<- предыдущая страница следующая ->

ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ
СОЛНЦЕ В РОМАШКАХ

Из новой книги стихов

Ты оставь свои хоромы,
выйди в поле
на ночлег.
Точно колокол огромный,
слушай Землю, человек.
Там не спят в земельной стыни
в двух шагах и все ж вдали
те, что пали молодыми,
раньше срока полегли.
Прислонись, как можно ближе,
к теплой вспаханной груди:
слышишь, бьется?
Слышишь, дышит?
Слышишь, что-то в ней гудит?
...Но попутчик мой на это
улыбается хитро.
— Говорящая планета?..
Это, батенька, старо...
Я-то знаю: тишина там,
никого там нет в земле!
Ну, а шум... Оно понятно:
пляшет кто-нибудь в селе...

•

Человек состоялся на трудной
земле,
если он к сорока —
обеззлобел, кусачий.
Словно бога увидел в декабрьской
мгле
и махнул ему шляпой,
желая удачи...
К сорока прогревается сердце
людей.
Начинается светоотдача,
свеченье.
Опускается пыл
в кочегарке страстей,
поднимается жар
в кочегарке прощенья...
К сорока прозревают вторые глаза
и прекрасное видится
в копоти, в поте.
Ведь чудесна
не только на розах роса,
но и просто на теле,
в котором живете.
...А мое ощущение тех сорока —
будто это не годы прошли,
а века.

Старая крепость

Смотри, она как будто из земли
прорезалась зубцами... (Явь — из были.)
Давно те люди в землю перешли,
которые здесь камни громоздили.
Долбят ее дожди, грызут ветра,
растаскивает время понемногу...
Смотри же зорче: вот оно — Вчера,
конкретное, руками можно трогать.
На башне из морщины или шва
березка выпрямляется — прилепа...
Ах, родина — земля моя и небо,
прости, что я загнал тебя в слова...
Но эти камни продолжают быть,
и светит солнце в каждой из
ромашек...
Земля моя, день новый и
вчерашний,
прости, что я посмел их полюбить.

•

Работа есть, и пища, и тряпье.
Покойное, как дача,
бытие.
Ни яблока сорвать в чужом саду,
ни вредному соседу
нос расквасить...
Похоже, что бородку заведу,
уютную бородку типа «классик»...
Бывало, телу — хлебом не корми —
дай пострадать!
Попринимать удары!..
Но в угол сердца свалены кошмары
от всяческих свиданий не с людьми...
Бродячие рюкзачные друзья,
о, скольких я в зеленой жизни
встретил!
До сорока — все мальчики,
все дети...
А с сорока уж старцы...
Так и я.
Иллюзии, что стерлись в порошок,
теперь волнуют тихо, как подарки...
Давно я что-то не был в зоопарке,
а забывать друзей — нехорошо.

•

Писать уехал светлые стихи
туда, повыше,
в снежные верхи.
Забрел я в горы,
в заросли раздумий.
В толпе камней,
как в окруженье мумий,
рожаю книгу...
И не на бумаге —
пишу стихи на туче,
на овраге.
Пишу то вздохом,
то холодным взглядом.
С дороги птицы отдыхают рядом.
Сдувают ветры по крупице — горы,
уносят их
в тягучие просторы.
...И все тревожней.
С каждым днем тревожней...
То ночь не та,
то день какой-то ложный.
Лукавят камни.
Смех во рту фальшив...
Да жив ли я?!
...Хотя, конечно, жив.

•

Останови-ка, друг, машину
и сделай шаг с дороги, в лес.
...Деревья спят.
Сквозь их вершины
луна просеивает блеск.
И никого. Сплошная спячка.
Как десять тысяч лет тому...
Как это рядом: люди-дачи
и вечность, влитая во тьму...
И тихо так, что безобразно...
(Что значит — дети суеты.)
Всего-то шаг, и уж неясно:
зачем, когда и где есть ты?
И, отворачивая очи
от смутных вечности огней,
мы говорим о всяком прочем
и никогда почти о ней.
Как будто вечность так хотела:
снабдив людей умом творца,
ревниво держит их в пределах
начала жизни и конца.

•

«Загадочная русская душа...»
Какая чушь!
Она открыта настежь
и для веселья,
и для мятежа,
и для молчанья гордого в ненастье.
На Западе гадалки, морща лоб,
на ломберном суконце поднебесья
затискивают душу в гороскоп...
А русская душа — туда не лезет!
Видать, ее медвежий аппарат
чуть посложней досужего расчета...
«Загадочность души...
Какого черта
рядить ее в затрепанный наряд!
Ее удел — гореть, не остывая!
О русская душа!
Она — живая...

<- предыдущая страница следующая ->