг, талантливо запечатлевших социалистическое возрождение румынского села. Но, думается, в «Кордованах» впервые это трудное прощание с вековыми устоями зазвучало во всем своем трагически-мажорном величии.
Несколько лет тому назад молодой писатель Ион Лэнкрэнжан приступил к созданию большого романа о судьбах румынского крестьянства на великом историческом рубеже. Сюжетом произведения стала история молодого крестьянина, который, вернувшись с фронта в 1945 году, начинает трудную борьбу за создание своего семейного очага, своего хозяйства. Тщетно пытается он достигнуть берегов благополучия и лишь много лет спустя приходит к выводу, что подлинно человеческое существование возможно только в мире социалистических отношений.
Эта знакомая коллизия оказалась по-новому волнующей, потому что за ее воплощение взялся щедро одаренный писатель. Потому что ему удалось написать роман, художественная ткань которого выдерживает предельное испытание «на разрыв».
Местом действия он выбрал район на Муреше-реке в Трансильвании, считавшийся цитаделью самой махровой реакции, опорой буржуазно-помещичьих «исторических» партий. Главный герой романа — младший из Логожанов, Лае, несговорчивый упрямец, настоящий потомок Кордованов, тех знаменитых гайдуков, чьим знаменем была борьба в одиночку и непокорность властям.
Упрямство и непокорность Лае Логожана помножены на пронесенную сквозь все кошмары войны мечту о земле, о мирном труде на своем собственном поле.
Трудно назвать другое произведение новой румынской литературы, в котором была бы столь глубоко раскрыта бессмысленность собственнических инстинктов. Кордованы борются за свое «хозяйство» — и уничтожают родной дом, растаскивая его по частям. Они мечтают об обильном урожае — и перепахивают друг у друга уже засеянные участки, предают огню поспевший урожай. Гордятся славой своего племени — и подстерегают друг друга по ночам, сжимая в руках оружие.
Автор романа показал, что не личная неприязнь причина распада гордого крестьянского племени Кордова нов Тут действует неумолимая логика собственнических отношений старого мира. В этом мире возвращение сына с войны — величайшее несчастье, его искренняя любовь к бедной девушке — такое же несчастье. В этом мире отец не может поделить свою землю между сыновьями, ибо тогда обессмысливается его собственная жизнь. Ради земли он пытается убить сына, выжившего на войне. И сын отвечает ему такой же жестокостью.
Эта широкая крестьянская эпопея написана от первого лица, как воспоминания главного героя, вернее, как его исповедь. Подобное художественное решение безусловно ставит перед И. Лэнкрэнжаном ряд трудностей и вместе с тем оно целиком оправдано. Ибо кто же лучше прозревшего пахаря может раскрыть душу крестьянина, рассказать о его хождении по мукам?
Лае Логожан начинает свой трагический монолог в один из первых весенних дней. На Муреше ломается лед. Земля просыпается. Для Лае это двенадцатый час, час великого решения. Позади долгие годы поисков и бесконечных поражении. Отец погиб. Брат стал лютым врагом. Жена с сыном ушли из дома. Жалкими выглядят плоды его земли по сравнению с обильным урожаем на полях коллективного хозяйства. Он испил до дна горечь той «независимости» и «свободы», которую оберегал всеми силами, и понял, наконец, что был на неверной дороге. Заявление о приеме в коллективное хозяйство уже лежит на столе. И именно с высоты этого решения оглядывает Лае путь, пройденный им самим и его родным селом в последние годы.
Беспощадная в своей обнаженности исповедь прерывается местами небольшими главками-отступлениями, в которых речь идет о буднях крестьянина, о земле и судьбах ее хозяев, о круговороте сельских работ, о надеждах и отчаянии тружеников деревни. В них звучит то речитатив крестьянского плача, то свадебное величание, то горечь проклятия. Это своеобразное «песенное» сопровождение придает всему произведению характер подлинно народный.
Но в романе действует и настоящий хор. Ибо голоса крестьянской массы, которые писатель умеет передать с удивительным мастерством, звучат здесь подобно хору в античной трагедии. Этот хор появляется в самые напряженные моменты, многократно усиливая драматизм рассказа Лае Логожана, еще более подчеркивая общность судьбы героя и народа.
Но вот перевернута последняя страница романа.
Герой Лэнкрэнжана стоит у самого выхода из мрачных пещер собственности, словно не веря еще в подлинность открывающихся перед ним просторов. Но у читателя не остается сомнений: Лае нашел свой путь и никогда более не свернет с него.
Молодой художник обладает ценнейшим даром: он умеет делать зримым механизм социальных сдвигов. Кропотливо нанизывая сцены, ситуации, события, он с удивительной наглядностью раскрывает перед читателем скрытую сущность действия общественных законов. Вместе с тем И. Лэнкрэнжан показал себя великолепным мастером лепки характеров. И тут дело не столько в сочной словесной ткани романа, поэтически-крестьянской образности его стиля, сколько в способности художника раскрыть сущность характеров своих героев в социальных столкновениях, в процессе становления нового.
Заканчивая разговор об этой эпопее, нельзя не сказать о том, что в ней излишне растянуты вторая и третья части. В изображении коммунистов писателю не всегда удается достигнуть того уровня художественной наглядности, который отличает произведение в целом. Впрочем, нельзя не отметать, что и в разработке этой сложнейшей темы И. Лэнкрэнжан сумел сказать свое слово. Прослеживая судьбы своих героев-коммунистов, он уловил некоторые новые для румынской литературы черты процесса духовной перековки вожаков села. Он показал, что успех сопутствует им лишь тогда, когда они не упускают из виду гуманистическую сущность борьбы, которую они ведут, когда в общественных преобразованиях, инициаторами которых они являются, они видят прежде всего плоды нравственного обновления людей, творцов новой жизни. Тем самым изображение слитости объективного социального процесса с субъективными устремлениями лучших сынов народа достигает в романе впечатляющей достоверности. И в этом — творческая победа И. Лэнкрэнжана.
М. ФРИДМАН


ДИТЯ СВОЕГО ВЕКА

Вероника Порумбаку. Мелодия света. Стихи. Перевод с румынского под общей редакцией и с предисловием Степана Щипачева. Составитель Ю. Кожевников. Москва, Издательство иностранной литературы, 1963.

В круг полюбившихся нам книг зарубежных друзей-поэтов необходимо включить и сборник румынской поэтессы Вероники Порумбаку.
В ее книгу «Мелодия света» кроме избранных произведений из шести ранее вышедших сборников вошли и стихи самого последнего времени.
Автобиографии бывают иногда или чрезмерно многословными, перегруженными деталями, или неоправданно скупыми, мало говорящими о главном. В данном случае совсем маленькое (всего в одну страничку) «От автора» оказалось удивительно емким, дающим отчетливое представление о творческом и жизненном пути Вероники Порумбаку.
Особо примечателен один абзац. «Первые стихи были написаны мною в апреле 1944 года, во время бомбежки. Я писала их на листках из тетрадок, оставшихся от моих учеников (я была учительницей)»,— читаем мы.
Такое вхождение в литературу было не столь уж редким в военные годы. И все же переход от мирных школьных тетрадок к грозным письменам войны разителен. Он предопределил характер творчества румынской поэтессы, участницы и современницы исторических событий.
«Клинок держу в руке, а не перо я»,— говорит Порумбаку. Но наряду с боевой готовностью живет в ее стихах и женственность, любовь к природе, детям, к солнечному свету.
«За слово «мир» нас в тюрьмы запирали»,— пишет Порумбаку. А несколькими строками выше:
Весне мы верить не переставали.
И я к стволу прикладывала ухо
И слушала, как соки жизни бились.
(Перев. В. Тушновой)
Ощущению смертельной опасности сопутствует трепетное подслушивание хода весны, движения ее животворных соков.
Но еще больше, чем рождению весны, радуется Порумбаку пробуждению к новой жизни юного существа, до той поры порабощенного. Таково стихотворение об аджарской девушке Нерастан. Она сбросила угнетавшую ее чадру, ее «гордые черные глаза» смело глядят в будущее.
О сотнях Нерастан идет рассказ,
с их лицами, от солнца золотыми.
Я думаю, что часто сам Кавказ
снимает шапку белую пред ними.
(Перев. С. Морана)
Страстная заинтересованность в женских судьбах продиктовала Веронике Порумбаку эти строки.
Высоко ценит она и сокровища человеческой мысли — книги. Стихотворение «Убежище» возвращает нас к дням войны, к часам бомбежек. Люди уносят с собой в бомбоубежище все самое ценное. У одних это — «буханка хлеба, шаль или микроскоп». У других — «потрепанная норковая муфта» или нечто подобное. У Вероники Порумбаку такими «сокровищами» были школьные тетради.
...Шуб не имея, я их не спасала,
А книг я не пыталась унести.
Но что смогла — в тетрадь из них
списала,
Чтобы хоть часть сокровища спасти.
(Перев. В. Тушновой)
Эти школьные тетради были дороги Порумбаку сами по себе. А незаполненные их страницы были отданы ее собственным стихам: вспомним автобиографию.
Все то тяжелое, что пережила румынская патриотка, борец за лучшее будущее Вероника Порумбаку, не заслонило от нее радости бытия.
«О Вероника, радость так прекрасна!» — восклицает она в одном из своих стихотворений, повторяя эти слова как рефрен в конце каждой строфы. Порумбаку тесно связана со своим временем, со всеми его проявлениями, с трудностями, которыми порой оно чревато, со светлыми днями, стоящими уже у самого порога. Румынская поэтесса — подлинное дитя своей эпохи.
Я слышу — под фонарной синевою
Стучит в ворота времени дитя,—
читаем мы в стихотворении, носящем название «Дитя времени».
Чувство будущего всегда связано с теми, которые только начали жить, и с теми, кто еще должен родиться.
Я вдруг замру, когда ты дрогнешь
тоже,
И стукнешь, и пойдешь впервые,
Как будто завели часы живые.
(Перев. Н. Горской)
Эти «живые» часы гармонично сочетаются с движением по стволу соков весны, которые Порумбаку ощущала даже в минуты смертельной опасности.
В стихотворении «Первое слово» маленький мальчик, вышедший из двери, протягивает ручонки к солнцу, крича: «Мячик! Мячик!» Маленький мальчик счастливо заимствовал у своей матери радостное ощущение жизни. Его «слово первое» было обращено «к сиянью жизни»...
Прогреты высоким огнем поэзии строки, посвященные «молчаливому советскому солдату», тому, кто пролагал дорогу светлому будущему. Заключительная строфа этого стихотворения звучит так:
Увидал и принял он землю мою
И стал ей защитой в бою,
И небо ему положило звезду
На каменную плиту.
(Перев. В. Тушновой)
Взлечу ли к звездам на крылах Пегаса?
Не знаю. Может быть, и не взлечу.
Гореть бы сердцу и в стихах
не гаснуть —
Я только этого хочу.
(Перев. Н. Горской)
Взлетит ли она к звездам? Если понимать это фигурально, то взлетит.
К звездам поэзии, к светлым вершинам жизни взлетают именно такие «дети своего времени», какой предстает перед нами Вероника Порумбаку.
«Потомки будут ли тебя читать?» — задает она себе вопрос.
«Потомки» — это растяжимое понятие. В него входят и те, кто придет через сотни лет. О них мы знаем мало, даже неясно представляем себе их внешний облик, их книги, их мечты. Но наши потомки, не столь далекие, думающие, чувствующие и мечтающие так, как это свойственно нам,— те будут читать Веронику Порумбаку. Можно не сомневаться в этом.
ВЕРА ИНБЕР


ТАК ЛИ ПРОСТО ОСТАВАТЬСЯ ПРОСТЫМ!

Ремус Лука. Зимняя тишина. Перевод с румынского Ю. Кожевникова. Москва. Издательство иностранной литературы, 1963.

За десять глав романа Ремуса Лука «Зимняя тишина» герои книги не прожили и недели.
Внешний сюжет до предела прост: только что избранный секретарем сельской партячейки Тоадер Поп предлагает исключить из коллективного хозяйства кулаков. От этого известия забурлило тихое село Поноаре: кто и что скажет на собрании, кого решат исключить?.. Весь немалый роман — по сути дела, это несколько дней и ночей подготовки собрания и само оно с бурным, драматическим финалом. Конфликты, завязки, события? Да их совсем немного: пожалуй, одно главное — исключение кулаков. «...Когда я мечтал о первых своих героях и о первых книгах, которые я хотел написать и которых пока еще мало написал,— признается автор в предисловии к роману,— судьба Мелеховых тревожила меня больше как человеческая драма, а не как изумительно построенная интрига романа».
Итак, это не случайность, это обдуманный и выбранный принцип — человек в решающий, в узловой момент своей судьбы, человеческая драма, а не «изумительно построенная интрига». Если учесть при этом, что «Зимняя тишина» — первый роман Ремуса Лука (потом уже были написаны повесть и роман о рабочих и еще одна повесть — об интеллигенции), то можно только позавидовать той уверенности, с которой начинающий романист вступил на самую трудную, самую «малоэффектную» для себя дорогу. Ничего внешнего, ничего облегчающего, отвлекающего от существа сложнейших социальных и психологических проблем сегодняшней румынской деревни.
Отказ от «закрученной интриги», от всех атрибутов внешней занимательности характерен сейчас для романистов разных направлений. Откровенное пренебрежение ко всякого рода завлекательным «штучкам», к ремеслу сюжетосложения обернулось в крайних своих формах недоверием к сюжету вообще, родилось модное увлечение «бессюжетностью», «потоком жизни», когда на сотнях страниц или в тысячах метрах кинопленки «ничего не происходит». «Человек под микроскопом»,— провозгласили родоначальники французского «нового романа», «человек перед скрытой камерой»,— подхватили сторонники нынешней новейшей «киноправды».
Всякое стремление к правде — к правде открытой, прямой, «лишь была б она погуще, как бы ни была горька»,— дорого и увлекательно для художника. Ведь и самый талант, как давно заметил кто-то, это искусство писать правду. Однако где и кем доказано, что сюжет — помеха этому искусству? С точки зрения теоретической тут по крайней мере недоразумение: путают сюжет с фабулой, с интригой и, отбросив интригу, пытаются обосновать «бессюжетность». Стоит еще раз вспомнить хрестоматийное, давно принятое за основу всей реалистической литературой, горьковское определение сюжета как истории развития характера, его взаимоотношений и связей с окружающим миром. История характера, а не цепь происшествий — и, стало быть, истинно бессюжетным будет произведение (если возможно таковое в природе искусства), лишенное не приключений и событий, а человеческих характеров!
Хаос фактов становится художественным образом, когда сумма наблюдений превращается в историю характера и художнику в равной мере подвластны и характер, и его движение во времени — история. Когда это так, то сюжетом, течением повествования становится сама история, и талант автора — в умении различить, проследить ее в самой обыденной, ненарушенной, простой картине жизни. Многого стоит эта простота.
К ней и стремится Ремус Лука в «Зимней тишине». Исторический перекресток, на котором встретились, сошлись пути его героев из тихой деревеньки Поноаре,— коллективизация села. Писатель точно и сразу, в первой же фразе, называет и время действия — декабрь 1953 года. С той же очерковой точностью и определенностью вводит нас автор и в обстоятельства своего повествования.
Коллективное хозяйство «Красный Октябрь» объединяло более двухсот крестьянских семейств. Земли хозяйства занимали тысячу пятьсот гектаров, в них входила и плодородная долина на левом берегу Муреша, о которой старики так часто упоминали в своих рассказах, и гористая часть, называемая Чертов трон. В хозяйстве было пятнадцать пар волов, двенадцать лошадей, около семисот овец, много свиней, кур, гусей и различного сельскохозяйственного инвентаря. В декабре 1953 года, когда происходили события, о которых ведется этот рассказ, исполнилось уже три года, как было организовано это коллективное хозяйство, но нельзя было сказать, что все в нем уже утряслось».
Скучно — слишком просто, обнаженно, слишком «документально» для романа? Можно прочесть и так, можно вспомнить при этом, что автор писал до этого по преимуществу очерки о деревне, и, стало быть, газетная очерковость его стиля не случайна. Но вспомним и другое: еще в предисловии Р. Лука предупредил нас, что чувствует себя в долгу перед классической традицией русского романа. А эта традиция вместила в себя многое, и, скажем, в «Тихом Доне», о котором вспоминает румынский романист, есть и такие, по-репортерски документальные описания исторических событий, боев, расстановки сил, в атмосфере которых складываются судьбы героев романа. И мы отлично понимаем и принимаем там это «заземление» — эту хронику времени.
Уверен, что не менее обдумана и рассчитана автором та неторопливая, тягучая дотошность, с которой обкатывают в мыслях и на языке каждое слово его герои. Не хочет он и не может, оберегая достоверность происходящего, подгонять неторопливую крестьянскую рассудительность. В том и особая сила, в том и глубина совершающихся перемен, что происходят они в вековечной «зимней тишине» деревенской натуры. «Где-то далеко-далеко запел петух и внезапно замолчал, будто его вспугнули; торопливо и нестройно ему отозвались хуторские петухи, словно хотели как можно скорее отделаться от своей обязанности и снова заснуть. В козьем сарайчике кто-то зашевелился и стал сонно пережевывать жвачку; наверно, это проснулся старый козел и задвигал челюстями, раздумывая о минувших временах. Порыв ветра на минуту взбудоражил лес, и потом все снова погрузилось в сон».
Зная привычки, психологию, уклад деревенской жизни, писатель не хуже представляет себе и политическую подоплеку тех событий, о которых пишет. Без указующего перста, без подсказки дает он почувствовать, как много значат в жизни всей Румынии те подспудные процессы, которые совершались раньше и совершаются теперь в маленьком неприметном селе Поноаре. Велика ли организация — шесть коммунистов, а как непохожи друг на друга эти шестеро! Вот один из них — Викентие Пынтя, который сначала, из жажды покомандовать, вступил в партию, а уж потом, к большому своему неудовольствию, понял: «У коммунистов только обязанностей много, а прав, как и у всех людей». Крестьянин и сын крестьянина, Викентие глубоко в себе таил жажду иметь много земли, и вот пришли новые порядки, делят хозяйскую усадьбу, но хитрой крестьянской смекалкой понял Викентие, что «теперь иметь землю значило потерять власть» — жажда власти оказалась сильнее жажды земли. Он и коллективное хозяйство, отдельное от других, придумал, чтобы сохранить за собой право распоряжаться и командовать по-своему. На эту приманку необузданной власти и ловят кулаки «стихийного анархиста» Викентие. Когда же выяснилось, что он сам себя перехитрил, когда исключили его из колхоза и из партии — «стал жить бирюком, даже когда встречал людей на дороге, то не здоровался».
И совсем иначе оказались на гребне перемен, в. самом центре происходящих событий и дядюшка Филон, и пастух Хурдук, и голова сельской власти Ирина Испас, да и тот, вокруг которого шумит и волнуется это море страстей,— вновь избранный партийный секретарь Тоадер Поп. Как и все его односельчане, Тоадер мало говорит и больше думает, прикидывает, советуется сам с собой, со своей совестью — только однажды, на том собрании, где решалась не только судьба кулаков, но и дальнейшая судьба всего коллективного хозяйства, Тоадер разговорился, размечтался:
«— Скажу вам по совести, что счастье свое я так вижу: иметь дом с деревянным полом; придешь с работы, включишь радио, послушаешь, что делается в мире. Чтобы книжки были, чтобы читать в них про разных людей, а София встречала бы хорошим обедом и была бы всегда хорошо одета. И не такое уж это невозможное дело».
С разных сторон и доподлинно знает своих героев Ремус Лука. Добрый десяток человеческих судеб и характеров развернул он в романе, мог бы, наверно, рассказать еще десяток — знания этих судеб, деревенского материала ему не занимать. И, стало быть, успех книги целиком зависел от того, как распорядится художник этим материалом: как «выстроит» его, как свяжет, как превратит отдельные биографии и факты в историю характеров. Для автора большого романа куда настоятельнее и тревожнее, чем для очеркиста или даже рассказчика, звучит с первого шага вопрос: зачем новый герой, еще одна сюжетная линия, мозаика деталей? Зачем данный диалог там, где могла быть одна описательная фраза: «они встретились и порешили на том-то»? Зачем описание разговора там, где важнее всего услышать, как они говорят? И на каждые из этих «зачем» уже не ответишь «так было» или «просто как в жизни случается» — потому что это «зачем», постоянное и единственное для каждой страницы, продиктовано уже новой действительностью и целесообразностью — действительностью и целесообразностью романа. К правде жизни теперь, после прикосновения художника, прибавилась и правда самого романа.
Случилось так, что автор «Зимней тишины» нередко оказывается в плену своего собственного материала. Он безусловно прав, когда вместе с героями-тугодумами возвращается по нескольку раз к одной и той же мысли — такова естественная для них манера мышления. Но при этом мысль видоизменяется, движется — она как бы подымается по спирали. На это движение, видимо, рассчитывает и автор, однако проследить, уловить смену оттенков ему удается не всегда — и тогда развитие сюжета, рост характеров замирает, топчется на месте, а напряжение романа ослабевает, гаснет. Чтобы сохранить, подогреть читательский интерес, романист ищет дополнительные «спасательные средства» — уже за рамками им самим избранной, непритязательной манеры. Так, скажем, искусственно начинается и тянется через весь роман мелодраматическая история взаимоотношений Тоадера и Флоари. В юности они любили друг друга, потом, когда Тоадер ушел в армию, красавицу Флоарю почти насильно взяли в богатую семью, однако родившийся у Флоари сын Корнел принадлежит не ее болезненному мужу-богатею, а все тому же Тоадеру. И теперь, когда собираются исключать из колхоза Флоарю и Корнела, не поймут ли это как запоздалую месть Тоадера? Этот вопрос, появившийся на первых страницах романа, постепенно переходит от героя к герою: уже обсудили и разобрались в нем друзья Тоадера, обдумала все на этот счет его жена София, об этом же долго советовалась и совещалась с ней Ирина — не в чем уже и сомневаться, и мучиться, а Тоадер все еще глядит исподлобья, ожидая подвоха и от случайной встречи, и от целого собрания односельчан. Характер героя, пружина сюжета как бы замерли на мертвой точке и никак не проделают тот путь, который уже проделали все герои романа и его читатели.
Замедленность, заторможенность в естественном движении сюжета потребовали от автора и особых, экстренных мер для развязки. Сошлись, схлестнулись на собрании все те, кто мучительно долго и трудно решал для себя вопрос о кулаках. Истина, справедливость времени пробили себе дорогу к самым заскорузлым умам и душам — зашатались те, кто не верил Тоадеру, повернулись в его сторону колебавшиеся. Еще немного — и простая правда его открытого, честного взгляда на новую жизнь победит, перевернет старую психологию мужика-собственника. Но автор словно не доверяет уже этой глубинной, подводной силе течения — решающий спор на собрании оборвался на полуслове: сначала кулаки подожгли овчарню, а вечером они же послали Корнела подстеречь с ножом родного отца. В схватке у рощи Корнел убит, а истекающего кровью Тоадера спасли друзья... Спор окончился преступлением, и тут уже, конечно, все решилось быстро, само собой — на двух страницах эпилога.
Но вернемся к предисловию автора: «Поскольку «Зимняя тишина» — мой первый роман, несомненно, он имеет недостатки, свойственные каждому дебюту. Однако возможно, что они не слишком расстроят читателя. Любого автора, чья книга, пусть даже самая лучшая, переводится на иностранный язык, тревожит вопрос: в какой мере жизнь, изображенная в ней, и искусство, с каким это сделано, новы и интересны для читателей другой страны?» Интерес, с которым прочтут роман Ремуса Лука советские читатели, наверно, меньше всего похож на интерес туриста к незнакомой стране — и потому, что страна знакома, и потому, что искусство этого романиста никак не рассчитано на любителей экзотики. Его интересует история — тот исторический перекресток коллективизации села, который известен нам по собственному опыту и гораздо меньше известен в национальной окраске сегодняшних событий и характеров румынской деревни. За этих сложных, хоть и неприметных с виду «людей на перекрестке» спасибо Ремусу Лука.
Роман Ремуса Лука появился в свет на родине писателя в 1956 году. С тех пор его медлительные герои проделали уже немалый путь, и писатель выпустил уже две новые повести и роман. Жизнь в румынской литературе меняется так же стремительно, как и жизнь румынской деревни (а может, и еще быстрее). И конечно же наибольший интерес у читателя вызывает еще не остывшее, свежее, сегодняшнее слово писателя. Будем надеяться, что мы скоро, очень скоро услышим на русском языке это новое слово и от автора «Зимней тишины» и от всех других, известных и еще неизвестных нам романистов Румынии.
В. СОКОЛОВ


ВЕСЕЛО О СЕРЬЕЗНОМ

Марчел Бреслашу. Толстяк выбирает профессию. Сказка. Пересказал с румынского Ю. Вронский. Москва, издательство «Детская литература», 1964.

Хорошие книги для детей всегда учат маленького читателя добру. И учат весело, забавно, как бы исподволь: ребенок и не понимает, что его воспитывают, а вместе с тем сам делает правильные выводы из книжки.
Такова и новая, отличная, на мой взгляд, сказка Марчела Бреслашу «Толстяк выбирает профессию», остроумно пересказанная на русском языке Ю. Вронским.
Право, удивительный человек этот Толстяк — герой сказки. Он бы вроде такой, как и все обычные ребята. Ну кто из ребят не спит? А кто не любит полакомиться вкусным? Наконец, кто не мечтает о том, чтобы трудиться, как трудятся взрослые? И все же Толстяк не похож на большинство ребят, своих ровесников. Сказочный герой, он обладает всеми чертами реального мальчишки и одновременно гиперболичен. Ходит Толстяк по земле, присматривается ко всему, что делают люди, сам пытается что-то делать, но — увы! — ничего у него не получается. Решил садоводом стать, думал, «чепуха, природа все сама сделает», да не получилось. Оказывается, не так-то просто быть садоводом. Надо уметь трудиться! И строителем не стал Толстяк, и столяром, и истопником, и врачом, и учителем. Хотя очень ему хотелось! Хотелось, как говорится, не работая трудиться.
С веселой доброй улыбкой, с яркой иронией повествует автор о забавных злоключениях ленивого Толстяка.
Что ж,
Теперь ему, пожалуй,
В самый раз и отдохнуть —
Он нелегкий
И немалый
Совершил
Сегодня
Путь.
Он сегодня
К ужину
Ухитрился
Дюжину
Всяческих профессий
Перебрать
И взвесить...
Но Марчел Бреслашу не просто создал занимательную сказку. Читатель не только посмеется над героем этой сказки, но и узнает из нее о людях, которые умеют жить и работать по-настоящему. Интересно, поэтично говорит поэт и о труде садовода, и о труде строителя, и о труде портного, сапожника, повара, пастуха, врача, учителя...
Закономерна и хороша концовка сказки:
Сказка вся.
И неизвестно,
Где герой,
И что,
И как,
И нашел ли
В жизни Место
Легкомысленный
Толстяк.
Дни летят,
Бегут недели,
И бредет
За годом год —
Время движется...
Но тот,
Кто безделья
Ищет в деле,
Дела так и не найдет!
Мы давно знаем и любим Марчела Бреслашу, маститого поэта, главного редактора румынского журнала всемирной литературы «XX век». В сказке «Толстяк выбирает профессию» наш старый знакомый предстал перед нами в новом качестве — отличного детского писателя. Это радостно и для нас, и для читателей, в том числе и маленьких советских читателей. Они, мне думается, с удовольствием возьмут в руки новую книжку Марчела Бреслашу.
СЕРГЕЙ БАРУЗДИН

<- предыдущая страница следующая ->