<- предыдущая страница следующая ->

Глаголев допил кофе, убрал свою доску. Он сидел сейчас задумчиво-печальный. Прежняя бледность как бы вернулась к нему.
— Все может повториться,— сказал Глаголев.— Мы не знаем, какое лето ожидает нас.
Тамбиев был обескуражен. Да неужели мудрость жизни, как и мудрость знаний, подсказала Глаголеву такое? Только подумать: повторится лето сорок первого! Повторится с его великим отступлением, с окружением многотысячных армий, с падением сотен и сотен сел и городов, с уходом России на восток. Да возможно ли здесь повторение?
— Вы говорите, кулаки! Но, чтобы собрать эти кулаки, надо их иметь!— не сказал, а отсек Тамбиев. Сама фраза была корректной вполне, она была произнесена столь нетерпимо, что Глаголев поднял голову и с внимательной грустью посмотрел на собеседника.
— В сорок первом у нас этой авиации не было, в сорок втором мы... мы не можем ее не иметь,— произнес он, все еще глядя на Тамбиева в упор.— Не будем иметь — погубим последнее...
Тамбиев ушел. Ну, конечно же, Глаголев пытался воссоздать чисто стратегическую картину войны в тот первый, зловещий для нас месяц, понять наши просчеты, главные. И тут он, наверно, обнаружил нечто такое, что способен понять только он, тут ему можно верить. Но выводы, к которым он обращался, были ударом обуха. Из всех тех, кого знал Тамбиев, никто не шел так далеко, и это настораживало. Правда, никто из людей, известных Тамбиеву, не знал стратегию войны так, как ее знал Глаголев. Быть может, на нас надо было обрушить обух, все еще надо было?.. Хотел Тамбиев того или нет, но он должен был признать: этот седой человек в синем пиджаке, обсыпанном пеплом, сказал такое, что хотелось вскрикнуть, так внезапна и жгуче остра была боль.

34
Посол пригласил Бекетова.
— Долго ли вы будете оставаться холостяком, Сергей Петрович?
У Бекетова перехватило дыхание: что имел в виду посол? Екатерина приезжает во вторник, однако Бекетов не говорил об этом с послом.
— Увы, во вторник сладкое холостячество заканчивается, Николай Николаевич,— произнес Бекетов, стараясь водрузить на место упавшее сердце.— Приезжают жена и сын. Вы только подумайте, Николай Николаевич, и сын! Кстати, он у меня шахматист...
— Сегодня же накажу домашним разыскать мои японские шахматы! — произнес Михайлов, приглашая Бекетова последовать за ним. В этот вечерний час посол нередко выходил в сад, который лежал позади посольства.— Вчера мы получили документальную ленту... Было бы уместно пригласить по этому случаю... мир культуры.
— Гостей, разумеется, приглашает посол?
— Нет, зачем же. Просмотр явится удобным поводом, чтобы представить людям искусства Бекетовых.
— Вы полагаете, что гостей примем мы с Екатериной?
— А почему бы и нет?
— Для Екатерины-то это будет нелегко — с корабля на бал!..
— Не беда, Сергей Петрович. У всех нас корабль предшествовал балу.
— Но гостей будет принимать посол? — спросил Бекетов.
Михайлов улыбнулся.
— Если очень попросите, да.
— Я прошу вас, Николай Николаевич.
— Ну что ж, коли просите.
Михайлов дал согласие, а у Бекетова наступили дни ожидания: если просмотр устраивается и для того, чтобы представить лондонским интеллектуалам чету Бекетовых, то, наверно, это непросто и для Сергея Петровича, и, тем более, для Екатерины Ивановны.
Сколько знает Бекетов Екатерину, жена единоборствовала с Чикушкиным. Как ни старалась Бекетова заманить Чикушкина в музей и показать ему экспозицию, не мог областной владыка выкроить минуты. «Все зависит от Чикушкина,— разводила руками Екатерина.— Придет в музей — будут у нас и деньги, и штаты, и новое помещение для фондов. Но как его заманить в музей — вот проблема!.. Вьюн, а не человек — скользнет меж пальцев и в воду!.. Как будто бы и понимает. «Выберу минутку и явлюсь, Екатерина Ивановна, надо только минутку выбрать!.. Да, конечно, Екатерина Ивановна, да, да!..» Он испокон веков говорил «да». Сказать «да», значит, не вызвать возражения, а когда дойдет до дела, можно и не сделать. И Бекетов видел, как Екатерина в белой блузе и юбочке с бретелями, с дерматиновым портфелем, в котором, завернутые в вощеную бумагу, покоились дежурные бутерброды с сыром, мерила долгие московские версты, счастливая тем, что вчера добыла копию с дарственной грамоты царя Ивана, а сегодня возьмет приступом государственный архив и отвоюет грамоту царя Петра... Вот только бы Чикушкин пришел в музей и глянул, какие богатства собрала Екатерина Ивановна, все зависит от Чикушкина...
На своем почти двенадцатилетнем пути во славу музея все повергла Екатерина Ивановна, всех заставила пасть ниц, устоял только Чикушкин, не нашел вожделенной минутки заглянуть в музей... Даже смешно, за двенадцать лет не нашел минутки, а за это время кто только не перебывал в музее: и британский лорд, и Малый театр в полном составе вместе с ареопагом своих знаменитых старух, и французские парламентарии, и даже академик Иван Петрович Павлов собственной персоной... Стучал палочкой по каменному полу и вздыхал: «Ну, я вам скажу, это же непостижимо!.. Ну я вам скажу!..» А потом призвал Екатерину Ивановну, посадил ее пред светлы очи свои, молвил: «Вы же... отчаянный молодец, Екатерина Ивановна, такое богатство сберегли для России!..» А она только улыбалась и кивала головой, не скажешь же академику Ивану Петровичу про вековую борьбу: «Мне бы только Чикушкина заполучить, Иван Петрович, а там и помирать не страшно...» А потом началась война, Чикушкин стал директором картофельного совхоза под Москвой и, как доподлинно известно Екатерине Ивановне, благополучно правит картофельной державой. И все, что сберегла Екатерина Ивановна из музейного добра, все, что наскребла правдами и неправдами, одолевая долгие московские версты с дерматиновым портфелем под мышкой, бережно упаковала в ящики из-под китайского чая, добытые в знаменитом магазине на Мясницкой, и отправила за Уральский хребет, чтобы, не ровен час, не досталось это богатство немцу супостату... Все отправила за Урал, а сама осталась в Никольском стеречь древние изразцы и фрески, одна осталась... Однажды, явившись в Никольское, Бекетов подошел к сторожке, где Екатерина жила сурком, охраняя свое сокровище, Игорька она отослала к сестре, в Солотчу, и в крохотное оконце, накрест перечеркнутое полосками цветной бумаги, увидел жену, сидящую на скамье, и будто увидел все эти годы. Да, стоял перед окном и смотрел на жену и будто видел все эти годы, всю жизнь свою видел. Как отпечаток листьев на камне: листа нет, а рисунок его и точен, и девственно чист. Даже голову она подняла, как прежде, с задорной и неколебимой прямотой, с вызовом, и волосы отвела, как прежде, и бретели у нее соскользнули с плеча, как много лет тому назад... Был миг, летучий и зыбкий, Бекетов не знает, чему он был обязан за этот миг — незримому движению света в сторожке или чисто психологическому эффекту, но миг этот был и он явил Екатерину, какой она была прежде, стерев седины, растушевав жестокие следы годов...
А потом они сидели с Екатериной на деревянном крылечке музея и Сергей Петрович говорил ей: «Вот дался тебе этот Чикушкин! Пойми, нет его!.. И какой смысл говорить о нем, когда его нет?» А она твердила свое: «Он пять лет у меня уволок, этот Чикушкин! Не было бы его, я бы вон как много успела...» — «Не возьму я в толк сути твоей, Катерина! Какой смысл в твоем гневе, когда до Чикушкина, как от земли до неба? Идешь по пустому следу».— «Нет, не по пустому!» — «Тогда объясни, в чем, так сказать, пафос твоего гнева, смысл философии твоей».— «Боюсь, явится Чикушкин!» — «Ну и что?..» Вот тут-то она и лишилась языка — молчит, будто бы ее в воду окунули. «Я говорю: ну и что?..» — «Хочу быть разгребателем грязи... Хочу сражаться со всякой нечистью, что мешает жить людям, как Стеффенс!.. Слыхал?» — «О, простая душа!.. Но Линкольн Стеффенс, он-то в Америке! Там небось не было Октября!» — «А Октябрь — это что, страховка от нечисти?.. Нечисть, как крыса, плодовита!.. Так вот, возьму ведерко мышьяка и пойду искать ее норы...» — «Но нечисть — это корысть?» — «Да, травить корысть, где бы она ни гнездилась!» — «И это, так сказать, твоя жизненная позиция, цель бытия твоего земного?» — «Если хочешь, и позиция, и цель. А разве плохо?..»
...Он все еще считал дни и часы до приезда Екатерины, то есть, разумеется, до вожделенного вторника, когда, явившись к себе, увидел ее спящей. Произошло нечто такое, что не происходило никогда прежде: самолет британских воздушных сил, идущий из Архангельска в Шотландию, вместе с русскими авиационными инженерами взял Екатерину Ивановну и домчал ее до Британских островов. Хочешь не хочешь, а попадешь с корабля на бал!.. Бекетов устремился в посольскую светелку свою и, открыв дверь, увидел ее спящей сном наикрепчайшим. Сын, разумеется, уже гонял мяч на заднем дворе. Видно, за все эти дни и ночи, пока самолет нес Екатерину над дубравами русского севера, а потом над беломорскими и атлантическими водами, она не сомкнула глаз.
А Бекетов смотрел на шубку жены, отороченную заячьим мехом, экзотическую для Лондона, на сумку из ярко-синей клеенки, которую, наверно, заняла у приятельницы перед отъездом, на большой картонный чемодан и думал: «А в каком платье она явится на сегодняшний прием, и есть ли у нее это платье?» Но когда далеко за полдень она распахнула свои синие глаза, все заботы ушли прочь, осталась одна: «Как там дома в эту трижды ненастную осень сорок первого года?..»
— О каком платье ты говоришь, Сережа, и причем здесь платье?— спросила она, не отнимая щеки от его ладони.— Ты спроси: как Россия?..— она жалась щекой к его ладони, будто только в ней, в этой ладони, была ее надежда и ее защита.— Когда я уезжала из Москвы, электрички с беженцами шли из Москвы за Волгу и через Театральную площадь гнали стадо коров... О каком платье?
Он и в самом деле ощутил неловкость: «О каком платье можно говорить, когда вот такое?..»
— Ты как-то растерялась, Катя,— сказал он осторожно — он редко называл ее так.
— Может быть,— согласилась она.
— Не все так плохо,— пояснил он.
— Да, конечно,— был ее ответ.
— Я ожидал тебя встретить не такой,— заметил он.
— Да, да,— подтвердила она, но, кажется, уже думала о другом.
— Мы все-таки пойдем с тобой, Екатерина, на просмотр,— сказал он, помолчав. Он не хотел ее оставлять одну со своими думами.
— Да, конечно,— согласилась она.— Пойдем.
— Ты выехала из Москвы в пятницу? — вдруг осенило его.— Нет, скажи, в пятницу? Так ты не знаешь самого главного — наши расколотили немцев под Гжатском! Как расколотили!
Она ответила с печальной укоризной:
— Да, да...
Она раскрыла чемодан, пошла в ванную. Он слышал, как она вздохнула и, точно застеснявшись, включила воду. А когда выключила воду, Бекетов слышал, как она произнесла внятно:
— Не надо, не надо...— И еще раз так же внятно:— Не надо, не надо!..
— Я не расслышал, Екатерина? — подал голос Бекетов.— Тебе что-то дать?
— Нет, нет,— тут же ответила она.
Никогда прежде он не замечал за нею такого. Да неужели ее ушибло вот так? Он смотрел на нее, как она старательно, по-бабьи расплетает свои странно утоньшившиеся косы, теперь не русые, а пепельно-русые, думал: «Наверно, слова бессильны объяснить все, что происходит в России, все слова бессильны, надо увидеть человека, вот такого... Она, как горящая головешка — в ней и огонь, и дым...»
А потом был просмотр. На экране горели русские деревни, и когда ветер сбивал дым, была видна черная земля. Бекетов смотрел на жену. Она сидела, закрыв лицо руками.
— Тебе худо, Екатерина? — спросил он ее.
— Нет, ничего,— ответила она, но рук от лица не отняла.
«Нет, ее не надо уводить отсюда,— решил он.— Надо, чтобы она была на людях и с людьми, так ей будет лучше».
— Вы что же прячете от нас Екатерину Ивановну? — подал голос посол, когда в зале зажегся свет.— Елена, я говорил тебе о приезде Екатерины Ивановны,— обратился он к жене.
— Здравствуйте, Екатерина Ивановна,— произнесла Михайлова с откровенной приязнью.— Я рада, нашего полку прибыло.
— Благодарю вас, Елена Георгиевна,— произнесла Бекетова.— По-моему, посол к тебе добр,— сказала Екатерина мужу, улучив момент.
— Кто тебе сказал это? — спросил Бекетов, немало заинтересовавшись.
— Жена посла только что,— ответила Екатерина.
— Но я слышал ваш разговор... Речь же шла об ином.
— Об ином,— согласилась Екатерина.
Но гости уже двинулись к двери, ведущей в банкетный зал.
— Вот сейчас ты мне должна помочь, Екатерина,— произнес Бекетов, переходя с женой из кинозала в банкетный, однако не изменив при этом ни того спокойно-иронического тона, чуть-чуть торжественного, чуть-чуть меланхоличного, который сопутствовал ему всегда.— Страда начнется сейчас,— добавил он, все еще полагая, что общение пойдет ей на пользу.
Сто человек, перешедших из кинозала в зал банкетный, были отнюдь не новичками на такого рода приемах. Страда начиналась не только для Бекетова, она начиналась для всех ста. Этот прием накоротке, не обремененный ни присутствием сильных мира сего, ни условностями официальной встречи, позволял людям брать быка за рога. Потребовалось не больше пяти минут, чтобы большая говорильная машина пришла в движение и банкетный зал наполнился таким гулом голосов, какому позавидует биржа. Казалось, никогда с сотворения мира рюмка водки и более чем скромный сандвич с кружочком колбасы или пластинкой сыра не в состоянии были вызвать такого потока энергии, какой они вызвали сейчас: завязывались знакомства, импровизировались тосты, раздавались приглашения.
Подошел Шошин.
— Сергей Петрович, кажется, я говорил вам о Коллинзе... Вот он собственной персоной. Ну, помните, известный биолог?
За Шошиным следовал Коллинз. Костюм из темно-серой материи, благородно неяркой и чуть-чуть ворсистой, как, разумеется, фасон и качество пошивки, должен был искусному глазу объяснить все: и положение обладателя костюма на общественной лестнице, и возраст, и даже характер.
— Знакомство можно установить и на посольском пятачке, но серьезный разговор я предпочитаю вести дома.— Коллинз поклонился Бекетову.— Приглашаю, господин Шошин, вас и вашего друга. Куропаток в винном соусе у меня не будет, но овсяной водкой угощу...
— Как, Сергей Петрович, поедем в Оксфорд?..
Бекетов рассмеялся, с веселой и отчаянной лихостью махнул рукой.
— Ну, что ж, я готов!
Они условились, что встретятся вечером в пятницу.
Прежде чем вернуться к себе, Бекетов предложил жене обойти посольский садик.
— Там сыро, Сережа, и неуютно,— сказала жена.
— Ну, что ж, что сыро? Холодная сырость — хорошо.
Они вошли в садик и неожиданно обнаружили там Фалина. Он стоял в дальнем конце садовой дорожки и смотрел на небо. Оно было все в дымах, низко стелющихся.
— Вот смотрю на дым. Не принимает его небо! — произнес Фалин, усмехнувшись.— Эта крайняя туча, похожая на носорога, я смотрю на нее уже минут десять, не хочет уходить из города!.. И не уйдет, пока не вернет городу всю гарь,— он вздохнул, невесело засмеялся.— Говорят, что белые лебеди в ботаническом саду стали черными! — воскликнул он.
«Это он вспомнил ботанический сад по ассоциации с носорогом»,— подумал Бекетов.
— Поедете к Коллинзу, Сергей Петрович? — вдруг спросил он, все еще глядя на облако. Сейчас оно удлинилось, обратившись из носорога в ящера.— Чудак человек этот Коллинз!
— Чудак человек? Это что же значит?
Фалин взглянул на жену Бекетова. Она стояла в стороне, вобрав руки в рукава пальто,— ей было холодно.
— Одно слово, хитер враг! С ним у себя дома непросто, а уж отважиться к нему в нору... Не завидую я вам, Сергей Петрович!— он вновь взглянул на Бекетову. Казалось, ей стало еще холоднее.— Однако волков бояться — в лес не ходить!
— Именно,— согласился Бекетов.

35
И вот пошли английские мили. Кажется, они придуманы специально для того, чтобы русский человек взял в толк английские расстояния. Преодолеть сто английских миль — победить вечность.
— Вы давно были у Коллинза? — спросил Сергей Петрович Шошина, когда над осенним полем показались чайки — они здесь не только в местах прибрежных.
— С весны не был, да, признаться, не стремился.
— Простите, по какой причине?
— Не могу видеть, как эта Бетти измывается над почтенным Коллинзом.
— Бетти — это жена?..
— Нет, жена само собой, как надлежит быть жене Коллинза, а вот мисс Бетти. Одним словом, там деспотия мисс Бетти: и над людьми, и над морскими свинками... Кстати, видите... нечто вроде леса справа, нет, это не холмы, это деревья — там царство мисс Бетти.
— А Коллинза?
— Я уже сказал, что он на правах подданного мисс Бетти!
Они уперлись в кирпичную ограду, построенную без претензий, ко достаточно высокую и прочную, потом свернули налево. Так они проехали минут двадцать, защищенные справа оградой, а слева осенним полем, ненастным и черным. Ограда точно брала в охапку толстоствольные акации, они были густы и по-осеннему темны, эти деревья. Время от времени между деревьями прорывалась островерхая крыша дома и тут же увязала в жестких ветвях акаций. В доме не было света.
— Вон как мрачно царство мисс Бетти,— усмехнулся Бекетов.
— Мрачно? — переспросил серьезно Шошин.
Они подъехали к железным воротам, позвонили.
Вышел старик в зеленой фуражке, деловито осведомился, кто пожаловал в столь поздний час, пошел в кирпичный домик, который был виден в открытую калитку.
— Мисс Бетти! — крикнул он в телефонную трубку, крикнул торжественно и подобострастно, и лицо Шошина выразило почтительную робость.
— Слыхали? — поднял он палец.— Это и есть царство мисс Бетти!
Служба мисс Бетти действовала исправно — разрешение было получено тут же.
— Будет показывать свинок и собак, не противьтесь, это неизбежно,— сказал Шошин, когда они, сопутствуемые стариком в зеленой фуражке, направились к зданию института — квартира Коллинза была там.
Коллинз вышел навстречу, при этом вначале показался ирландский сеттер, полный радушия и достоинства, а потом его хозяин.
— Здравствуйте, рад приветствовать вас, рад,— произнес Коллинз и посмотрел на сеттера с такой кротостью и храброй гордыней, будто бы сам родил этого пса.— Мне приятно познакомить вас с моим другом мистером Крейтоном. Где вы, Арчибальд?..
Но Арчибальд шел, поотстав. Высокий, с квадратными плечами, с седой шевелюрой, с усами, не по-английски пышными, заметно подкрашенными, он показался Бекетову чуть-чуть картинным.
— Вы видели вечерние газеты? — спросил Коллинз, когда церемония представления была закончена.— Немцы сообщают, что началась битва за Москву... Мы с Арчибальдом считаем: то, что военные зовут критическим моментом войны, наступило.— Он оглянулся на Крейтона, тот задумчиво приглаживал оранжевые усы, разводя большой и указательный пальцы,— всегда говорил: «Погубит Англию этот хитрец Уинстон!.. Сам себя перехитрит!»
Бекетов подумал: «Разговор начался так стремительно, что, пожалуй, знакомство с морскими свинками может сегодня и не состояться». Видно, в самый канун прихода русских гостей у Коллинза с его другом был разговор.
— Не слишком ли вы строги к господину Черчиллю? — спросил Бекетов и взглянул на Шошина.— Мы с мистером Шошиным не разделяем вашего гнева...
— Не разделяем, не разделяем,— произнес Шошин и нажал колесико зажигалки — он очень хотел курить.
— Я всегда говорил, мудрость — это не только благоразумие, но еще решительность. Где вы, Арчибальд? Мой друг подтвердит. Он врач-психиатр. Ему и карты в руки!.. Арчибальд, вы отдавший полжизни изучению психологии глупости... Да, разве я вам не говорил, мистер Бекетов? Работа моего друга так и называется «Психология глупости». Итак, под какую рубрику ваших изысканий вы отнесете поведение нашего правительства? Врожденная или благоприобретенная глупость? Глупость как результат эмоционального взрыва или ошибки в расчетах?
Они стояли сейчас на террасе, образованной поворотом большой лестницы, и если бы не деликатность Бекетова, он мог бы рассмотреть Коллинза в упор. Англичанин был плебейски низкоросл и широкоскул, с толстым носом, напоминающим садовую землянику, и по той самой присказке, которая гласит, что все лысые любят бороды, начисто лыс и бородат. Когда он говорил, садовая земляника делалась ярко-пунцовой и точно вызревала на глазах.
— По-моему, опасность, нависшая над вами и над нами, в такой мере нас сблизила, что мы можем быть так откровенны, как не были прежде. Ваш старый лозунг, с которого вы начали революцию — «Конец тайной дипломатии»,— обретает новое значение...
— Можно подумать, что все это вы сказали Черчиллю? — спросил Сергей Петрович.
— Нет, не сказал, но готов сказать,— отозвался Коллинз и первым зашагал по лестнице. Он шел, не касаясь перил, шагая через две ступеньки, при этом и без того приземистая его фигура стала карликовой, он не столько шел по лестнице, сколько стлался.
Они оставили пальто на круглых вешалках гнутого дерева и, сопровождаемые Коллинзом и его другом, вошли в гостиную, яркая люстра и красные обои которой показались им особенно праздничными после хмари осеннего дня.
— Кембл, пригласи гостей в кабинет! Сделай это для меня, пригласи в кабинет! — В гостиную не вошла, а вплыла госпожа Коллинз. Распушенная юбка с множеством оборок делала и без того не очень миниатюрную фигуру госпожи Коллинз громоздкой.— Представьте, собрала краснодеревщиков со всей империи и соорудила нечто достойное профессора Коллинза, а он, простите меня, работает на... насесте в курятнике! Нет, вы только взгляните, какая красота пропадает! «Мне там не пишется!»
Она попыталась увлечь гостей и показать свое сокровище, но Коллинз сказал:
— Не надо, милая, мы тебе верим! — и госпожа Коллинз обратила строгий взгляд на маленькую женщину, которая вдруг появилась в квадрате открытой двери.
— Вы хотите что-то сказать, мисс Бетти?
— Нет, ничего,— произнесла женщина и исчезла.
— Я сейчас буду, мисс Бетти,— сказала ей вслед хозяйка, чтобы как-то победить неловкость, и, обратившись к гостям, заметила: — Вот я и говорю, на насесте пишется, а здесь не пишется.
— Ты пойми, дорогая, твои мрамор, бронза и медвежьи шкуры мне не нужны! Ты была в шотландском домике Бернса? Вот это моя стихия!
Вновь в темном квадрате двери блеснули толстые окуляры мисс Бетти.
— Вы хотите мне что-то сказать, мисс Бетти? — повторила хозяйка.
— Нет, ровно ничего.
— Я иду, я уже иду,— произнесла госпожа Коллинз, однако с места не двинулась.— Сегодня разговаривала с одним знакомым поляком, у него магазин готового платья у вокзала Ватерлоо. «Не разумею вас, англичан. О чем вы думаете? Поймите, вы живы, пока живы русские!.. Поймите, пока живы руские!» — она вздохнула и встала.— Теперь я пойду...
— Послушай, милая! — крикнул Коллинз вслед жене.— Если этот старый тори не явится через пять минут, я приглашу гостей к столу,— он умолк на минуту, дожидаясь ответа жены, и, не дождавшись, крикнул еще громче: — Ты готова, милая? Запомни через пять минут!
Но Коллинзу не пришлось привести свою угрозу в исполнение: отворилась дверь и мистер Раймонд Хор, задрав голову, выставив пикой бороду, точно желая пронзить ею всех, кто окажется у него на пути, появился в гостиной. Как-то знатная родословная не очень сказалась на облике Хора. Вероятно, Хор был невелик ростом, худ и жилист. Эта жилистость выдавала в нем характер и, пожалуй, силу, которую он тут же выказал — рука у него была крепкой.
— Вот если бы вы пришли минутой раньше, любезный Хор, то услышали бы нечто любопытное, что рассказала нам Клементина,— произнес Коллинз. В этой реплике Бекетов почувствовал не столько намек на опоздание, сколько желание завязать первый узелок спора, в котором хозяин был заинтересован.
— Я понимаю, рассказ Клементины был так хорош, что не поддается воспроизведению, но, может быть, усилия четырех мужчин могут как-то восполнить слабые силы одной женщины,— произнес Хор весело — слишком явственно в словах хозяина было приглашение к бою и Хор готов был этот бой принять.
— Я попытаюсь это сделать, а мои гости мне помогут, не так ли? — Борода Коллинза обрела упругость, от бороды Хора ее отделяла ладонь, того гляди, не спросясь хозяев, бороды пойдут войной друг на друга.— Лавочник у вокзала Ватерлоо, то ли чех, то ли поляк...
— Поляк,— сказал Крейтон, не выпуская изо рта трубку. Видно, он был не большой охотник до разговоров — за последние полчаса это слово было первым, произнесенным им.
— Так вот, знакомый поляк сказал: «Не пойму я вас, англичан. О чем вы думаете? Поймите, вы живы, пока живы русские!»
— Именно это сказал поляк? — спросил Хор, устраиваясь в кресле,— как все маленькие мужчины, он любил удобства.
— Именно это, а разве мало?
— Нет, почему же? Если предисловие больше, чем того требует книга, которой оно предпослано, надо подумать: «Что это за книга?»
— А если говорить по существу? — голова Коллинза была запрокинута, борода нацелена на собеседника — Коллинз не хотел отклоняться от сути.
Хор вдруг встал и пошел к открытой двери. Он шел не торопясь, явно фиксируя внимание присутствующих на том, как осторожно воинствен его шаг. Маленькие ноги Хора, обутые в штиблеты, ступали бесшумно, точно шелковистый ворс гамаш, которым были прикрыты ботинки Хора, обволок и подметки с каблуками. Хор скрылся за дверью и через минуту вернулся с газетой.
— По-моему, этого у вас еще нет...— произнес он и положил на стол газету. Она еще хранила дыхание дождливого вечера.— Вот здесь все сказано... Последнее сообщение.
Чтобы рассмотреть текст, Бекетову надо было наклониться, однако аншлаг был виден достаточно отчетливо: «Русская столица перенесена на Волгу — завтра Москва может быть сдана». Бекетов взглянул на Шошина. Он встал и принялся тереть правую щеку, будто она неожиданно занемела.
— Москва сообщила о боях за Клин,— заметил Шошин, продолжая тереть щеку.
— Простите, но ваше радио и прежде запаздывало,— заметил Хор и, бросив быстрый взгляд на хозяина, добавил: — Но это не столь важно. Главное в другом: что делать Англии? Вот когда действует формула: «Промедление смерти подобно!»
Мокрая газета продолжала лежать на столе, не вызывая больше интереса,— все, что ей надлежало сказать, она сказала. Где-то в глубине дома слышался грубо-повелительный голос мисс Бетти:
— Мне все ясно!
Кто-то нес стопу тарелок, нес, мощно ступая, и каждый его шаг отмечали тарелки — там продолжали накрывать стол к обеду.
— Именно: «Промедление смерти подобно!» — подтвердил Коллинз, и его короткие пальцы ухватили бороду. Еще мгновение, и он ее оторвет.— Есть одно решение — европейский десант! Его надо было высадить вчера, однако и сегодня не все потеряно. Сегодня!
Хор смущенно опустил глаза. Его большая, много больше, чем могла-бы быть, рука легла на краю стола, пальцы ударили дробь, ударили неправдоподобно громко, видно, Хор когда-то был барабанщиком.
— Вчера — быть может, сегодня — поздно. Я не удивлюсь, если завтра московские дивизии немцев появятся в Дюнкерке.
Коллинз встал, молча повел рукой.
— Не думаете ли вы, что настало время послать Гесса на континент, на этот раз уже в качестве нашего эмиссара? Так сказать, бумерангом!
Каменные пальцы Хора застучали по столу с еще большим ожесточением.
— Я этого не сказал и не мог сказать, но вы же знаете, что такое мнение есть. Я прошу русских гостей извинить меня! Я прошу извинить: то, что я скажу, не мое мнение, но оно весьма распространено. Мы — подданные его величества короля, и мы имеем право думать об интересах отечества! Прежде всего — отечества. Ведь русские, когда требовали их интересы, пошли же с немцами на мировую! В восемнадцатом и тридцать девятом! Дважды! И сочли это решение более чем патриотическим! Почему мы не можем сделать этого? В сущности, это тот же Брест!
— Нет, господин Хор, это не Брест,— подал голос Шошин.
Ритмичная дробь, которую только что выбивал Хор, прервалась.
— Простите, почему?
— Брест помог русским отстоять независимость России,— сказал Бекетов. У него чесались руки, слишком этот Хор был празднично тщеславен, не по времени праздничен и тщеславен.— А здесь, как я понимаю, кабала!
— Не большая, чем та, какую приняла после Бреста Россия!
— Большая! Несравненно большая! — воскликнул Бекетов и добавил тихо: — Если Британия идет на такой мир, она должна отдать себя с потрохами. У Британии нет тылов России!
— Британский тыл — Америка! — тут же парировал Хор.
— Когда вы попали уже в пасть Гитлеру, Америку просить о помощи поздно! — был ответ Бекетова.
Хор сжал руку в кулак, сжал со значением.
— По-моему, правота на стороне вашего оппонента,— заметил Коллинз, взглянув на Хора.
— Признайтесь, вас встревожило то, что я сказал? — вопрос Хора был обращен к Бекетову.
— Да, но только в той мере, в какой это сказал английский военный.
— Точнее, бывший военный. Может быть, вам интересно мнение тех военных, кто лишен привилегии сказать о себе «бывший»?
— Да, конечно.
— Приезжайте ко мне в Брайтон, у меня будут военные...
— Ваши единомышленники?
— Нет, почему? Вас это настораживает?
— Ничуть.
— Так вы будете?
— Я готов.
— А господин... «Это не Брест»?
Шошин заулыбался — Хор нашел ему подходящее имя.
— Мне трудно обещать, мистер Хор.— Шошин положил руку на край стола и выбил дробь с неменьшим искусством, чем Хор. Все рассмеялись.
— Ну, что ж, я готов пригласить полковника Багрича, мы знакомы.
Хор еще сучил пальцами, но они вдруг утратили способность издавать звук.
— Ваша тревога за судьбу Британии вызвана тревогой за судьбу России,— сказал Хор, очевидно, чувствуя, что беседа клонится к концу. Надо ли было, чтобы русские плохо думали о нем?
— Верно,— согласился Бекетов, он не хотел сжигать всех мостов.— Господин Хор не должен винить меня — это моя родина.
— Но ведь и Британия моя родина.
Теперь поднялся Коллинз. Он вдруг пришел в веселое настроение.
— Послушай, Крейтон, в твоем табеле глупых поступков... авантюра Гесса — глупость?
— Нет,— сказал Крейтон угрюмо.
Гости покинули дом Коллинза в одиннадцатом часу. Хозяин проводил русских к машине. Дождь прекратился, но небо все еще было беззвездным. Дом стоял на холме, невысоком, в этот вечерний час ветреном. Было приятно стоять здесь, подставив лицо сырому ветру.
— Хор — это кливденское пораженчество? — спросил Бекетов, когда машина выехала за ворота.
— Да, Кливден, каким он выглядит в сорок первом,— ответил Шошин.
— Это так же опасно, как прежде? — спросил Бекетов.
— Опаснее,— был ответ.
...Всю дорогу, пока машина стремилась к Лондону, в сознании стояло: «Опаснее... Опаснее...»
— Вы напрасно отказались ехать к Хору,— сказал Бекетов Шошину.— В том, что сегодня происходит здесь, нет проблемы важнее.
— Какой именно? Кливден?
— Да, Кливден, хотя он и зовется сегодня Брайтоном.
Шошин закурил, приоткрыл окно, выпустил первое облако дыма. Казалось, оно некоторое время гналось за машиной, потом отстало.
— У вас есть кто-нибудь в Москве? — спросил Бекетов.
— Старик отец. Больной насквозь — разновидность водянки. Разволнуется и превращается в гору. Был редактором буденновского «Красного кавалериста». Ходил до Варшавы. Боюсь, как бы не сотворил чего над собой. Третьего я дал телеграмму...
— В Наркоминдел?
— В Наркоминделе у меня никого нет, на Страстную.
— В газету?
— Да.
Он погасил окурок, закрыл окно.
— Михайлов небось не спит,— сказал Шошин, помолчав.— Ждет нас.
— Да, не спит,— согласился Бекетов.

Бекетов был в посольстве в половине двенадцатого. Как и предполагал Сергей Петрович, посол бодрствовал. На столе лежала недописанная телеграмма — по всему, итог дня. Недописал, ждал Бекетова. Хотел дополнить; как восприняла московское наступление немцев Англия, что думает делать она.
— Какая-то чертовщина, Сергей Петрович, только что слушал Копенгаген,— сказал Михайлов, указывая на включенный радиоприемник.— Передают бог знает что!
— Что именно?
— Нечто такое, что и повторять не хочется.
Прежде Михайлов был мужественнее.
— Бои на московских окраинах?
— Да, что-то в этом роде!
Вошла Елена Георгиевна.
— Вот так я и буду ходить всю ночь и просить, чтобы ты съел свой сухарик?..— она указала на стакан с уже остывшим чаем и нетронутый бутерброд с сыром.
— Мне приятно тебя видеть,— улыбнулся посол.
— Сергей Петрович, что же это будет? — вздохнула она и взглянула на приемник, взглянула, не скрывая неприязни.— Копенгаген сообщает, что немцы в Химках!
— Елена,— простонал, посол.
— Так это же передано по радио, на весь мир передано, милый.
— Ты думаешь, радио не передает глупостей? Именно оно к этому и приспособлено!
— Тем лучше, милый,— произнесла она, направляясь к двери.— Казнить себя тоже не след. Ночь дана, чтобы спать! — произнесла она.— Англичане работают днем!
Она ушла. Было слышно, как Шошин прошел в кабинет — заступил на ночную вахту.
— Рассказывайте,— посол взглянул на недописанный лист, будто хотел сказать: «Все, что вы скажете, сегодня ночью будет известно Москве». Бекетов напряг мысль. Что в разговоре, происшедшем в обиталище Коллинза, было главным? Как это часто бывает в минуты тревоги, обострились, стали непримиримыми две точки зрения: опасение, что европейский десант англичан может опоздать и в связи с этим обвинение, адресованное Черчиллю,— он предает русского союзника. Легче воссоздать беседу, труднее расставить в ней акценты. Едва ты пытаешься установить эти акценты, беседа проваливается в тартарары и становится малозначительной.
Что же в ней было главным, главным для нас?
Посол слушает Бекетова.
В сознании посла уже сложились последние фразы депеши. Его обязанность: не только обратить внимание на опасность, но предложить средство с опасностью совладать. Каким будет это средство в нынешний нелегкий момент? Вот это, пожалуй, самое трудное. Из всех нелегких задач эта самая трудная!
— Вы полагаете, что вам все-таки стоит побывать у Хора? Не одному, а с кем-то из наших военных? Важен не Хор, а все, кто позади него. Впрочем, важен и Хор. В некотором роде разговор с врагом в лоб! Ну что ж, дипломатия — это и разговор с врагом. Даже больше разговор с врагом, чем с другом, не так ли?
Последние слова Михайлова не давали Бекетову покоя. Вопреки переменчивым флюидам времени Михайлов держался принципов, в которые уверовал с революцией: если он считает, что это полезно делу, он готов идти хоть в берлогу к черту, нисколько не думая о том, как к этому отнесутся другие. В обычных условиях и это не доблесть, в обычных условиях.

Продолжение следует

<- предыдущая страница следующая ->