<- предыдущая страница

Юрий Казаков
ДЫМ

Рисунки Виктора Чижикова

Когда я был маленьким, я больше всего любил рисовать дома. Я рисовал их целыми сотнями. Я рисовал их в тетрадях, в альбомах, на оборотной стороне фотокарточек и на обоях, на стенах домов и на заборах, во дворе на асфальте и в кухне на кафельной стене.
На каждом кафеле я нарисовал по дому.
Другие ребята тоже рисовали. Но они рисовали разные вещи: человечков и собак, коров и кошек, лес, траву и солнце. Один я рисовал только дома. Они у меня были одноэтажные и двухэтажные, с высокими крышами и низенькими. Одни дома выходили у меня в пять окошек, другие в восемь, или десять, или в одно окошко. На каждом доме была у меня труба, а из трубы обязательно шёл дым. Дым выходил у меня лучше всего.
Дым выходил у меня такой замечательный, что все останавливались и долго не могли опомниться, а потом говорили разные слова.
Одни говорили:
— Ай-яй-яй!
Другие говорили:
— Вот это да!
Третьи говорили:
- Ну и ну!
А четвёртые говорили:
— Ничего не скажешь!
И все думали, что я стану великим художником. Но я не стал великим художником, а совсем наоборот.
Когда я стал большой, у меня объявилось ужасно много родственников.
Сначала у меня были только отец, мать, брат и старшая сестра. Потом у меня завелись сначала мои племянники, потом моя жена, потом мои дети, потом тётки, бабки, свекрови, золовки, невестки, зятья, девери, свояки и свояченицы, двоюродные и троюродные братья, а у тех, в свою очередь, были племянники, дети, свояки, свёкры, золовки и невестки.
Дело дошло до того, что я уже не знал, кто чей свёкор, а кто чей сын.
Днём я работал, и жить было можно. И вечером ничего страшного не было. Все были на ногах, все бегали, возились, играли, плакали, кричали, говорили, жарили, варили и стирали. И впечатление было от всего этого радостное. Как на площади в большой праздник.
Зато ночью, когда все ложились спать, а мне надо было пойти за чем-нибудь на кухню — вот тогда бывало мне не по себе. Везде и всюду, в комнатах, в коридоре и на кухне, спали мои родственники. Одни храпели. Другие дышали тихо. Третьи совсем не дышали. Я светил спичкой, шагал туда и сюда, наступал на ноги, на руки и сам себе напоминал картину:
"Ночь полководца после битвы". Все мне завидовали, что у меня такая необыкновенная семья. Но мне чего-то не хватало. Весь день на работе я думал: чего же мне не хватает? По дороге домой я тоже об этом думал. Дома я уже не думал, а чувствовал, как мне чего-то не хватает. И во сне мне тоже чего-то не хватало.
И вдруг однажды ночью я вскочил и закричал. Все мои родственники тут же проснулись, но вскочить сразу не могли, потому что опирались руками друг о друга и друг другу мешали вскакивать. Зато думать они могли все сразу. И они все сразу подумали, что меня кто-то режет.
Покричав минут пять, я успокоился и сказал:
— Ура! Я понял, чего мне не хватало! Мне не хватало дома! Я буду строить дом! Это будет самый замечательный дом! Такой дом, какого вы никогда не видали!
Тут все родственники опомнились, зажгли свет, оделись и выстроились в очередь, чтобы обнять меня и пожать мне руку. Они все рыдали и говорили разные слова о том, что я гений, что у меня светлый ум и что они всегда верили в меня.
— Вот это голова!— говорили они.
— Вот это сила!
— Ух ты!
— Ах ты!
А так как обнять меня хотел каждый, то последний родственник обнял уже утром. После чего усталый, но довольный пошёл я на работу.
И вот взялся я за дом.
Сперва привёз я белого камня и щебёнки под фундамент, красной звонкой черепицы на крышу, жёлтого круглого леса с каплями смолы для стен.
Потом я привёз: рубанки, фуганки, пилы, стамески, долота, дрель, отвёртки, молотки, коловороты и свёрла.
Еще я привёз: мела, извёстки, песку и кирпича, толстых гвоздей для полов и тонких — для дранки, сто банок краски, самой разной краски — зелёной, белой, красной, синей, оранжевой, чёрной и жёлтой, столярного клея, олифы и лака, оконные задвижки, дверные ручки, замки, крюки, скобы, шурупы, доски, рейки, дранки, штакетник для забора, толь, вар, паклю, замазку — и из всего этого начал строить свой замечательный дом!
Сперва я решил построить дым. Я пустил на него самые лучшие материалы. Я его клеил, сколачивал, смазывал замазкой, свинчивал, сбивал, поправлял топором и стамеской, красил всеми красками. Потом пошли в дело извёстка, штукатурка, брёвна, кирпич, толь, доски, песок, черепица. Я выводил в небе узоры и завитки. Дым у меня то клонился на сторону, то опять круто шёл вверх. В некоторых местах я его строгал рубанком и полировал. Другие места я нарочно оставлял шершавыми. Дым был у меня разноцветным — на одно место поглядишь, будто ночь на дворе или тучи. В другую сторону поглядишь — совсем синий мой дым, с розовым оттенком, будто под солнцем.
Через месяц с дымом было покончено. Он был так красив, что нельзя было глаз оторвать от него. Он был так высок, что его видно было отовсюду за сто километров. Иногда я брал билет на электричку и отъезжал километров на пятьдесят полюбоваться своим дымом издали. Издали дым был ещё красивее.
Во всех деревнях и городах люди то и дело бросали работу и любовались дымом. При этом они говорили разные слова.
Одни говорили:
— Ай-яй-яй!
Другие говорили:
— Вот это да!
Третьи говорили:
- Ну и ну!
А четвёртые говорили:
— Ничего не скажешь!
— Это я построил! — говорил я. — Это мой дым!
В ответ все смотрели на меня, качали головами и говорили:
- А!
Но не в этом было главное. Главное было в том, что, когда я построил свой замечательный дым, у меня не осталось материала для дома. Ничего не осталось, ни одного гвоздя! И дом мне строить было не из чего.


Владимир Крупин
ДЫМКА (Вятская игрушка)

Всякий может взять глину, краски, мел, молоко. Но ничего не выйдет, если нет умения. А когда наблюдаешь за работой дымковской мастерицы, кажется всё просто. Вот она отщипнула от глины кусочек, раскатала его колбаской, вот взяла глины побольше, расшлёпала в лепёшку, вот свернула лепёшку воронкой, оказалось — это юбочка. Сверху приделала голову, руку, колбаску изогнула коромыслом, вылепила крохотные ведёрки. Стоит водоноска влажная, коричневая, сохнет, светлеет. А мастерица новую водоноску лепит. Глядишь — совсем другая: кокошник по-другому, на юбочке передник с оборками, а коромысло не на двух плечах, а на одном. А берёшься сам — глина мнётся легко, готова тебе помочь, но ни во что не превращается, как говорят: "Одна мучка, да разные ручки".
Мастерство дымковских мастериц идёт из глубины веков. Ведь это не просто игрушки эти свистульки, эти коровки, лошадки, всадники, няньки — это начало знания для ребёнка о жизни. Он и играл и входил в мир, который его окружает. И мир этот был прекрасен: высокие гордые шеи коней оплетали чёрные витые гривы, русские печи расцветали розами, нарядные деточки прижимались к расписным подолам матерей, отцы шли за сохой по золотой пашне, ручные медведи плясали под игру своей балалайки, на поросятах ехали весёлые музыканты, Крошечка-Хаврошечка стояла под яблоней с наливными яблочками, храбрые богатыри стояли на страже сказочных городов, индюки вздымали разноцветные хвосты...
Одна дымковская вятская игрушка в состоянии преобразить, сделать праздничной квартиру, может быть, именно оттого, что в ней и огромный труд, и его многовековость.
Её называют дымковской по месту происхождения. С высокого берега Вятки видно заречную слободу Дымково. Зимой, когда топятся печи, летом в пасмурные дни, когда туман, слобода вся будто в дыму, в дымке. Здесь хранилось, передавалось мастерство создания игрушки.
Сидит бабушка, рядом внучки, именно внучки, почему-то мальчики не перенимали глиняное мастерство. Терпения у них не хватало. Им бы всё побыстрей.
А тут дело неторопливое, доскональное, скрупулёзное. Кладёт бабушка свою шершавую морщинистую руку на ладошку внучке, направляет её пальчики. Где не справляются пальчики, им на помощь приходит лопатка — прихлопывать глиняную лепёшку. Рядом стоит чашка с водой, в воду то и дело окунаются пальцы, чтоб глина не приставала к рукам. Или мокрая тряпка. Тряпкой на ночь прикрывают глину, чтоб глина не пересохла.
Игрушки стоят на лавке, ждут обжигания в печи. Сейчас в мастерских специальные печи обжига, а раньше игрушки закаляли в русских печах. Топили жаркими берёзовыми дровами, чисто подметали, ставили на под налепленные фигурки.
Выходили они из печи закалённые, звонкие. Остывали. Разведённым на молоке мелом белили игрушки.
И уже после этого наступала пора росписи.
Если посмотреть на узор дымковских игрушек, он необычайно ярок, праздничен, весел. Кажется, что это достигнуто сочетаниями многих линий, а начинаешь вглядываться и поражаешься, насколько просты, экономны средства росписи: точки, клеточки, линии прямые и волнистые, кружочки, пятна. Но всё дело в их сочетании
Может быть, главное волшебство дымковского чуда в том, что его красота не повторяется никогда.
Взять крохотных козликов в модных штанишках — и ни один не похож на другого. Уж что говорить о медведях — у них не только роспись, не только лепка разные, но у каждого свой характер. И ни одного злого. Все добрые и весёлые. Один похитрей, другой простоват, третий себе на уме...
Самое последнее, что делает мастерица с игрушкой, это украшает её золотыми лепестками.
Операция называется "сажать золото". Листочки золота настолько тонки, что легче пуха, и когда "сажают золото", то от сквозняков закрывают форточки, чтоб лепесточки не улетели. Вот мастерица легонько коснулась кисточкой, смоченной в сыром яйце, золотого квадратика, поднесла его к игрушке и посадила на своё место: водоноске и барыням на шляпы, на кокошники, петухам на гребни, оленям на рога, гребцам на вёсла, волшебным деревьям на ствол и яблоки... и игрушки засветились и окончательно стали ненаглядными.
И впрямь, на них не наглядеться. Смотришь, и на душе становится радостно, а на сердце спокойно.
И всё из глины. А глядишь на глину — ничего на ней, кроме крапивы, не растёт.


Василий Андреевич Жуковский
СПЯЩАЯ ЦАРЕВНА

Рисунки Бориса Дехтерёва

Жил-был добрый царь Матвей;
Жил с царицею своей
Он в согласье много лет;
А детей всё нет как нет.
Раз царица на лугу,
На зелёном берегу
Ручейка была одна;
Горько плакала она.
Вдруг, глядит, ползёт к ней рак;
Он сказал царице так:
"Мне тебя, царица, жаль;
Но забудь свою печаль;
Понесёшь ты в эту ночь:
У тебя родится дочь". —
"Благодарствуй, добрый рак;
Не ждала тебя никак..."
Но уж рак уполз в ручей,
Не слыхав её речей.
Он, конечно, был пророк;
Что сказал — сбылося в срок:
Дочь царица родила.
Дочь прекрасна так была,
Что ни в сказке рассказать,
Ни пером не описать.
Вот царём Матвеем пир
Знатный дан на целый мир;
И на пир весёлый тот
Царь одиннадцать зовёт
Чародеек молодых;
Было ж всех двенадцать их;
Но двенадцатой одной,
Хромоногой, старой, злой,
Царь на праздник не позвал.
Отчего ж так оплошал
Наш разумный царь Матвей?
Было то обидно ей.
Так, но есть причина тут:
У царя двенадцать блюд
Драгоценных, золотых
Было в царских кладовых;
Приготовили обед;
А двенадцатого нет
(Кем украдено оно,
Знать об этом не дано).
"Что ж тут делать? — царь сказал. —
Так и быть!"
И не послал
Он на пир старухи звать.
Собралися пировать
Гостьи, званные царём;
Пили, ели, а потом,
Хлебосольного царя
За приём благодаря,
Стали дочь его дарить:
"Будешь в золоте ходить;
Будешь чудо красоты;
Будешь всем на радость ты
Благонравна и тиха;
Дам красавца жениха
Я тебе, моё дитя;
Жизнь твоя пройдёт шутя
Меж знакомых и родных..."
Словом, десять молодых
Чародеек, одарив
Так дитя наперерыв,
Удалились; в свой черёд
И последняя идёт;
Но ещё она сказать
Не успела слова — глядь!
А незваная стоит
Над царевной и ворчит:
"На пиру я не была,
Но подарок принесла:
На шестнадцатом году
Повстречаешь ты беду;
В этом возрасте своём
Руку ты веретеном
Оцарапаешь, мой свет,
И умрёшь во цвете лет!"
Проворчавши так, тотчас
Ведьма скрылася из глаз;
Но оставшаяся там
Речь домолвила: "Не дам
Без пути ругаться ей
Над царевною моей;
Будет то не смерть, а сон;
Триста лет продлится он;
Срок назначенный пройдёт,
И царевна оживёт;
Будет долго в свете жить;
Будут внуки веселить
Вместе с нею мать, отца
До земного их конца".
Скрылась гостья. Царь грустит;
Он не ест, не пьёт, не спит:
Как от смерти дочь спасти?
И, беду чтоб отвести,
Он даёт такой указ:
"Запрещается от нас
В нашем царстве сеять лён,
Прясть, сучить, чтоб веретён
Духу не было в домах;
Чтоб скорей как можно прях
Всех из царства выслать вон".
Царь, издав такой закон,
Начал пить, и есть, и спать,
Начал жить да поживать,
Как дотоле, без забот.
Дни проходят; дочь растёт;
Расцвела, как майский цвет;
Вот уж ей пятнадцать лет...
Что-то, что-то будет с ней!
Раз с царицею своей
Царь отправился гулять;
Но с собой царевну взять
Не случилось им; она
Вдруг соскучилась одна
В душной горнице сидеть
И на свет в окно глядеть.
"Дай, — сказала наконец, —
Осмотрю я наш дворец".
По дворцу она пошла:
Пышных комнат нет числа;
Всем любуется она;
Вот, глядит, отворена
Дверь в покой; в покое том
Вьётся лестница винтом
Вкруг столба; по ступеням
Всходит вверх и видит — там
Старушоночка сидит;
Гребень под носом торчит;
Старушоночка прядёт
И за пряжею поёт:
"Веретёнце, не ленись;
Пряжа тонкая, не рвись;
Скоро будет в добрый час
Гостья жданная у нас".
Гостья жданная вошла;
Пряха молча подала
В руки ей веретено;
Та взяла, и вмиг оно
Укололо руку ей...
Всё исчезло из очей;
На неё находит сон;
Вместе с ней объемлет он
Весь огромный царский дом;
Всё утихнуло кругом;
Возвращаясь во дворец,
На крыльце её отец
Пошатнулся и зевнул
И с царицею заснул;
Свита вся за ними спит;
Стража царская стоит
Под ружьём в глубоком сне,
И на спящем спит коне
Перед ней хорунжий сам;
Неподвижно по стенам
Мухи сонные сидят;
У ворот собаки спят;
В стойлах, головы склонив,
Пышны гривы опустив,
Кони корму не едят,
Кони сном глубоким спят;
Повар спит перед огнём;
И огонь, объятый сном,
Не пылает, не горит,
Сонным пламенем стоит;
И не тронется над ним,
Свившись клубом, сонный дым;
И окрестность со дворцом
Вся объята мёртвым сном;
И покрыл окрестность бор;
Из терновника забор
Дикий бор тот окружил;
Он навек загородил
К дому царскому пути:
Долго, долго не найти
Никому туда следа —
И приблизиться беда!
Птица там не пролетит,
Близко зверь не пробежит,
Даже облака небес
На дремучий, тёмный лес
Не навеет ветерок.
Вот уж полный век протёк;
Словно не жил царь Матвей —
Так из памяти людей
Он изгладился давно;
Знали только то одно,
Что средь бора дом стоит,
Что царевна в доме спит,
Что проспать ей триста лет,
Что теперь к ней следу нет.
Много было смельчаков
(По сказанью стариков),
В лес брались они сходить,
Чтоб царевну разбудить;
Даже бились об заклад
И ходили — но назад
Не пришёл никто. С тех пор
В неприступный, страшный бор
Ни старик, ни молодой
За царевной ни ногой.
Время ж всё текло, текло;
Вот и триста лет прошло.
Что ж случилося? В один
День весенний царский сын,
Забавляясь ловлей, там
По долинам, по полям
С свитой ловчих разъезжал.
Вот от свиты он отстал;
И у бора вдруг один
Очутился царский сын.
Бор, он видит, тёмен, дик.
С ним встречается старик.
С стариком он в разговор:
"Расскажи про этот бор
Мне, старинушка честной!"
Покачавши головой,
Всё старик тут рассказал,
Что от дедов он слыхал
О чудесном боре том:
Как богатый царский дом
В нём давным-давно стоит,
Как царевна в доме спит,
Как её чудесен сон,
Как три века длится он,
Как во сне царевна ждёт,
Что спаситель к ней придёт;
Как опасны в лес пути,
Как пыталася дойти
До царевны молодёжь,
Как со всяким то ж да то ж
Приключалось: попадал
В лес, да там и погибал.
Был детина удалой
Царский сын; от сказки той
Вспыхнул он, как от огня;
Шпоры втиснул он в коня;
Прянул конь от острых шпор
И стрелой помчался в бор,
И в одно мгновенье там.
Что ж явилося очам
Сына царского? Забор,
Ограждавший тёмный бор,
Не терновник уж густой,
Но кустарник молодой,
Блещут розы по кустам;
Перед витязем он сам
Расступился, как живой;
В лес въезжает витязь мой:
Всё свежо, красно пред ним;
По цветочкам молодым
Пляшут, блещут мотыльки;
Светлой змейкой ручейки
Вьются, пенятся, журчат;
Птицы прыгают, шумят
В густоте ветвей живых;
Лес душист, прохладен, тих,
И ничто не страшно в нём.
Едет гладким он путём
Час, другой; вот наконец
Перед ним стоит дворец.
Зданье — чудо старины;
Ворота отворены;
В ворота въезжает он;
На дворе встречает он
Тьму людей, и каждый спит:
Тот как вкопанный сидит;
Тот не двигаясь идёт;
Тот стоит, раскрывши рот,
Сном пресёкся разговор,
И в устах молчит с тех пор
Недоконченная речь;
Тот, вздремав, когда-то лечь
Собрался, но не успел:
Сон волшебный овладел
Прежде сна простого им;
И, три века недвижим,
Не стоит он, не лежит
И, упасть готовый, спит.
Изумлён и поражён
Царский сын. Проходит он
Между сонными к дворцу;
Приближается к крыльцу;
По широким ступеням
Хочет вверх идти; но там
На ступенях царь лежит
И с царицей вместе спит.
Путь наверх загорожён.
"Как же быть? — подумал он. —
Где пробраться во дворец?"
Но решился наконец,
И, молитву сотворя,
Он шагнул через царя.
Весь дворец обходит он;
Пышно всё, но всюду сон.
Гробовая тишина.
Вдруг глядит: отворена
Дверь в покой; в покое том
Вьётся лестница винтом
Вкруг столба; по ступеням
Он взошёл. И что же там?
Вся душа его кипит,
Перед ним царевна спит.
Как дитя, лежит она,
Распылалася от сна;
Молод цвет её ланит;
Меж ресницами блестит
Пламя сонное очей;
Ночи тёмныя темней,
Заплетённые косой,
Кудри чёрной полосой
Обвились кругом чела;
Грудь, как свежий снег бела;
На воздушный, тонкий стан
Брошен лёгкий сарафан;
Губки алые горят;
Руки белые лежат
На трепещущих грудях;
Сжаты в лёгких сапожках
Ножки — чудо красотой.
Видом прелести такой
Отуманен, распалён,
Неподвижно смотрит он;
Неподвижно спит она.
Что ж разрушит силу сна?
Вот, чтоб душу насладить,
Чтоб хоть мало утолить
Жадность пламенных очей,
На колени ставши, к ней
Он приблизился лицом:
Распалительным огнём
Жарко рдеющих ланит
И дыханьем уст облит,
Он души не удержал
И её поцеловал.
Вмиг проснулася она;
И за нею вмиг от сна
Поднялося всё кругом:
Царь, царица, царский дом;
Снова говор, крик, возня;
Всё как было; словно дня
Не прошло с тех пор, как в сон
Весь тот край был погружён.
Царь на лестницу идёт;
Нагулявшися, ведёт
Он царицу в их покой;
Сзади свита вся толпой;
Стражи ружьями стучат;
Мухи стаями летят;
Приворотный лает пёс;
На конюшне свой овёс
Доедает добрый конь;
Повар дует на огонь,
И, треща, огонь горит,
И струёю дым бежит.
Всё бывалое — один
Небывалый царский сын.
Он с царевной наконец
Сходит сверху; мать, отец
Принялись их обнимать.
Что ж осталось досказать?
Свадьба, пир, и я там был
И вино на свадьбе пил;
По усам вино бежало,
В рот же капли не попало.


Александр Старостин
МИТЕНЬКА

Рисунки Георгия Никольского

Я изучаю жизнь дикого северного оленя. И мне часто приходится бывать в тундре. Однажды я оказался в тундре один. Даже собаки у меня не было. Так уж получилось.
Я поселился в зимовье — маленькой бревенчатой избушке. Она хоть и маленькая, а на всякой охотничьей и лётной карте обозначена, чтобы знали, если кто заблудится. Здесь всегда можно заночевать, обогреться и поесть. Каждый тут что-нибудь оставляет для тех, кто придёт после него: спички, соль, крупу, сухари. Люди должны заботиться друг о друге: иначе что ж получится?
Поселившись в зимовье, я прежде всего решил избавиться от темноты, но вовсе не потому, что боялся её. Ведь мне нужно записывать свои наблюдения. А как записывать, если темно?
Я пробил в консервной банке дырку, вставил в неё винтовочную гильзу без донышка, а в гильзу протащил фитиль. Всё сооружение опустил в другую банку, с керосином. Получилась коптилка. Теперь по вечерам можно работать.
В избушке была железная печка. Но мне не захотелось возиться с дровами. Поэтому я сделал свою печку, керосиновую. В ведре сбоку пробил ножом окошки, снял дно и накрыл этим ведром примус. Сверху можно ставить чайник: сквозняк не гасит пламя. Рукам тепло, спине холодно, но ничего: ведь я сам придумал себе такую печку.
На стенку я приколол рисунок своей четырёхлетней дочери. Стало совсем уютно.
Каждое утро я отправлялся за водой к заросшему болотцу. Кругом трава да мох, да берёзки ростом с куриную лапу — в тундре они больше не вырастают. Я вдавливаю котелок в траву, нацеживаю воды.
Внизу лениво шумит море, и в замутившейся у берега воде покачиваются красные медузы. Свистит ветер в острых камнях и жёстких травах, кричат поморники — большие бурые птицы.
Я разжигаю примус и готовлю завтрак. Позавтракав, иду в маршрут. Маршруты у меня долгие, часов по пятнадцати на ногах, даже больше. Возвращаюсь уже в сумерки.
На небо высыпают звёзды, яркие, начищенные; луна освещает сопки, словно отлитые из фиолетового стекла, и временами мне начинает казаться, что я вообще один на целой земле и нет никаких городов, нет светящихся реклам и спешащих куда-то людей.
Мне было одиноко. Я мечтал о друге. И очень ругал себя за то, что не взял собаку.
Однажды ночью я сидел на нарах за столиком, писал, курил, чай прихлёбывал. Вдруг раздался шорох — я насторожился.
— Должно быть, лемминг — полярная мышь,— сказал я сам себе: привык в одиночестве думать вслух.
Шорох повторился.
Я приподнял коптилку. Тени на красноватых от света стенах зашевелились, и я заметил в углу маленькую головку. Сверкнули в темноте зелёные глаза, и головка тут же исчезла. Мне даже показалось, что это человеческая головка. А куда она исчезла — непонятно, некуда ей деться.
Кто бы это мог быть?
Я поднялся и заглянул в угол. Здесь была нора не больше мышиной.
Только я вернулся за стол, шорох опять повторился. Я сделал вид, что ничего не вижу, лишь осторожно косил глазами в угол. В углу фыркнул и появился горностай. Я боялся дышать, чтобы не спугнуть его. Он присел на корточки, вытянулся столбиком и принялся рассматривать меня, а я его.
Горностай был в летней одежде, бурый, с белым брюшком и такой же мордочкой. Довольно облезлый зверёк. Было странно: не такой уж он маленький, а пролез в мышиную норку. Всё-таки он почти с кошку.
Я зашевелился. Зверёк зашипел по-змеиному, и тут же его как ни бывало — исчез, просочился, как лужица ртути в маленькую дырку.
Тогда я отрезал кусок колбасы и положил около норки, а сам сел за стол и сделал вид, будто занят работой, ничего не замечаю. Потом и в самом деле увлёкся и не заметил, как колбаса исчезла. Я положил ещё, зверёк и на этот раз принял угощение. И снова я его не заметил. Но вот он появился в третий раз. Оторвал переднюю лапу от земли, шею вытянул, застыл — следил за мной, готовый в любую секунду исчезнуть. Наверное, он ни разу не видел человека и изучал меня, как и я его.
Теперь зверёк появлялся у меня каждый вечер. Колбасу я клал всё дальше от норки и всё ближе к себе: я хотел приручить его.
На земле много горностаев, но те горностаи не мои, а этот уже мой. Значит, я должен дать ему имя! И я прозвал его Митенькой, хотя он мог быть самочкой.
До чего же милый зверёк! У него было такое гибкое и подвижное тельце, что, казалось, он мог завернуться штопором, вытянуться, как стебелёк, и тут же смяться в шар.
Теперь я понимал, почему он может просочиться в маленькую норку.
И вот однажды я положил колбасу уже не на пол, а на стол, а сам пил чай и глядел куда-то в сторону, чтобы не отпугнуть зверька прямым взглядом.
Над краем стола появилась его осмысленная мордочка и тут же исчезла.
Я продолжал глядеть в сторону.
Митенька схватил колбасу и неслышно соскочил на пол, но не исчез в норе, а у меня на виду принялся неспеша закусывать.
На другой день он уже не боялся сидеть на уголке стола. Присядет на задние лапы, хвостом подопрётся для устойчивости и глядит на меня, изучает. А я занимаюсь своим делом.
Скоро я приучил его пить чай из обрезанной наполовину жестяной банки.
Когда я возвращался по вечерам, он уже сидел на столе.
— Добрый вечер, Митенька! — говорил я, стаскивая с себя куртку и плюхаясь на нары.
В ответ он трещал, как сорока, цвыркал — рассказывал, наверное, о своих делах.
— Устал я сегодня, а оленей так и не увидел, — жаловался я. — И вообще соскучился по дому и по своей дочке. Она тоже маленькая и так же, как ты, не сидит на месте. Это её рисунок. Видишь, это собаки сидят у костра. Неплохо? Верно?
И Митенька что-то говорил про собак, сидящих у костра лунной ночью. Но он знал толк не только в рисовании. С ним можно было говорить решительно обо всём.
Вообще-то он, конечно, не говорил, а трещал, но мы неплохо понимали друг друга. А может, ему казалось, что это я трещу, а он говорит.
Так вот мы и сидели по вечерам за столом, пили чай, разговаривали. Я уже рассказал ему всю свою жизнь. Наверное, и он рассказал мне свою.
Как-то утром я собрался за водой и увидел на нарах, у изголовья, двух загрызенных леммингов.
— Странно, как они здесь оказались? — сказал я и выкинул их подальше от зимовья.
Но на другой день на том же месте я нашёл уже трёх леммингов. Из норки выскочил Митенька и начал что-то быстро-быстро говорить на своём языке. И тогда я догадался, откуда берутся лемминги. Он хотел как-то выразить свою дружбу. И мне сделалось жутковато и радостно, как будто он на моё "Добрый вечер, Митенька!" ответил на человеческом языке: "Добрый вечер!"
Мне показалось, что я стал понимать всё, о чем он говорит. И я ему был так благодарен! Ведь он понял, как мне одиноко, и решил скрасить моё одиночество. Теперь я знал, что у меня есть друг.
С этого дня я стал выбрасывать Митенькины подарки незаметно: он мог обидеться — ведь он всё понимал. Только не понимал, что я не ем мышей.


ВЛАДИМИР СТЕПАНОВ

Рисунки Анатолия Борисова

Тюша-Плюша Толстячок

Тюша-Плюша Толстячок
Был похож на кабачок:
Круглый нос
И круглый рот,
С округлением живот.
Уши — розовые плюшки.
На макушке — завитушки.
Тюша-Плюша —
Тары-бары —
Носит шаром шаровары.
Он стрекочет, как кузнечик,
Он — весёлый человечек.
На лице веснушек рой,
Он — моих стихов герой.
Тюша-Плюша Толстячок
Пляшет танец казачок:
Чоки-чоки,
Чоки-чоки!
Пляшет Тюша, руки в боки.
Он — артист,
Он — танцор.
Он до дыр
Подошвы стёр.
Развалились башмаки,
Отлетели каблуки.
Половицы гнутся,
Зрители смеются:
— Ай, да танец казачок!
— Ай, да Тюша-Толстячок!

Тюшины советы

Чтоб к тебе не лезли осы,
Смажь вареньем кончик носа.

Чтоб собаки не бояться,
Научися сам кусаться.

Всем сказав: "Спокойной ночи!" -
Бей в корыто, что есть мочи.


Путешествие в Париж
Ю. Вронский

Рисовал В. Лосин

Нарядилась как-то Мышь
И отправилась в Париж!
Вот Париж всё ближе,
ближе...
Мышь глядит: а там,
в Париже,
Тихо, пусто и темно.
Видно, спят уже давно.
Шнур оборван на звонке,
И ворота на замке...
Гостья шёрстку причесала
И тихонько постучала.
— Кто стучится к нам
в Париж?
— Это я! — сказала Мышь.
Боже, что тут стало вдруг!
Трубы грянули вокруг!
Загорелись перед ней
Сразу тыща штук огней!
Пушки били — тыща штук!
Флаги были — тыща штук!
А народу и не счесть!
Все кричат:
— Какая честь!
Уважаемая мышь!
Просим, просим к нам в Париж!
Вас давно в Париже ждёт
Самый главный,
Самый славный,
Самый бравый рыжий кот!


Перед чаепитием
Советы маленькой хозяйке и маленькому хозяину

К вам на чай придут гости. Чай — хорошо! Ещё лучше будет, если угостите гостей и развлечениями. Но развлечения, как и угощение, надо приготовить.

ПОЙМАЙ РЫБКУ
В большую картонную коробку кладут нарисованные и вырезанные из картона рыбки, консервные банки, рваные галоши... На каждой рыбке, банке, галоше — проволочные колечки. Удочка — длинная палочка, на конце которой толстая нитка с проволочным крючком. Ловят рыбок вслепую, не видя их, лежащих на дне. Чем меньше колечко на рыбке, тем больше цифра на её боку. Ловят по очереди, каждому рыболову даётся на ловлю одна минута. Тот, кто первым наберёт нужное количество очков (сумма цифр на пойманных рыбках), выигрывает. Поймавший банку или галошу теряет половину уже набранных очков.

ЗАГАДКИ

Синяя дорожка
Осыпана горошком.
Никто не соберёт:
Ни царь, ни царица,
Ни красная девица,
Ни бела рыбица.
(Звёзды на небе)

Что за конь над водой
Трясёт гривой золотой?
(Северное сияние)

Выше леса стоячего,
Выше облака ходячего,
На поляне синей
Пасётся жеребец сивый.
Днём он спит,
А ночью глядит.
(Месяц)

Лезла Алёна с печки,
Потеряла золотые колечки.
Месяц видел,
Солнце украло.
(Роса)

СМОТАЙТЕ ШНУР
Игры за столом полезны, но пора и подвигаться. На середине шнура завязывают узелок, а к концам прикрепляют по карандашу. Нужно намотать свою часть шнура на карандаш. Кто быстрее дойдёт до узелка — победитель. Вместо шнура можно взять толстую нитку. Здесь про приз не забудьте!
Выигравшему можно дать право первому показать своё умение в пантомиме.

ЧЬЮ РАБОТУ Я ДЕЛАЮ?
Надо изобразить движения регулировщика, маляра, плотника, учителя, скрипача, почтальона, сапожника, матери, качающей дитя, водителя автобуса, боксёра... Один изображает, а все отгадывают.

КАК УЗНАТЬ ДЕНЬ НЕДЕЛИ?
Пронумеровав дни недели, начиная с понедельника, с 1 по 7, предложите кому-нибудь загадать некоторый день недели. Затем предложите порядковый номер задуманного дня увеличить в 2 раза и к тому произведению прибавить 5. Полученную сумму требуется умножить на 5, а затем то, что получилось, умножить на 10. По объявленному результату вы называете день недели, который был загадан.
Как же узнать загаданный день? Надо из первой цифры объявленного результата вычесть 2. Остаток её укажет номер задуманного дня.

Рисунок Анатолия Борисова


Лала Александрова
СКОМОРОХ

Рисунок автора

Скоморох — едва ли не главный герой наших народных праздников. Он и певец, и акробат, и музыкант, и сочинитель прибауток и драматических действ. Интересно, что скоморохи изображены на фресках Софийского собора в Киеве. А собор этот построен в 1037 году.
В любом случае, скоморохи старше храма. Вот, значит, в какую старину мы с вами забираемся!
Чтобы сделать куклу Скомороха, необходимо запастись желанием, терпением и материалом. Пригодятся обрезки ситца, старые рубашки, предназначенные на тряпки, ленточки, пряжа, пуговицы, значки, гайки. Ещё нужно четыре колокольчика-бубенчика. Их можно сделать из консервной банки (из мягкой жести), а внутрь вложить шарик от подшипника или дробину. Если в семье есть рыболовы — колокольчик вам обеспечен. Его можно купить в магазине "Рыболов-охотник".
Теперь за дело. Выкройки нарисованы на масштабной клетке. Расчертите лист, увеличив клетки, как вам хочется (можно сделать большую куклу, а можно маленькую), и перерисуйте выкройки по клеточкам. Не смущайтесь, если немного ошибётесь: Скоморох должен быть смешным и немножко нелепым. Но намеренно не делайте ошибок. Особенно точно рисуйте шапочку и сапоги.
Голову, руки, ноги, туловище лучше всего сделать из трикотажного белья гладкой выработки. Подойдёт старая майка, которую собираются пустить на тряпки. Пришивая глаза-пуговицы, возьмите самую длинную иглу — нитки должны пройти голову насквозь. Концы ниток на затылке крепко свяжите, чтоб глазки углубились.
Волосы можно делать из вязальных ниток, бахромы, шпагата, старых шнурков.
Если решили сделать маленькую куклу (увеличив выкройку в два раза), узоры на рубашку можно наклеить.
Рожки шапочки не набивайте ватой очень туго: они должны свисать под тяжестью бубенчиков. А вот в носки сапожек набейте её поплотнее. Бахрома из треугольничков на шапочке и сапогах — либо двойная, либо из плотной ткани. Треугольнички же на рубашке Скомороха и верх его шапочки могут быть бархатными и не обязательно зелёными. Для отделки рубашки используйте кроме тесьмы и ленточек полоски цветного ситца. Солнце получится ослепительным из атласа или парчи.
Штаны предпочтительны в горошек или цветочек. Но только не в клетку. Не забывайте правильно выкроить штаны — два раза положить выкройку одной стороной, два раза — другой. То же и с сапогами.
Вы спросите: а зачем значки и гайки? Может, пригодятся. Ведь Скоморох — первая, но не последняя кукла.

<- предыдущая страница