каморка папыВлада
журнал Иностранная литература 1964-08 текст-31
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 29.03.2024, 00:58

скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

КНИГИ РУМЫНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

ЧЕЛОВЕК ИДЕТ К СВЕТУ

Михаил Садовяну. Место, где ничего не произошло... Повести и рассказы. Перевод с румынского. Составление и предисловие Ю. Кожевникова. Переводы под редакцией Д. Горбова. Москва, Гослитиздат, 1963 г.

После Москвы, холодной и, в сущности, голодной, после Москвы, окруженной траншеями, «ежами» и надолбами, необычное впечатление производил этот зеленый и тихий край. Стояли города, казалось не потревоженные бурями войны, города патриархальные, с нерушимым бытом, с церквами, полными молящихся, с обширными базарами, по-южному богатыми и шумными, с улицами, полными стариков, с монастырями... Когда мы вошли в большую церковь монастыря Агафтон и увидели, как в мерцающей полутьме двести молодых женщин самозабвенно молят своего унылого бога отпустить им совершенные или несовершенные грехи, было такое впечатление, будто мы перенеслись в век минувший.
— Да была ли здесь война? — спросил я своего спутника, местного учителя, который был нам и гидом, и переводчиком.
— Была, конечно,— ответил он.— Хотя далеко не такая, как в России, но...— человек запнулся.— Все здесь извечно происходит по-иному. Это об этом крае сказал Садовяну: «место, где ничего не произошло...»
Место, где ничего не произошло...— так сказал Садовяну. Признаться, эти слова писателя, который здесь родился и стал певцом Румынии, заставили меня по иному взглянуть и на города, внешне очень благополучные, и на поля, как будто безмятежно-спокойные. Мне почудилось, что глубоко в недрах этой жизни гудит и рвется наружу огонь, едва ли не такой же устойчивый и грозный, какой время от времени распирает и корежит каменистую балканскую землю. Очевидно, в этом смысл крылатой фразы Садовяну: «Место, где ничего не произошло».
Кстати, каждый раз, когда я пытался проникнуть в историю этого края, когда хотел познать быт местного крестьянина-хлебопашца или рыбака, когда старался понять необычный уклад жизни степных румынских городов, возникало имя Садовяну. Казалось, во все уголки народной жизни проник прозорливый взгляд Садовяну, обо всем писатель сказал свое неторопливое и мудрое слово. Как это всегда бывает, когда имя человека возникает вновь и вновь, сознание рисовало и облик писателя. Но проверить верность этого рисунка не было возможности — нас разделяла линия фронта.
Но такая возможность возникла раньше, чем мы могли тогда предположить,— в конце августа Советская Армия вошла в Бухарест. А месяцем позже я был на большом литературном вечере студентов университета, который происходил в новом здании юридического факультета на тогдашнем бульваре Елизаветы. Вестибюль здания, с просторными, во всю стену просветами, был полон солнца, по-сентябрьски ясного, точно напитанного горьковатым золотом осенней листвы. Где-то рядом гудит зал — с минуты на минуту его большая чаша будет полна. Вместе со всеми я смотрю на высокую дверь, ведущую в зал,— на вечере ожидается Садовяну. Потом зал затихает (одна минута абсолютной тишины) и неожиданно взрывается — где-то далеко блеснули ярко-белые седины Садовяну.
В его внешности есть что-то от классического облика писателя — властителя дум, учителя жизни, каким он виделся нам, когда мы думали о корифеях девятнадцатого века. Большой, седовласый, мудро-торжественный, очень красивый в свои шестьдесят четыре года. В глазах — пристальное внимание, строгое, без улыбки. Черты лица — нос с тщательно вырезанными миндалинками ноздрей, линия рта, крепкий, безупречно очерченный подбородок — очень верны. Мягкая смуглость (это лето было знойным) приятно сочетается с сединами. Он проходит неподалеку, и я слышу его голос. У него густой баритон, чуть-чуть гудящий, кажется, каждое слово резонирует в большой груди. Когда говорит, руки почти неподвижны, в одной — солнечные очки, в другой — толстая бамбуковая палка, очень живописная,— он пришел сюда пешком. Да и в интонации преобладают ровные, чуть-чуть усталые тона, как у человека, который привык к тому, что его слушают,— все слова дойдут до собеседника, все будут услышаны.
Я поймал себя на мысли: его рассказы очень похожи на него. Невозмутимо-спокойно в них движение жизни, и поначалу ничто не выдает грозной силы, скрытой в сумеречных глубинах. Говоря образно, в каждом рассказе Садовяну есть своя буря, однако рассказ начинается при хорошей погоде, и на первый взгляд ничто не предвещает бури... Ну, хотя бы рассказ «Первый» из этой книги: «Место, где ничего не произошло...» Господин Костаке Балуш, пресытившись дарами Парижа, устремляется к родным берегам — начало самое обычное. Ночью, когда его коляска приближается к дому, разражается ливень. Между ним и ломом — река, неожиданно прибывшая, ненастная. Костаке спешит добраться до парома, кстати, паром принадлежит его родным, а управляет им кто-то из крестьян отца... Однако крестьянин прогоняет молодого барина с парома — река продолжает стремительно прибывать, она грозит сорвать паром. (Над Балушем выросла бородатая фигура. «Это и есть паромщик,— подумал Балуш,— небось, и не подозревает, что я его хозяин».) Паромщик отсылает молодого барина в избушку на берегу. Балуш не без труда добирается туда — ливень нарастает неудержимо. Ему открывает дверь мать паромщика — молодой барин кажется ей странно похожим на сына. («Вдруг она в ужасе отступила назад, вытаращив глаза: «Господи Иисусе! Я-то думала, Ионикэ! Похож как две капли воды!») И вот финал рассказа: оказывается, у Балуша и того крестьянина-паромщика — один отец. Так вот он первый крестьянин, встретивший Балуша на пороге родительского дома!..
Как же могло произойти, что писатель, воспитанный на традициях и культуре дворянской Румынии, не порвавший с ней человеческих связей и на всю жизнь сохранивший верность ее интеллектуальным ценностям, вступил в единоборство с нею, единоборство смертельное?
Мне припоминается разговор с Садовяну, разговор, каким-то краем коснувшийся этой большой темы. Это было в сорок пятом. Президент АРЛЮСА академик Константин Пархон устроил обед. Обед происходил не в апартаментах Дома АРЛЮС на Каля Викторией, а в скромном особняке академика в Котрочень. Среди румынских гостей были коллеги академика, чьим трудом и участием был создан АРЛЮС. И среди них Михаил Садовяну. Еще за столом разговор коснулся тургеневских «Записок охотника», перевод которых заканчивал в ту пору Садовяну для издательства «Картя русэ». Кто-то высказал предположение, что, очевидно, Садовяну взялся за перевод «Записок» потому, что в книге русского писателя ему пришлась по душе «охотничья тема». (Садовяну — страстный охотник.) Садовяну возразил: «Нет, не только и не столько поэтому». На этой реплике писателя разговор, происходивший за столом, пресекся, хотя, признаюсь, у меня было искушение попросить Садовяну сказать об этом пространнее.
Послеобеденный кофе был подан в кабинет Пархона, где в широком кресле обосновался и Садовяну. Писатель беседовал с хозяином дома — они вспоминали родные Яссы, и Садовяну очень интересно говорил о соборе Трех Святителей — чудесном создании румынской национальной архитектуры. Вскоре разговор коснулся литературных тем, и Пархон, к моей радости, задал Садовяну вопрос, с которым я хотел обратиться к писателю за столом. Да, вопрос так и был сформулирован: в самом деле, что привлекло внимание Садовяну к книге русского писателя?..
Садовяну улыбнулся: ему было приятно, что его собеседники сберегли в памяти этот разговор.
— В рассказах Тургенева есть своя большая тема, как и своя правда, очень большая...— сказал Садовяну.
— Какая? — был следующий вопрос.
Садовяну задумался: этот разговор, возникший так неожиданно, много значил и для него.
— Да какие же это рассказы? — вдруг заметил Садовяну.— Это же песни!.. Песни радости и песни... гнева! — Его глаза были хмуро-внимательны.— Если хотите, песни честного сердца, которым настоящий человек отличается от всех прочих...
А все остальное он произнес уже без того, чтобы его спрашивали — видно, он понимал, насколько все это важно для него, и уже не мог не сказать:
— Конечно, писатель должен быть на уровне своего времени и смотреть на мир глазами человека, умудренного наукой жизни. Для художника это свято так же, как и для ученого. Но очень важно быть еще честным человеком,- он помолчал, точно мысленно взвешивая каждое из произнесенных слов.— Совесть — это еще и честность, совесть мира — это еще и честный человек... очень честный.
Так Садовяну подвел меня к самой сути своей многолетней работы в искусстве, к тому, что для него, Садовяну, было сущностью его гражданского долга, его писательской совести. И в какой уже раз я окинул мысленным взором жизнь писателя, стараясь в ней найти нечто такое, что определило эти его слова: «Совесть мира - это еще и честный человек, очень честный».
Отец Садовяну — адвокат, выходец из состоятельной семьи. Мать — крестьянка, дочь плугаря из горной Молдовы.
Родные отца не скрывали своей неприязни к семье невестки. Это были не обычные раздоры между сватами. В том, как родные отца относились к родным матери, было отношение бар к холопам. Самые ранние впечатления Садовяну были связаны с этой драмой, расколовшей семью. Мальчик не сразу определил, на чьей стороне правда: и одни и другие старики казались ему одинаково близкими. Но мать не могла пережить происшедшего, занемогла и вскоре скончалась.
Это событие глубоко ранило сердце мальчика. Оно запомнилось ему на всю жизнь. Смерть матери, как ее восприняло сознание писателя, оставила горестный след в творчестве Садовяну — здесь началась его любовь к страждущим людям. Но здесь начиналась и его ненависть. Прежде всего ненависть к родным отца, по вине которых, в сущности, погибла мать. И с непреодолимой силой его потянуло в тот заповедный уголок Молдовы, откуда происходила мать, в простую крестьянскую семью ее родных, к деду — деревенскому кузнецу.
А дед стоил этой любви. Мальчика пленила его душевная чистота, мудрость, чувство собственного достоинства. Деда нельзя было назвать гордецом, но он умел не дать себя в обиду.
Разумеется, ни тогда, ни в будущем Садовяну не мог порвать с семьей отца - наверно, это было не просто. Но через всю жизнь писателя, рядом с ним, точно шел простой кузнец из Молдовы. Нет, нельзя сказать, что с тех пор писатель смотрел на жизнь его глазами, но в той борьбе, которая происходила в сознании писателя, нередко побеждали мысль и слово деда. Это он сообщил писателю любовь к страждущим, проторил в его душе тропу к жизни народа, внушил ему веру в победу правды. Победу правды? Как полагал Садовяну, самое большое преступление того мира перед человеком состоит в том, что он жестоко калечит душу человека, доброе начало в нем, стремится отнять у него веру в торжество правды. Именно этой мыслью проникнут рассказ писателя «Шестьсот лей» из все той же книги «Место, где ничего не произошло...».
Немало труда стоило крестьянам осушить землю. Однако добытая такими усилиями земля была у них отторгнута. Крестьяне решили нанять ходатая и собрали шестьсот лей. Нашелся добрый человек, который внял горю бедных людей и хотел помочь им бесплатно. Но, странное дело, предложение человека вызвало у крестьян смятение. Они «...вернулись в село, промеж себя потолковали-потолковали, да и не стали жалобу подавать». Поступок человека был настолько бескорыстен, что крестьяне отказались верить ему. «Невдомек им: как это вы брать шестьсот лей у них не хотите. Другие ничего не могли сделать, а брали...» Рассказ кончается тем, как посланец деревни просит ходатая принять шестьсот Лей. «Обиняками, но очень настойчиво он дал мне понять, что на оплату моих хлопот у них, у четырнадцати человек, собрано шестьсот лей».
Рассказ написан в 1911 году, но писатель словно обращается и к своим современникам, и к потомкам: «Нет ничего страшнее, как отнять у человека веру в его доброе призвание, в его способность победить зло мира, веру в правду...»
Существует мнение: на смену прозе прошлого века, обремененной красками, должна прийти иная проза. Быть может, эта точка зрения и верна, но при одном условии: в произведении, созданном этими новыми средствами, образ человека не должен быть обеднен. Учителями Садовяну были великолепные мастера прозы прошлого века. Садовяну не без основания полагал: если изобразительные средства служат раскрытию душевных богатств, заложенных в человеке, писатель не должен отказываться от этих средств лишь на том основании, что они были известны его предшественникам. Может, поэтому предметом творческих симпатий румынского мастера были писатели, палитре которых свойственны чистые и сильные краски. Садовяну начал свою жизнь в искусстве в ту пору, когда проза потому и была прозой художественной, что не низвергалась более чем обильным потоком на чистые листы стенографистки, а рождалась под терпеливым пером художника: буква за буквой, слово за словом. В свое время одно румынское издательство подарило любителям книги интересное издание Садовяну: книга или, вернее, тетрадь с рассказом румынского классика точно воссоздавала авторскую рукопись. Да, читатель как бы стал обладателем рукописи Садовяну и обрел редкую возможность заглянуть в святая святых писателя. Известно, что рукопись обладает силой удивительной — ничто не способно так точно воссоздать движение авторской мысли, ничто так не передает радости и муки писателя над белым листом бумаги, как рукопись. Вот эта тетрадка лежит сейчас передо мной: нет, как ни щедр Садовяну на краски, это не расточительность — следы этой работы хранит рукопись, где каждое новое прикосновение кисти делает деталь более точной и верной.
В течение всей своей долгой жизни в искусстве Садовяну не переставал обращаться к творчеству Гоголя. Ему была близка колоритная проза Гоголя, его любовь к детали, объемной, физически ощутимой, его жадное восприятие богатого многоцветья и многозвучья земли, его способность делать образ истинно собирательным.
Осенью сорок пятого года я слушал лекцию Садовяну о Гоголе в бухарестском зале Даллес. Зал не Мог вместить всех желающих, и большая толпа стояла перед зданием лекционного зала у репродукторов.
— Гоголь был одним из тех редких мастеров,— сказал Садовяну,- в произведениях которых сатирическое начало соседствовало с началом лирическим, не только не разрушая цельности картины, но счастливо способствуя ей...
Несмотря на то что счастливое это качество, подмеченное румынским мастером в творчестве русского, было свойственно и произведениям самого Садовяну, вряд ли было бы справедливо утверждать, что Садовяну был учеником Гоголя. Румынский художник, подобно многим другим интеллигентам своего круга и своего времени, был с детства приобщен к французской культуре, он читал французских писателей в подлинниках. Но Садовяну был слишком большим писателем, чтобы не понимать места русской прозы в общемировом литературном процессе, как, впрочем, и места русской культуры в формировании интеллектуальных интересов современного человека. Ему были чужды попытки столкнуть на румынской земле французскую культуру с русской. В сознании самого Садовяну Мопассан великолепно уживался с Тургеневым, а Флобер — с Гоголем. Поколения румынских интеллигентов испытывали благотворное влияние русской культуры. Садовяну это знал достаточно хорошо — его родные Яссы в течение веков были центром русско-румынского культурного общения.
Стоит ли говорить, что советские люди, которым довелось быть свидетелями становления братской Румынии в нелегкое послевоенное время, всегда гордились тем, что среди больших друзей СССР был живой классик Румынии. Мне припоминается первая поездка Садовяну в советскую страну весной сорок пятого года. Я встречал писателя на бухарестском аэродроме «Бэнясэ» и потом слушал его доклад в Доме АРЛЮС на Каля Викторией. Необычное собрание привело в тот вечер под своды Дома АРЛЮС ученых, писателей, музыкантов, художников — всех, кто составлял славу отечественной культуры. Это и понятно: собрание происходило в знаменательную для молодого румынского государства пору. В памяти еше явственно стоял февральский бесснежный день, грузовики с рабочими, стремящимися к Дворцовой площади, зловещая тишина, которой встретила площадь рабочих, пулеметные очереди, свинцовым градом ударившие по толпе, и пятна спекшейся крови на камне — боярская Румыния карала молодую демократию за ее верность свободе. Это было в феврале, а меньше чем через два месяца после этого Садовяну вернулся из советской страны.
— До событий 23 августа 1944 года,— сказал в этот день Садовяну,— наш народ жил в полной изоляции от Советского Союза. Теперь я отдаю себе отчет в том, с какой дьявольской жестокостью был организован бойкот познанию этого нового мира... Я испытал нечто вроде таинственного откровения, читая Конституцию Советского Союза...
Нет, это только казалось, что в этом крае ничего не происходило — огонь, который бушевал в недрах народной жизни, вырвался наружу. Он был благодатен, этот огонь, потому, что непобедима была вера человека в свое призвание изменить жизнь, вера писателя в торжество правды. «Мест где ничего не произошло...» — в сущности, книга о том, как человек идет через мрак и выходит к свету. Кстати, это пятьдесят шестая книга Садовяну, изданная у нас. Пятьдесят шестая!.. Советский человек верен дружбе, он хочет знать своих друзей.
САВВА ДАНГУЛОВ


НА СТРУНАХ ВРЕМЕНИ

Mihai Beniuc. Pe coardele timpului. Bucuresti, Editura pentru Literatura, 1963.

Талант широкого диапазона, Бенюк не устает радовать и удивлять своих читателей все новыми и новыми произведениями — то пьесой, то сборником статей, то романом. Но, конечно, поэзия остается главной его стихией. Поэтическое восприятие мира органически присуще Бенюку — гражданину, борцу, мыслителю и поэту. Еще в 30-е годы поэт назвал себя «барабанщиком новых времен». И нужно сказать, что, выбирая тогда для своей поэзии этот инструмент, столь грубый и невыразительный для слуха рафинированных снобов, Бенюк был в полном согласии с одним из самых поэтичнейших поэтов, Генрихом Гейне, предпочитавшим всем другим инструментам барабан, тот барабан, который прекрасно мог объяснить, что такое свобода, равенство и вся новейшая история. Глашатаем всего нового и прекрасного остается Бенюк и до сих пор. Правда, за это время он перепробовал и другие инструменты, но от этого его поэтический оркестр приобрел только большую полноту звучания, нисколько не изменив своей мажорной мелодии. Свидетельство этому — новый сборник его стихов «На струнах времени».
У струн нашего времени много различных тем, звучащих по-разному, и звукопись и живопись стихов Бенюка находятся в соответствии с этими темами. Поэтическо-музыкальный диапазон поэта необычайно широк — от свободного стиха до чеканного сонета. Поэт не играет поэтической формой, она не самоцель. Он берет именно ту форму, в которую нужно отлить поэтическую мысль, чтобы она вернее достигла человеческого сердца. Разные темы, мысли и даже настроения, звучащие на струнах нашего времени, которых касается Бенюк, объединяет пафос гражданственности. И в этом смысле Бенюк остается, как и прежде, «барабанщиком новых времен». Но если раньше поэту приходилось с трудом пробираться по горным тропам, опережая время (как он говорил о себе в стихотворении «Головою упираясь в небо», 1938), то теперь новое время нахлынуло на поэта и захватило его.
Не мне принадлежат великие идеи —
Я им принадлежу.
Я, может быть, лишь капелька дождя,
Что охлаждает листья,
Пригоршня плодородной почвы
У их корней,
А может быть, я только птица,
Что вьет гнездо средь веток и поет.
Чему бы ни уподоблял себя поэт, право на песню дает ему его принадлежность к великим идеям эпохи — «любовь, мир, спокойная жизнь и право на хлеб трудящегося человека», то, что поэт навечно отдал «...свое имя и сердце тебе, трудовой народ, и тебе, страна, которая покрылась почками в феврале тридцать третьего года под знаменем Революции и расцвела в августе сорок четвертого под солнцем Свободы во время ленинского весеннего обновления мира». В этом стихотворении, предваряющем сборник, которое Бенюк так и назвал «Предисловие», поэт как бы раскрывает самого себя, определяет позицию, с какой он смотрит на мир. А мир в его стихах предстает многоликим и разнообразным. Стихотворения в сборнике Бенюка не разбиты на разделы, не объединены в циклы. Они — как бы записи в дневнике о пережитом и перечувствованном, это впечатления от мира и раздумья над жизнью. Они текут рекой, которая в своем течении захватывает все новые и новые частички действительности, в своем движении шлифует их и, наконец, обращает в стихи. Действительность поэта, которую он своими стихами делает осязаемой, зримой и волнующей,— это и образ Ленина («Картина с Лениным»); и Гривица — железнодорожные мастерские, символ классовой борьбы румынского пролетариата («Февраль месяц»); и старинная легенда, преображенная поэтом в современную балладу о том, как добывают железо из меча, принадлежавшего богатырю Джелу и закопанного в горах Трансильвании («Меч Джелу»). Здесь — размышления о любви и о человеческом возрасте, о красоте и об искусстве. Некоторые из них облекаются в форму коротких «медитаций», поэтических афоризмов. И между всеми этими разнообразными стихами есть глубокая внутренняя связь — поэт и время. Вот как бы в дневнике возникает запись:
Залюбоваться можно и поганым
Грибом и ядовитою змеей,
Сверканием штыков на поле бранном —
Я ж пред иной склоняюсь красотой.
А рядом с ней — другая:
Только формы разбиваются,
А мечта всегда живет —
На обломках мачт спасаются
Моряки средь бурных вод.
Мечта, одухотворяющая жизнь, мечта как неизменное стремление к совершенствованию всего сущего, как желание догнать завтрашний день, сделать его своими руками предстает в стихах Бенюка движущей силой человеческого развития. И поэт должен быть выразителем этой мечты, иначе он не будет поэтом.
Грядущее дается только с бою. Его нужно завоевать. Поэт улавливает ритм времени и передает его в стихах. Это ритм походного марша в будущее, где все человечество обретет мир, дружбу, свободный труд, всеобщее счастье. И недаром этот сборник завершается стихами, которые мобилизуют, зовут, приказывают:
На струнах, время, ритм свой отбивай.
Заря зажглась полоской отдаленной,
Вот день зальет весь мир из края
в край.
Мечты, солдаты бравые, в колонны!
Ю. КОЖЕВНИКОВ


КНИГА ЖИЗНИ

Zaharia Stancu. Padurea nebuna. Roman. Bucuresti, Editura pentru Literatura, 1963.

Известный румынский писатель Захария Станку опубликовал за последние годы около трех тысяч страниц художественной прозы. Книги Станку появлялись, естественно, под разными названиями, иногда это были романы, например, «Босой» или «Игра со смертью», иногда эпопея, как незавершенный до сих пор шеститомный цикл «Корни горьки». Но в сущности, все написанное Захарией Станку в прозе одна книга. Перед нами своеобразная исповедь, в которой высокий лиризм и интимные переживания одаренного поэта, рассказывающего о своей нелегкой жизни, естественно соединены с широкой картиной нравов, быта и истории его страны на протяжении нескольких десятилетий. Книга эта — одно из самых примечательных и оригинальных явлений современной румынской литературы.
Хотя в короткой рецензии невозможно рассказать обстоятельно о трудных поисках и художественном своеобразии исповеди Захарии Станку, хочется все же подчеркнуть два момента, могущих дать некоторое представление о ценности и значении его труда. Романы или, точнее, различные части единого романа Захарии Станку о времени и о себе, несмотря на их сложную фабулу и запутанную композицию, свободное смещение времен, повторы, отклонения, отвлеченные рассуждения и неоднократное возвращение автора к одним и тем же людям и событиям, читаются все же с огромным интересом. Главная особенность его письма — искренность и страстность — заражает читателя, настраивает его на доверие с первой и до последней строки. И второе, о чем бы ни рассказывал Станку: о своем родном селе Омида или о «сливках» бухарестского общества тридцатых годов, о своей девяностолетней деревенской бабушке или о «барышне» Лупеску, любовнице короля Кароля, о нравах румынской буржуазной печати, о дикости румынского фашизма или о сложной, драматической борьбе румынских коммунистов,— содержание его книг всегда наполнено смыслам всеобщего исторического значения. Книги Станку — это энциклопедия жизни Румынии на протяжении полувека бурных исторических преобразований. Это рассказ о румынском народе и его судьбе.
Роман «Лес дремучий», который, собственно, и является предметом этой рецензии— последний из серии романов и повестей Захарии Станку. Он, вышел в свет осенью прошлого года. На первый взгляд он кажется лишь развитием нескольких глав из второй книги «Корни горьки». В них рассказывалось о том, как Дарие, лирический герой всех книг Станку, приезжает в городок Руший-де-Веде уже подростком, много видевшим и испытавшим на своем коротком веку, и решает во что бы то ни стало пополнить свое образование — закончить несколько классов местной гимназии. В новом романе Станку сюжетная схема остается прежней. Однако книга шире и глубже по замыслу, чем опубликованные главы «Корней». Вернувшись к уже известному эпизоду из биографии своего героя, автор расширяет свой творческий замысел. Он ставит перед собой задачу дать широкую картину быта и нравов маленького румынского городка начала века, показать задворки буржуазной Румынии, атмосферу, породившую румынский фашизм, а также первые шаги организованного движения революционно настроенных рабочих. Однако главный герой книги по-прежнему alter ego писателя — впечатлительный и одаренный юноша, в котором пробуждается потребность поэтического осмысления мира. В румынской литературе было немало книг, правдиво рисующих затхлый мирок маленького города со всеми его уродствами и гримасами. Это одна из главных тем творчества Садовяну, Чезара Петреску, Братеску-Войнешть и многих других. Нельзя не вспомнить и Караджале с его точным, хотя и сатирически преувеличенным видением румынской провинции. Но, пожалуй, никто до Станку не создал образ поэта, живущего в этой атмосфере пошлости, корыстолюбия и бесперспективности, образ человека, для которого стремление вырваться из этой жизни в конце концов становится мощным стимулом творчества.
Городок Руший-де-Веде в книге Захарии Станку населен подлецами, мещанами, обывателями, мелкими воришками и крупными хищниками, готовящими себя для карьеры депутата или министра. Какая выразительная галерея типов, образов, характеров! Вот Стэникэ Паляку — острый, гротескный образ провинциального воротилы, сумевшего сделаться министром. А вот его секретарь Лэптурел, молодой повеса и подлец, прекрасное выражение всей аморальности и беспринципности, характерной для политической жизни буржуазной Румынии. А чего стоит профессор Митридат Велински — националист, руководитель «нового поколения» буржуазии, один из основателей того течения румынской политики, которое весьма быстро заимствовало идеологию и методы гитлеризма. Таких портретов в книге много, и все они написаны уверенной кистью художника, обладающего блестящим сатирическим дарованием.
Но ведь все это не ново в румынской литературе. Оригинальность Захарии Станку состоит в том, что рядом с этими, в значительной степени традиционными, персонажами румынского провинциального городка он увидел и людей другого склада, характеры, покоряющие читателя своей искренностью, цельностью и стремлением отстоять свое человеческое достоинство, вопреки господствующему укладу жизни. Рядом с недорослем Филипаке Арэпашем, пьяницей и бездельником, пытающимся заручиться дипломом об окончании двух-трех классов гимназии, автор рисует его сестру Деспу — полудикое и странное существо, гибнущее из-за своей наивности, искренности и страстности. Слабая, бесхарактерная Зоя нашла свое «семейное счастье» с Панделе, который ежедневно ее избивает, и она не протестует, не сопротивляется. Но тут же мы знакомимся с деревенской девушкой Валентиной, служанкой публичного дома, которая даже в такой атмосфере сохраняет чистоту. Нет, не только пошлость, унижение, ложь и несправедливость процветают в городе, где когда-то рос дремучий лес. Тут же автор видит, раскрывает и. поэтизирует внутреннее богатство и красоту подлинно человеческих чувств. И весь этот мир дан глазами Дарие, главного героя романа. Правда жизни дана через правду его поэтического видения. Дарие — его характер, его стремления, его чувства, его идеи, утверждаемые чуть ли не на каждой странице,— вот что определяет самые существенные черты нового романа Станку.
Кто такой Дарие? Прежде всего он мечтатель, живущий в мире своих образов. Отличаясь особенной, обнаженной впечатлительностью, легко уязвимый, он вместе с тем внутренне очень сильный человек. Совсем еще мальчик, он покидает свое родное село, скитается по стране, попадает в Бухарест, потом в Югославию, Италию, чтобы впоследствии снова вернуться на родину, в родные места. Для Дарие скитания - главная потребность его природы, тайное и еще не совсем ясно понятое стремление возможно шире и глубже познать мир. Испытывая на каждом шагу боль, гнев, мучения и страстное желание что-то противопоставить всему тому ужасу, который он постоянно видит вокруг себя, юноша начинает сочинять стихи. Становление писателя — может быть, самая дорогая и близкая автору тема книги. Молодой Дарие на каждом шагу пытается выразить в образах свои чувства и эмоции. Романтическая любовь к татарке Уруме и трудная встреча с Валентиной, смерть торговца Тоне, его прощание с матерью и домочадцами, скитания по оврагам и просекам дремучего леса, остатки которого все еще окружают Руший-де-Веде,— все это становится для Дарие толчком для сочинения стихов. Тут подлинное «На всякий звук свой отклик в воздухе пустом родишь ты вдруг». Пусть наивный и нередко противоречивый отклик, но в нем-то и содержится все своеобразие книги Станку, пафос «вызревания» души ее главного героя. Даже стихия протеста и бунта, которая не чужда Дарие, переплавляется в художественные образы, наивные, смутные, но искренние и чистые. В захолустном Руший-де-Веде происходят не только сентиментальные драмы и балаганные бои мелких и пошлых политиканов, дерущихся из-за правительственного пирога. Дарие присутствует на рабочем митинге, он видит, как горстка революционно настроенных рабочих пытается отстоять свои убеждения и принять участие в борьбе, которую уже в те годы румынский рабочий класс вел против своей буржуазии. Дарие всей душой на стороне рабочих, но его настроения протеста, вдохновленные демократическими идеями времени, все же поверхностны. Это скорее революционность чувства, и выражается она не в сознательных действиях, а в спорах с самим собой, в угрюмой тревоге, лихорадочных метаниях и колебаниях.
В романе «Лес дремучий» снова проявились как сильные, так и слабые стороны творчества Станку, те особенности его таланта, о которых румынская критика уже говорила по мере выхода в свет его предыдущих книг. Наиболее художественно силен и жизненно правдив в исповеди Станку образ главного героя — лирическое «я» писателя. Все, что связано непосредственно с переживаниями Дарие, его беспокойством и колебаниями, его воспоминаниями о детстве и родном селе, его мучительными поисками средств для самовыражения,— все это дышит правдой жизни и правдой искусства. Остальные люди, показанные в романе, это лишь спутники Дарие, дающие ему повод для всякого рода размышлений, переживаний и социальных или философских открытий. Но, к сожалению, автор не всегда верен логике созданного им же самим образа. Пытаясь осветить вчерашнее своим сегодняшним пониманием событий, автор ставит иногда своего героя в искусственные положения, приписывает ему такие идеи и действия, которые ему не свойственны. В «Лесе дремучем», как и в предыдущих романах, менее удались писателю страницы, посвященные борьбе прогрессивных и революционных сил того времени, когда формировался характер Дарие.
Захария Станку — одаренный поэт, его проза — это исповедь поэта. Во всех романах Станку есть великолепные картины природы, тонкие поэтические портреты, волнующие романтические истории. Интонация прозаика Станку поэтична; язык — точный и красочный, детали выразительны и лаконичны. Но иной раз в прозе Станку красота переходит в красивость, романтика — в слащавость, эмоциональная приподнятость — в декламацию, а суровое реалистическое изображение всех сторон действительности — в натурализм. В «Лесе дремучем» это прежде всего относится к страницам, в которых писатель рассказывает о любви Дарие к юной прекрасной татарке Уруме из добруджанского села Сорг. Об этих просчетах следует сказать, отдавая должное таланту и труду Захарии Станку, который несомненно является одним из самых интересных и сильных писателей современной Румынии.
И. КОНСТАНТИНОВСКИЙ


<- предыдущая страница следующая ->


Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz