<- предыдущая страница следующая ->

ОЧЕРКИ

ФРАНЧИСК МУНТЯНУ
РАССКАЗ О СЕРЖАНТЕ ИОНЕ БУЗНЕ

С Сергеем Сергеевичем Влащенко я познакомился в Ялте. Солнечными днями этот спокойный, неразговорчивый человек обычно сидел в клубной библиотеке. И встречаться с ним легче было в пасмурные дни. Узнав, что я люблю штормовое море и что я из Румынии, он как-то раз вызвался показать мне удобное местечко, откуда можно было любоваться прибоем. Я провел несколько приятных часов с Влащенко.
По дороге домой он много говорил. Его словами и хочется начать мой рассказ.
— Во время войны я, в ту пору — капитан, командовал батальоном, с которым прошел почти всю Румынию.
Прислушиваясь к собеседнику, я, однако, не сразу включился в разговор — думал о море, о необычной мощи разбушевавшейся стихии.
— В сентябре 1944 года,— продолжал Влащенко,— я получил задание занять высоту, это было в районе Оршовы. Знаете ли вы те места?
— Да,— рассеянно ответил я.
— И вот, когда мы цепочкой, по одному, пробирались через густой лес вблизи перевала, кто-то из моих солдат заметил валявшиеся пулеметные ленты. Мы немедленно оцепили высоту и приготовились к атаке. Стрелять, однако, не пришлось. Вскоре мы обнаружили оставленный пулемет. Около него распластались тела убитых румынских солдат — несколько человек их было,— а на самом пулемете, словно обнимая его, застыл паренек лет 14—15. Он еще дышал, был в глубоком обмороке, вызванном, как я позже узнал, голодом и усталостью. Придя в себя, он рассказал нам, как солдаты защищали перевал от контратаки окруженных там немецких частей. Сам он, выяснилось, был добровольцем, служил в этой же части, хотя еще носил свою крестьянскую одежду. Позже он попросил взять его с собой. Один из наших солдат дал ему гимнастерку, и паренек остался в нашем батальоне. Он оказался очень подходящим для нас помощником — здешняя местность ему была хорошо знакома, он легко ориентировался в горах. Отличился он в первом же бою под Черны. Получив разрешение командования, мы зачислили его добровольцем в батальон. Вместе с нами он участвовал в боях у Тиссы, потом под Будапештом. Когда мы выбивали врага на одной из улиц венгерской столицы, паренька ранило, он попал в госпиталь. Спустя какое-то время мы встретились с ним уже в Дрездене. Он был сержантом, награжден медалью «За боевые заслуги»... Да, вот мы и пришли,— неожиданно закончил Сергей Сергеевич.— Не жалеете, что гуляли под дождем?
— Что вы, напротив!
Перед отъездом из Ялты я зашел проститься с Влащенко. Он смущенно начал извиняться:
— Еще раз простите за прошлую прогулку, за болтовню. Знаете, от природы я молчалив... А тут... что-то нашло... мне говорили, вы — писатель...
Распрощались мы по-дружески, он проводил меня до машины.
*
Два года спустя дела привели меня в Оршову. Надо было уточнить некоторые детали киносценария о моряках, над которым я тогда работал с писателем Титусом Поповичем. Я вспомнил о Сергее Сергеевиче Влащенко и послал ему телеграмму с просьбой сообщить данные о молодом добровольце, встреченном им в горах Оршовы. В ответе указывалось, что того паренька зсали Ион Бузня, родом он был из села Иешельницы. Последний раз Сергей Влащенко встретил его в Берлине, во время уличных боев на Вильгельмштрассе.
Я съездил в Иешельницу, где узнал много интересного об Ионе Бузне. И, вспомнив обещание, данное «Газета литерарэ», решил о нем написать.
*
Иешельница — ничем не примечательное село в гористой части Оршовы: маленькие хатенки, просторные дворы с едва уловимым запахом скошенной травы.
Август 1944 года... Ночью в селе слышался лишь собачий лай и изредка, если ветер дул с мельницы, доносилось журчание воды в желобе. Крестьяне боялись отступающих немцев: накрепко заклинивали засовы конюшен и коровников, сами спали на скамьях.
Вечернюю тишину неожиданно разорвала канонада румынской артиллерии. Сначала послышался далекий непрерывный гул, затем можно было различить каждый выстрел. Знатоки, бывшие фронтовики, по силе разрыва узнавали калибр и даже вид орудия. Огонь вели крупные орудия советского производства.
Командир немецкого батальона, расквартированного в Иешельнице, лейтенант Рёдер стал готовиться к отступлению. Он потребовал, чтобы крестьяне немедленно пригнали к комендатуре подводы, скот, коней. Впрочем, жители Иешельницы уже ожидали подобный приказ, они погнали запряженные телеги через огороды да поля и скрылись в лесах. Лишь Николае Бузня, живший около комендатуры, не успел выехать из деревни. Тогда он взял в руки топор и изрубил колеса своей телеги. Гитлеровцы застали Бузню на месте «преступления» и расстреляли.
Румынские разведчики, утром вошедшие в деревню, нашли тело Бузни, изрешеченное двадцатью пулями. Он лежал, скорчившись, у своего сарая. Тут же неподалеку на пеньке сидел паренек лет 14—15. Это был его сын — Ион Бузня. На односельчан, пришедших проститься с убитым отцом, он смотрел высохшими, воспаленными глазами. У Иона Бузни уже не было слез: он плакал всю ночь. С такими же сухими глазами стоял когда-то его отец, прощаясь с преждевременно умершей женой.
Румынские бойцы расположились около мельницы. Рядом с палаткой они установили антенну, и ребята из села немало удивлялись тому, что по телефону без всяких проводов велся разговор. Ион Бузня подошел к палатке. Ему преградил путь часовой — солдат с усталым, небритым лицом. Однако паренек стоял на своем:
— Пусти меня, дядя. С вашим командиром хочу говорить.
Желая избавиться от надоедливого парнишки, часовой отправил его к повару взвода — усатому ефрейтору.
— Вы командир? — неуверенно спросил Бузня.
— Ну, я. А чего тебе?
— Хочу стать солдатом. Добровольцем.
— Солдатом, говоришь? Да это трудное ремесло, не по тебе.
— Я не боюсь, господин командир,
— Ну ладно, попробуем! Работать любишь?
— Люблю, господин командир.
— Тогда беги тащи дров для котла.
Ион Бузня принес дров, воды, раздобыл соли, мыла. Довольный проворным подростком, повар подверг его последнему испытанию. Он снял свои сапоги, затем собрал обувь спавших солдат и кинул их Иону:
— Ну-ка, еще покажи, как умеешь работать! Только смотри, с блеском — так, чтобы слепило глаза!
Ион Бузня заканчивал чистить последнюю пару, когда вернулся настоящий командир. Удивленно посмотрев на вычищенные сапоги и узнав о случившемся, командир приказал солдатам построиться у реки. Последние лучи осеннего солнца сверкнули на десяти парах сапог. Ион колебался в нерешительности, встать ему в строй или нет. Спросить кого-нибудь он не посмел, заметив хмурые лица командира и солдат. Вдруг раздалась команда:
— К воде, шагом марш!
Когда шеренга солдат тронулась, Ион Бузня вздрогнул. Низкий берег реки был тинистым — еще один-два шага и сапоги увязнут в грязи. Чего смотрит командир? Солдаты с таким же напряжением ждали команды «стой». Но офицер молчал. Под сапогами захлюпала грязь, а еще через шаг ноги погрузились по голенища в жадно засасывавшую тину.
— Кругом! — сердито выкрикнул командир.
Солдаты опять стояли в строю, уткнувшись взглядом в сапоги, с которых стекала жирная грязь.
— Вычистить быстро,— приказал офицер.— Чтоб блестели, как прежде. А ты, доброволец,— обратился он к Бузне,— иди домой!
— Слушаюсь, господин командир, но мне некуда идти. У меня нет дома. Хочу быть солдатом.
Так и остался Ион Бузня у румынских разведчиков.
Через несколько дней взвод получил задание отбить контратаку немцев у перевала.
— Теперь прощай, Ион. Задание нелегкое, придется стрелять.
— Но вы обещали сделать из меня солдата.
Не удалось отговорить Бузню, не подействовали даже угрозы.
Вместе со всеми парень отправился в горы. Очевидцы рассказывали, что Бузня шел позади солдат, отставая шагов на пятьдесят, но все же шагал в ногу. Босиком, в густой пыли, он старался не сбиваться...
Ночью солдаты завязали бой с немецкими подразделениями, пытавшимися прорваться к деревне. Гитлеровцев было много — драться пришлось отчаянно. Первым упал повар, один за другим погибли остальные. Ион Бузня, прижавшись к земле, прячась в кустарнике, следил за схваткой, затем он быстро подполз к оружию, укрылся за телом последнего пулеметчика — того самого усатого часового. Стрелять Ион умел. Пулемет снова зарокотал. Приклад больно бил по худой ключице, но пальцы цепко держали спуск.
Здесь, на пулемете, и нашел его советский капитан Сергей Сергеевич Влащенко.
*
Рассказ об Ионе Бузне не появился на страницах «Газета литерарэ». Рукопись эта перемешалась со страницами сценария. Занятый другими, срочными делами, я совсем забыл о ней. Возможно, эти записи так и не увидели бы света.
Прошлой осенью мне, в составе делегации румынских деятелей культуры, довелось быть в демократическом Берлине. На кладбище советских героев, погибших в минувшей войне, я увидел надпись на бетонной плите: Сержант ИОН БУЗНЯ, 16 лет.


ВЕРОНИКА ПОРУМБАКУ
НОВАЯ ЖИЗНЬ НА СТАРЫХ ЗЕМЛЯХ

Одна из книг крупнейшего румынского новеллиста Михаила Садовяну носит название «Место, где ничего не произошло...». В книге этой — чем-то тургеневским веет от ее страниц — автор изобразил унылую, однообразную жизнь провинциального городка, где сегодняшний день как две капли воды похож на вчерашний и завтрашний. Там тоска обыденщины витала над надеждами и разочарованиями, жизнью и смертью людей, как туман над болотом. В годы появления книги любознательный путешественник, пожелавший посетить эти края, мог с одинаковым успехом воспользоваться путеводителем, изданным на двадцать лет раньше или позже этого события. Жизнь тогдашней румынской провинции можно было бы сравнить с огромным натюрмортом.
Но так казалось только внешне — на самом деле, в глубинах провинции пробуждались, действовали, а порой и клокотали те самые народные силы, которым суждено было, как некогда Самсону, потрясти храм оцепенения; там бурлили силы, оказавшие сопротивление фашизму, подготовившие вооруженное восстание и заложившие после освобождения основы социалистического государства.
Теперь самой характерной чертой пейзажа нашей родины стали непрерывные перемены. Где бы мы ни остановились — в Бухаресте, или в Констанце, или Сигишоаре,— повсюду поднимаются новые заводы и университеты, новые кварталы и даже города. Архитектура в какой-то мере стала критерием современности.

ОБ ОДНОМ ПУТЕШЕСТВИИ В ВОСПОМИНАНИЯ
Не без опасения я отправилась в один из окраинных кварталов Бухареста, где во время войны работала учительницей и где палитра моих настроений знала лишь один цвет — цвет надежды. Ехала я туда «не на поиски потерянного времени», а боясь вдруг очутиться среди свидетелей моей юности.
Здесь во время войны пролегало шоссе в деревню: по обеим сторонам — лачуги и домик сторожа у железнодорожного переезда, где проходили когда-то собрания местных коммунистов. Слева простирались пустыри с огромными мусорными ямами, вокруг них постоянно копошились тряпичники и бродяги, штаб-квартирой которых была корчма «У бандита», десятки лет сохранявшая это причудливое название. За корчмой были расположены авторемонтные мастерские, церковь, а также школа, которая тогда казалась мне большой и внушительной. Это было белое двухэтажное здание с барачной пристройкой — у жителей квартала «Защитники родины» детей всегда было больше, чем могло вместить школьное здание.
Я хотела было сойти напротив улицы Панселелор, где когда-то помещалась наша школа, но девушка — водитель такси остановила меня: «Чуть дальше, здесь только маленькая школа». Я подумала, что девушка шутит, но все же решила подождать и сошла в конце улицы. Направо, между железнодорожной линией и полем, тянулись оранжереи. Оказалось, что в «царстве грязи» несколько лет назад построили цветочный центр для всего района. Здесь, где мои бывшие ученики гибли под бомбами среди посаженных ими деревцев, вырастает теперь пятая часть цветов нашей столицы.
По совету прохожих я свернула налево к школе, однако, пройдя метров двести, решила, что ошиблась адресом. Передо мной возвышалось огромное, окруженное садом кирпичное здание с окнами во всю стену. Оно показалось мне настолько величественным, что я, знавшая квартал в военные годы, не сразу осмелилась войти.
Я считала непостижимым, что это здание, словно вышедшее из современной сказки,— школа того самого замызганного квартала, где я жила лет пятнадцать назад.
И все же...
Я обошла его вдоль и поперек: измерила шагами длинные коридоры, поднималась на этажи, заходила в классы, половина стены которых была стеклянной, пока не очутилась на крыше, где, кстати, помещается летняя библиотека для 1500 учащихся. Глядя отсюда, сверху, на квартал, я поняла, почему шофер такси назвала «большую школу» моих воспоминаний «маленькой школой». Истекшие двадцать лет изменили нашу оптику, масштабы нашего прыжка в истории.
Я стою, облокотившись на балюстраду. Внизу квартал. Надо мной небо. Небо и воспоминания, значительно более бледные, чем богатая, многогранная действительность сегодняшнего Бухареста.

АРИФМЕТИЧЕСКИЕ ЗАДАЧИ
Да! Мне кажется, что только теперь я впервые решаю эти задачи, хотя диктовала их детям еще во время войны. Больше того, как и любая другая учительница, я приучала школьников самих составлять задачи. Припоминаю, как один из учеников второго класса изложил «придуманную» им задачу. Придуманную? Сейчас увидите... «В одной комнате стоят три кровати. На одной спят родители с младшим братом, на другой спим мы — трое братьев, а на третьей — две сестры. Сколько людей спят в этой комнате?» Произведем сложение: три плюс три плюс два равно восьми.
— Как ты придумывал задачу? — спросила я мальчика.
— Я ничего не придумывал. Просто сосчитал наши кровати...
Однажды мы с дочерью повторяли пройденное, и на глаза мне попались новые «условия» задачек. Придуманных? Сейчас увидите... Недавно мы соревновались в составлении задач. Совсем как раньше.
— Составь задачу на сложение.
Ответ не заставил себя ждать.
— В нашем квартале три улицы. На одной из них построено 234 новые квартиры, на второй — 350, а на третьей — на 100 квартир больше, чем на второй. Сколько всего построено квартир?
Я не могу сказать, чтобы моя дочь была блестящей математичкой, и не могу утверждать, что результат сложения у нее получился правильным. Что правда, то правда, но текст задачи взят не из головы, а из живой действительности: 15 тысяч квартир построено за двадцатый год после 1944 г.

КЛЕЩИ ДЛЯ ПЫТОК И ОХРАНА ТРУДА
Кто не видел Сигишоары, тот не знает Трансильванию. Когда подъезжаешь к городу, он появляется перед тобой на холме, как крепость из сказки братьев Гримм. Вековые стены, бастионы с зубчатыми башнями — все здесь осталось таким же, как в XII веке. Узкие улочки, старинные дома, готические церкви придают Сигишоаре сказочный вид. Поднимаешься по лестнице Турна, превращенного теперь в исторический музей, и тебе кажется вполне естественным, что в полночь ты можешь столкнуться здесь с Золушкой, убегающей с бала и по пути теряющей свой хрустальный башмачок.
Наверху, на шестом этаже, у механизма огромных часов с молотком и колоколом, веками возвещавших городу время, я застыла в изумлении перед витриной: под стеклом лежала какая-то книга вроде Евангелия, напечатанная готическим шрифтом и с рисунками, но отнюдь не религиозного содержания. 8 книге изображен сидящий на стуле и раздетый до пояса человек; несколько прислужников, окруживших этого человека, показывают пальцами на его колени, бока, глаза и ногти. В руках у каждого какие-то непонятные инструменты, «научное» наименование которых приводилось в специальной сноске. «Ниже указаны способы употребления орудий пытки и наиболее чувствительные части тела...»
Эта огромная и внушительная книга — «Кодекс Терезианум» — руководство по пыткам заключенных. В соответствии с этими «правилами» в 1784 году пытали Хорию, Клошку, Кришана и сотни других безвестных мучеников народного восстания.
Немой крик этой «библии угнетения» вмиг рассеял как дым милый призрак Золушки. Никакая средневековая картина, никакой лунный свет, пробивавшийся сквозь крепостную решетку, не могли развеять впечатление от страшного образа учебника пыток.
Через несколько дней мне довелось побывать на окраине Сигишоары, где простирается когда-то знаменитая равнина, раскинувшаяся между городом и селом Альбешть. Здесь в 1848 году развернулись ожесточенные сражения между революционерами и императорскими войсками. Здесь же в годы народной власти, вырос фарфоровый завод. Современное предприятие, подобное многим другим в нашей стране. Тут работают выпускники профессиональных школ Сигишоары, издревле славившейся мастерами гончарного дела. Инженеры с большим практическим опытом. Пока удивляться нечему. Ни внешний вид завода, ни его размеры, ни огромные окна, заливающие светом просторные цеха, ни столовая — обширнее танцевального зала в сказке о Золушке, ни жилые дома для рабочих, построенные в непосредственной близости от завода, ни больница, ни соседний стекольный завод, оснащенный электронными машинами, не могут удивить очевидца наших повседневных чудес. Разве что контраст между современным оборудованием и древней крепостью, где хранятся документы угнетения, кажется здесь более разительным, чем где-либо. Я вошла на завод, прошла по его цехам, поднималась по ступеням, как в древней башне музея. Я с интересом рассматривала колесо гончара, печи, расфасовку фарфора и десятки экспонатов — от обычных столовых сервизов до самых утонченных безделушек... В конторе управления меня поразила одна сценка: доктор раскладывал перед директором серию почти анатомических плакатов и указывал вытянутым пальцем на самые чувствительные части человеческого организма — веки, уши, суставы,— наиболее уязвимые для высоких температур в некоторых цехах... Разговор шел о правилах охраны труда.

ПРОЛОГ ДЛЯ ИНОГО РОДА ПОЭМ
Первым изгнанником, высадившимся в порту Томы, был Овидий. В тонких одеждах, в римской тоге, поэт навсегда покинул родные края. Какова была действительная причина ссылки, никто в точности не знает. Тайна до сих пор скрывает причины изгнания поэта с италийских берегов, несмотря на его поэмы и сотни последующих исследований. Достаточно того, что гнев Цезаря разлучил Овидия с римским обществом, цивилизацией семи холмов, мягким климатом и утонченностью метрополии. Один — в римской одежде, пригодной скорее для того, чтобы подчеркнуть грацию тела, чем для защиты от холода. Один — под дождем, на ветру (cum frigore cumque sagittis), один — под холодным чужим небом (nemquam sine frigore caelum), один — утешающий себя надеждой на возвращение весны (frigore jam zephiri minuunt), Овидий остался в памяти времен, как первый поэт этих краев. Утонченный, изысканный Рим заставил его написать «Искусство любви»; латинская культура, впитавшая в себя эллинскую мифологию, вдохновила его на «Метаморфозы». Но настоящей школой жизни стала для Овидия ссылка. Я словно вижу этого римлянина здесь, на берегу. Он подносит руку к струнам невидимой лиры, ветер шевелит его седые кудри и уносит далеко в Рим трагические звуки «Скорбей». «Послания с Понта» передавались из рук в руки. Но ничто не могло смягчить гнев Цезаря. Взволнованный и резкий звук лиры постепенно становился элегическим, надежда сменялась покорностью судьбе. И тогда на берегах «гостеприимного моря» пишется шедевр целой жизни, трагедия, которой необходимо с кем-нибудь поделиться. Но с кем? Прежние читатели слишком далеко. Язык окружающих незнаком. Постепенно Овидий изучает этот язык, и сам признается в одном из стихотворений, что пишет на языке местных жителей. Утрата текста непоправима. Единственную поэму, единственный письменный документ унес он с собой в неведомое. И долго еще после того, как умолк последний аккорд лиры поэта, ветер разносил по побережью эхо «Скорбей».
После ухода римлян из Дакии, после византийской эпохи, этим древним эвксинским портом завладели турки, и Томы познали восточное иго. Но где-то высоко, среди облаков, над портом, спящим вековым сном, ветер все еще нашептывал отрывки песен поэта. Только в 1877 году, благодаря щедрости местных жителей и энтузиазму итальянского скульптора Ферарри, память об Овидии воплотилась в камне. И с тех пор, вечный в своем страдании, поэт пристально всматривается в зеленовато-голубую даль: не покажется ли там римский парус. Над поэтом проносятся облака, снег ложится на складки тоги и застилает написанную им самим эпитафию. Бриз ласкает поэту лицо, вьюга сечет грудь. И стоит он, первый в мире поэт-изгнанник, свидетель людских страстей и революционных бурь, прислушиваясь к жалобам ветра.
Через два тысячелетия город ссылки Овидия стал прибежищем для других изгнанников. Матросы первого «пробудившегося корабля» — потемкинцы, преследуемые охранкой, нашли здесь приют. А через полвека после того, как взвилось знамя восстания, мы стали свидетелями награждения бородатых героев, возвестивших молодость мира.
Позднее беглец из темницы Брусы, вступив на берег Констанцы, упал на колени и поцеловал землю. Берег, ужаснувший Овидия, стал для Назыма Хикмета в годы нашей республики первым прибежищем. А там, вверху, среди облаков, ветер смешал странные восточные напевы с уже знакомыми ему звуками «Скорбей».
В 1934 году на площадь перед статуей, на мраморе которой высечена латинская эпитафия, вышли Мария Тереса Леон и Рафаэль Альберти. Приглашенный Горьким на Первый съезд советских писателей, автор книги «Об ангелах» возвращался в Испанию. Поэт сам напоминал чем-то ангела, заблудившегося среди людей. Неправда! Через несколько лет серафиму суждено было стать «поэтом на улице» и разделить свое сердце «между гвоздикой и шпагой», А его верная муза, прозаик Мария Тереса Леон, разъезжала с фронтовым театром по траншеям Испании. Думали ли они тогда, читая эпитафию баловня Рима, о новой встрече?
Прошли годы, и они вернулись на наш берег как наши друзья, с дочерью, родившейся в изгнании. Те, кто хотел подарить кастильскому языку Эминеску и Аргези, объехали от края до края нашу республику. Так снова встретились лицом к лицу двое изгнанников с первым ссыльным поэтом, который, подперев подбородок ладонью, по-прежнему с грустью глядел вдаль — не мелькает ли на горизонте римский парус с эдиктом о прощении. Теперь они встречали его имя повсюду: теплоцентраль имени Овидия, новый театр в Мамае имени Овидия, самый комфортабельный отель «Овидий». Это латинское имя стало для нас своим. В Добрудже не встретишь ни одного нового города из вереницы черноморских жемчужин, где не было бы улицы или дворца культуры, названного именем, эхо которого до сих пор нашептывают ветер и волны.

СТУПЕНИ ИСТОРИИ
Для полоски песка и раскаленного камня, именуемой Мангалией, время сложилось иначе, чем предполагала история. Когда-то здесь был Каллатис — греческий порт, от которого остались лишь амфоры, идолы и украшения.
Нигде не найдешь столько солнца и нищеты, как на полотнах Штефана Думитреску и Тоницы — этих Кастора и Поллукса румынской палитры. Годами обращали они свои пытливые взоры к теплым тонам забытого богом и миром села, где под землей спит древний порт к свидетелем пролетевших бурь остался лишь квартал турок и татар. Глинобитные лачуги без окон, без кроватей, без воды, Сонная восточная кофейня на фоне вечно подвижного моря. Девушки как нежные цветы и безвременно увядшие степные маки, цветные шаровары, лошадь с водовозной бочкой, кущи деревьев, выделяющиеся оазисами в пустыне, турок, занятый болтовней,— сколь характерные для старой Мангалии образы. Кисть художника вырвала их из безвестности и вдохнула в них жизнь.
Много глинобитных хижин разбито, превращено в прах кирками строителей. Уже давно на скале древнего порта кипит стройка. Стеклянные стены, волнистые крыши, как отражение морских волн. И людей в Мангалии стало столько, сколько не собиралось прежде по всему морскому берегу. Шахтеры из Жиу, опьяненные бризом и солнцем, доменщики из Рушицы, привыкшие к жарким всполохам расплавленного металла, скандинавские туристы, для которых вода тепла даже в октябре.
Прежде побережье относилось к строго географическим понятиям: несколько вилл в нескольких точках, отмеченных на карте. И тяжелая, горькая жизнь докеров в порту Констанцы. И страшная нищета в татарском квартале Мангалии. Сегодня бурное строительство постепенно сближает границы обоих городов. Побережье стало основной реальностью Понта Эвксинского. Перефразируя ленинскую формулу, мы можем со справедливой гордостью сказать: побережье — это народная власть плюс архитектура.

ПРИВЕТСТВИЯ СТАТУЙ
...И пробудились статуи от сна. Сколько времени утекло с тех пор, как в камне они обрели свою первую жизнь? Сколько волн разбило свои белопенные гребни о черноморские скалы после их рождения? Сколько глаз ласкало складки одежд Гекаты с собакой у ног, сколько лет обращал к небу немой взор старый бог Понта Эвксинского? Какую из площадей древнего Томы сторожил он? Какую широкую римскую дорогу украшала эта мозаика? Погребенные под землей, заметенные пыльными бурями, поднятыми копытами варварской конницы, погибли древние красоты римского порта. Никто не представлял себе, какие сокровища таит этот подземный музей. Тем, кто копался в земле лопатой, она дарила то подсвечник, то саркофаг или капитель. Только теперь, когда мы сами изваяли лик нашей свободной родины, когда мы врезались в землю тысячами лопат, чтобы заложить сотни дворцов, возвести стены на высоту человеческого достоинства, мы обрели щедрость земли. То, что удавалось вырвать ценою долгих ночей под землей таким ученым, как Пырван, находят сегодня строители нового города. Старушка земля раскрыла перед нами свои подземные кладовые. Геката, богиня ночи, старый понтийский бог, змея с головой ягненка — все вернулось к нам после тысячелетнего сна. Руки людей — руки каменщиков, землекопов, извлекли на поверхность статуи спящих красавиц Понта. И статуи проснулись от сна на земле, о которой не грезили даже самые смелые мечтатели веков. В порту, где пролегли новые улицы, выросли новые дома, новая набережная, воплощенная в камне красота будет сверкать во всем блеске на фоне радужной от солнца морской дали.
В эти годы мы снова открыли для социализма творения человеческого гения и возьмем их с собой в будущее. Свобода труда, завоеванная нами в борьбе, делает нас законными наследниками античного искусства, которому мы возвращаем после долгой ночи пространство, свет и вечность.

ДОБРУДЖАНСКАЯ БУЛОЧНИЦА
Под поэмой подписывается автор, завод ставит клеймо на машине. Но ни один пекарь не оставляет свою подпись на нашем хлебе насущном. И все же производственный процесс, происходящий в новом здании хлебокомбината «Добруджа»,— это творческий процесс. Даже само здание отличается красотой. Как у любого нового здания Констанцы, элегантность линий говорит о предназначении. Среди жемчужин побережья хлебокомбинат отличается только своим расположением. В остальном красота и даже «местный колорит» — голубой, желтый, зеленый на белом фоне — первого предприятия промышленного комплекса, введенного в эксплуатацию два года назад, приближает его к самым монументальным зданиям Мамайи. Внутри комбината — настоящая лаборатория, где рабочие наблюдают за щитами управления, огромными ситами, котлами и печами — всем процессом, при помощи которого эта привлекательная механическая булочница моет зерно, просеивает муку, месит тесто, формует его и печет, чтобы ежедневно выдавать людям десятки тысяч хлебов, горы ароматного печенья, которые моментально расхватываются с полок булочных и ларьков.
Десятки тысяч хлебов в день — эта цифра говорит сама за себя, если учесть, что прежде Добруджа была самой отсталой провинцией по производству пшеницы. Степь и засуха. Чертополох и маки. Песок и водовозные бочки. Малярия и голод. Такой была Добруджа два десятилетия назад. А в этом году? Обильный урожай. Самая элегантная архитектура. Засаженные розами бульвары. И восемьдесят тонн хлеба в день.

<- предыдущая страница следующая ->