<- предыдущая страница следующая ->

Невеселый Новый год наступил в Сабалахо. Селение бедствовало. Сбежавшие в страхе купцы так и не вернулись назад, а купить скотину успело всего человек десять. Миха, хотя и обосновался в своей оцарапанной рогами лавке, мяса больше не добывал. Люди исхудали, кормясь овощами да пустым чади. Трудно было им без шашлыка, но куда труднее вечно трястись от страха, все стали пугливыми, дергаными. Тревога не оставляла их даже во сне — донимали жуткие сновидения, и утром люди вставали разбитые, вялые. Молчание разбойника умножало страх во сто крат. Каждый вечер сельчане проводили на площади, просительно звали разбойника, но Джанико не отзывался.
Савле так и не выпустил из чури нечаянно угодившего туда Шакро и стерег его сам. Любознательные сабалаховцы то и дело наведывались в его усадьбу и с интересом разглядывали прикорнувшего на дне чури узника. Поглазев на него, отправлялись к брошенному дому Габо и деловито изучали здоровенный кругляк, перебивший ножки-подпорки кукурузнику. Потом рассаживались во дворе и, многозначительно покачивая головами, громко нахваливали Джанико — и как искусно обтачивает камни и как ловко их скатывает...
Сабалаховцы были уверены, что разбойник мстил злопыхателю Габо за Миху, ведь по его наущению засадил Савле мясника в чури. Когда каменная глыба во второй раз оставила дом Габо без крыши, он тут же уложил свои пожитки на арбу, впрягся в нее сам и со всей семьей перебрался на заречную сторону. Там он сбил лачужку из дранки и поселился в ней до поры до времени. Оставил Габо и цирюльню, решив пока что кормиться подаянием.
И другие события могли бы умаслить Джанико — его жена опять жила в отчем доме, болван Шакро томился в чури, а Миха пребывал в чести и почете, заняв место при Савле. Много произошло перемен, угодных Джанико, а он по-прежнему хранил молчание: не возымели действия ни любовные призывы жены, ни дружеские просьбы Михи, ни красноречие Савле, ни причитания односельчан.
Шло время. Молчание Джанико все сильнее угнетало людей и в конце концов злость их снова обратилась на главу Сабалахо, а тот, чувствуя враждебность, с удвоенным пылом славословил Джанико и распинался перед ним на площади.
Еще осенью решено было восстановить мост. Савле возложил тогда это дело на плотников; те рьяно взялись за дело, застучали топорами по могучим стволам орешин и очень скоро навалили у реки кучу бревен. Потом бревна распилили и сложили возле жалких останков рухнувшего моста.
Теперь Савле распорядился перетаскать бревна и доски в заброшенный двор Джанико и возвести ему новый дом. Постройкой руководили он сам собственной персоной и возвеличенный им Миха. Дело спорилось. Сельчане охотно помогали плотникам.
Красавица Цируния продолжала слоняться по площади, делая вид, что прогуливает собачку, длинношерстую коротконожку, на самом же деле красовалась перед Джанико, пытаясь привлечь его внимание. Савле примирился с чудачеством дочери и махнул рукой.
Дом быстро поднимался вверх. Теперь в ежевечерних обращениях сельчан к Джанико звучало все больше надежды, а хвалу возносили не только разбойнику, но и обитавшим с ним в лесу медведям. Попутный морозный ветерок уносил медовые речи к вершине горы, но гора взирала на деревню безмолвно, подобная окаменевшему Голиафу.

Истекали последние дни февраля. Сабалаховцы приметили, что каменные глыбы скатывались с горы каждые два месяца и срок выдерживался с завидной точностью. Близился день, когда по обугленной прогалине должен был полететь очередной камень. Глава Сабалахо согнал на стройку всех мужчин до единого, и двадцать седьмого февраля дом покрыли крышей. В знак примирения водрузили белый флаг, а вечером Михо громко возвестил, обратив лицо к горе.
— Твой это дом, братец Джанико! Односельчане преподносят тебе в дар! Вернись, развесели горемычную жену! Разожги угасший очаг!
Гора не ответила.
Бывшая жена Джанико перебралась в новый дом.
Двум последним дням февраля не было конца. Люди молча неприкаянно бродили по проулкам. Все замерло, оцепенело. Селение напоминало туго натянутую струну пандури 1, готовую вот-вот лопнуть.
1 Народный струнный музыкальный инструмент.
Двадцать девятый день месяца перевалил за полдень, когда по укатанной прогалине загромыхал кругляк с добрую луну в полнолуние. Пролетев насквозь через дом пастуха Кации и оставив в нем две дыры, он прикончил в заулке буйвола Савле и гулко ухнулся в воду — будто выстрел раскатился над селением.
Струна лопнула. Сабалаховцев разметало по проулкам. Как угорелые забегали они охая и ахая, а когда выбились из сил, столпились у дома пастуха. В двух проломленных стенах зияли огромные круглые дыры, словно домишко проткнули гигантским вертелом. К счастью, в доме никого не было, когда угодил камень. Бледные домочадцы дрожали, сбившись в кучу у ворот и тупо уставясь на продырявленные стены. Сам пастух вдрызг пьяный безмятежно похрапывал в пустовавшем хлеву.
— Поделом тебе, пьяница! Знает Джанико, в чей дом метить! — ругал Миха пастуха.— Что заслужил, то и получил! Зря тебя не пристукнуло камнем! Ладно, не век будешь дрыхнуть, продерешь глаза, заткну тебя в чури, отоспишься там у меня...
Миха отвел душу и повел народ к площади. Там, не дожидаясь попутного словам ветра, заорал во все горло:
— Джаникия, браток!.. Не кидайся, яви милость!.. Знаю, меткий у тебя глаз, да у камня понятия нету, дурак он круглый, может и мне башку отбить!.. Нешто хочешь меня прихлопнуть?! Молви хоть словечко, Джаникия! Укажи, на кого зуб имеешь — мигом упрячу в чури!..
— Джаникию порадует, ежели Савле засадить в чури! — подсказал мяснику кряжистый мужик, тот самый, которого вздул Миха по приказу Савле.— Не видел разве, его буйвола проутюжило в проулке! Как пить дать в него метил Джанико...
Миха призадумался. Крестьяне тихо, но вполне слышно для Михи, бранили главу Сабалахо, а кряжистый мужик все подстрекал:
— Неужто забыл, как он Джанико поносил?! А кто дом его велел развалить, а жену хромуше Датико всучить?! Все он, Савле! И тебя-то не больно чтил — вон сколько времени в чури держал чуть не нагишом. И меня отлупили ни за что ни про что... Да ты погляди, у тебя еще мозоли на ладонях не сошли от дармовой работы на кровососа!
И Миха взорвался:
— Верно, верно все, братец Джаникия! Разорил нас нехристь без совести! Меня намучил в чури, а потом в мороз прямо у родника искупал! Накормить голодного пожалел, черствой лепешкой заткнул рот! И пояса с кинжалом не дал, сквалыга! С чего это дозволять ему столько?! Может, с того, что девка у него больно смазливая, или с того, что царем в Сингапуре был? Так пускай знает: тут ему не Сингапур, Сабалахо тут!.. Хватит с нас! Пускай сам посидит в чури, покуражится там! Пригоним его сюда, заставим держать перед тобой ответ за все!.. Что скажешь, братец Джаникия, приволочь его сюда?
Разбойник не отвечал.
Миха все же послал несколько человек за Савле и продолжал:
— Со всеми твоими обидчиками расквитаюсь, Джаникия! Только не кидайся больше камнями, братец, не делай этого! Увидишь, сам упрячу их в чури! Дай только список составить, погоди малость...
Мясник распорядился вынести из цирюльни столик, стул и окружил себя старейшими односельчанами. Кто-то услужливо подсунул гусиное перо и бумагу. Миха взял перо, разгладил рукой бумагу и тут вспомнил, что не умеет писать...
Сабалаховцы стали совещаться.
Тем временем отправленные за главой селения мужики подошли к его усадьбе. Ворота оказались распахнутыми. Несколько раз окликнули хозяина, но никто не отозвался. Обошли двор, обшарили всю усадьбу, все закоулки — нигде никого. Только в чури посреди двора сидел Шакро и жевал чади, запивая вином, милосердно поданным Цирунией. Бывший подручный Савле не ведал, где хозяева. Крестьяне еще разок осмотрели дом и ни с чем вернулись назад.
Совет на площади закончился. Девятерых обидчиков перевязали одной веревкой и, как овец, погнали к дому Савле — во всем селении только у него могли найтись кувшины нужной величины и в нужном количестве.
Крестьяне разнесли двери и с криками ворвались в марани, где были чури.
Марани бывшего главы не уступал и размерами пиршественному залу. Одна из стен сплошь была увешана рогами и всякими сосудами для вина. Мужики соскребли деревянными лопатами глину с крышек на чури и открыли кувшины — все оказались полны до краев. Девять преступников стояли во дворе, ожидая наказания, а мужики в марани озадаченно почесывали затылки. Миха снял со стены вместительную чашу, черпнул вина и залпом выдул. Вино у Савле получалось отменное, мясник одобрительно прищелкнул языком и торопливо запустил чашу в кувшин во второй раз. Примеру его последовали другие, и стена вмиг опустела.
Двадцать дней и ночей переливали сабалаховцы вино из уемистых кувшинов в свои животы. Пили все, включая и приговоренных к заточению. Даже Шакро, все еще не выпущенный на волю, старался помочь им — пьяные сельчане то и дело умиленно подносили ему кувшинчик вина. Развеселое гульбище не прерывалось ни на час. Однако крестьяне и во хмелю не забывали о беде. Каждый вечер брели они, шатаясь и спотыкаясь, на площадь, испитыми голосами призывали Джанико и, не дождавшись ответа, плелись обратно в марани.
Наконец вино было вычерпано. Оставалось перетащить пустые чури во двор и промыть, но первый же из них, с превеликим трудом вырытый из земли, застрял в дверях, и мужики, не мороча себе голову, засадили осужденных прямо в пропахшие вином кувшины. Один чури остался незанятым — необычное узилище предназначалось бывшему властителю Сабалахо.

— Ничего, придет час, сполна рассчитаюсь с ними!— говорил Савле дочери, обозревая селение в подзорную трубу.— Не спущу пьянчугам глумления над моей особой!.. За два гроша продал меня мясник! Вообще-то я ждал этого... Сабалаховцы — дурни безмозглые, куда ветер дунет, туда их и заносит. Всегда слушайся отца, Цируни,— Савле вовремя чует опасность... Чует, видишь, и оставляет всех в дураках.— Он самодовольно ухмыльнулся.— Разве не торчал бы я сейчас в собственном чури и не был бы тестем осла, вроде Михи, будь пустоголовым?!— Савле нацелил трубу на Миху — тот стоял у своей лавки — и ехидно прошептал: — Как же, держи карман шире, осел длинноухий!..
Было мартовское утро, серое, покойное.
Савле с Цирунией сидели у шалаша из веток на склоне невысокой горы и сверху наблюдали за селением. Изнеженная девушка намучилась, таскаясь по лесу и терпя лишения, отощала, подурнела, а ее влажные глаза как будто выцвели. Цируния дулась на отца. Зато Савле выглядел шустрым мальчишкой. Полный надежд, он все приободрял дочь и с утра до ночи следил за односельчанами. В ночной тиши до их слуха долетали голоса обитателей Сабалахо, поэтому отец и дочь знали все, что там делалось.
— Не горюй, Цируни! Месяц терпела, потерпи столько же и увидишь, лучше прежнего устрою наши дела! Джаникия не дурак, я понял это. Не скоро еще перестанет швырять камни... Еще месяц, и преподнесет мужикам камешек! — Савле хихикнул.— А метко сбрасывает парень, умеет рассчитать! Вот запустит в село камень, и спустимся домой, скажем свое слово...
По проулку понуро плелись женщины с небольшими хурджинами 1.
1 Переметная сума.
— Смотри, Цируни, родные еду тащат арестованным.— Савле передал дочери подзорную трубу.
Женщины вошли в усадьбу Савле.
— Обнаглели как, шляются без зазрения! — распалялся он.— Шныряют наглецы, будто на базарной площади, истоптали, испакостили мой ухоженный двор! Нет, это уж слишком! Такого непочтения я не прощу! А вино?!— Савле вспомнил вдруг, как распивали крестьяне его вино, и передернулся от гнева.— Когда я теперь наполню чури?! В двадцать дней выхлебали вино десяти лет! Погодите, ослы, двадцать лет поработаете на меня! Не будь я Савле, если не будет так! Негодяи, для меня оставили десятый чури! Нет уж, я в него уродину мясника заткну, в самый раз ему придется! Всем им место в чури, всем!
Не слушая отца, Цируния тихонечно навела трубу на гору Джанико. Савле продолжал брюзжать и грозить своим бывшим подвластным.
Воздух был холодный, недвижный. Недвижен был и жиденький туман, накинутый на заречные просторы. С замалеванного серым неба и оцепенелого леса словно бы тишина лилась на Сабалахо. Возле лавки стояло несколько человек, среди них и Миха. Во дворе Савле вышагивал страж, карауля заключенных.
— Как думаешь, Цируни, метил он в нашего буйвола или нечаянно попал? — в голосе Савле звучал страх.
Цируния, не слушая его, упрямо прощупывала глазами-окулярами лес Джанико.
— Нет, не метил,— сам же решил Савле.— Если бы имел на меня зуб, прямо в дом бы целился, разворотил бы его... Мясник выдумал будто метил!.. Власти захотелось, вот и придумал, осел! — бодрился Савле, но страх почему-то не оставлял его. Взгляд его скользнул по оружию у шалаша. Он подумал немного и вооружился кинжалом, прицепил саблю, взял ружье в руки и воспрянул духом. Почувствовав себя уверенно, он снова устремил глаза на село.
Во дворе его усадьбы вокруг стража робко топтались женщины. По проулку шла рыжая корова, у реки на галечной отмели вороны клевали выкинутый паводком труп собаки. Над ними парил ястреб. Жена Джанико пальцем пересчитывала с веранды кур и гусей.
Цируния опустила подзорную трубу и, зло сверкнув глазами на вооруженного отца, полезла в шалаш.
— Эх, запустить бы туда камень! — размечтался Савле.— Лавку мясника бы... — «разнести» хотел он сказать, но внезапный грохот оборвал его мечты. С вершины обгорелой махины на месяц раньше срока грянула страшенная глыба.
Глаз Савле во мгновение вобрал, словно склевал, застывших на площади крестьян, рыжую корову в проулке, жену Джанико с протянутой к птицам рукой, туман, разметанный над полями, и распластанного в синеве ястреба.

— Здравствуй, батоно Джанико! Как изволишь поживать, дорогой! — услышали вдруг голос Савле толпившиеся на площади сабалаховцы.
Миха, тщетно окликавший разбойника, тут же примолк. Все повернулись на голос. По темному проулку бодро шагал вооруженный Савле и уже оттуда громогласно приветствовал разбойника. По толпе прошелестел шепот. Свергнутый правитель с оскорбленным видом обошел крестьян и по возможности приблизился к горе. Снял с себя оружие, бросил на землю и задрал голову к вершине.
— Еще раз приветствую тебя, Джанико-батоно! По делу я!.. Без дела не посмел бы тревожить, не позволил бы себе такой дерзости, мой Джаникия! Много тяжких грехов совершил я по безрассудству своему... Да, да, не мешает меня наказать! За ноги мало повесить! Я палил из пушки по твоей уважаемой горе, я оскорблял тебя бранным словом! И дом твой снести додумалась моя глупая башка, и отдать замуж твою жену — тоже! Я, я виноват во всем!.. А теперь вот явился смиренно, винюсь и каюсь, хочу искупить грехи... Поступай как изволишь... Хочешь, пусти по борозде камень — я подставлю голову, пусть пришлепнет меня к земле, проутюжит!.. Пусть будет так, батоно, если заслуживаю того из-за костлявой бабы! Подумай сам, на что годится эта сухая жердина?! Разве что орехи с дерева сбивать! Ни рожи, ни кожи!.. Увидел раз ее на дороге, трусит куда-то, так я думал, чучело в поле тащат! Да ты, видно, и сам знаешь ей цену, недаром прогнал, избавился от страхолюдины... Ты умный и поступил разумно. Так неужели накажешь старика из-за пучеглазой жерди?! Нет, не сделаешь этого!.. Ты — человек умный, ученый, потому и не сделаешь!.. И не станешь сам своего тестя убивать!..— Савле многозначительно помолчал, высокомерно оглядел крестьян и снова обратился к горе.— Слышишь, что я сказал, Джанико? Если не побрезгуешь, хочу породниться с тобой! Исчахла моя красавица Цируния по тебе! Не ест, не пьет, бедная девочка. Спустись, защити свою невесту от кровожадных мужиков! Извели нас, отца и дочь, доконали! Дом мой забрали, вино, что для вашей свадьбы припасал, выхлебали, нехристи, а нас в лес прогнали! Некому постоять за нас! Спустись, защити нас, Джаникия! Вот кончу говорить и отведу Цирунию в твой красивый дом... Пусть сидит и ждет там славного жениха! А ты приготовь камень и размозжи башку всякому, кто станет нам поперек дороги!
Савле закончил свое слово и снова вооружился. Надменно вскинув голову, миновал оробевших сельчан и скрылся за плетнями.
Бывшая жена Джанико в ту же ночь воротилась к отцу, а Цируния заняла новый дом, захозяйничала в просторных комнатах. Савле на другой день приобрел люльку, сшил дочери подвенечное платье, прозрачное, как марево, и заказал жениху роскошную чоху.
Некоронованный правитель Сабалахо обрел былую власть. Узников на время освободили, крестьяне промыли все десять бездонных чури и перелили в них свое вино. Добровольная челядь покорно приступила к своим обязанностям. Починили ворота, прибрали двор, помыли и до блеска натерли заляпанные полы, и вскоре усадьба Савле обрела прежний великолепный вид.
Сабалаховцы с нетерпением ждали возвращения разбойника. Особенно ждал его Шакро, все еще заточенный в чури. Джанико не появлялся.
Миха держался ниже травы и тише воды, горестно гадая о своей участи. Не осмеливались появляться на площади и те из крестьян, которые восстали против Савле и больше других поносили его. Глава селения расхаживал по проулкам, спесиво подбоченясь, и со злорадной жестокостью устрашал их расправой.
Блеснула прежней красой Цируния, отмылась от грязи и, в пух разряженная, лебедем проплывала мимо горы, стыдливо скашивая в ее сторону полыхающие черным огнем глаза. Сабалаховские парни глотали слюнки, зарясь на аппетитную девушку, но глушили в себе страсть помня, что Цируния предназначена разбойнику.
...Миновала всего неделя, как на село свалился камень, но вот по обугленному следу пожарища нежданно опять понеслась гигантская глыба. Рытвина на площади изменила ее ход, камень скакнул в сторону и пришлепал цирюльню к лавке мясника. Разделавшись с ней, круглый валун степенно покатился между плетнями и очутился во дворе Савле, прямо над чури, прикрыл его, как крышкой. Шакро пробудился, когда земля пошла ходуном, но спьяну решил, что все еще ночь, и преспокойно закрыл глаза.
В полдень, когда дрожащие люди молча теснились вокруг камня над чури, в деревню угодила еще одна глыба.
Тут уж объятые ужасом сабалаховцы не стали дольше испытывать судьбу, взвалили на себя кое-какой скарб и, погнав перед собой жен и детей, повалили на заречную сторону.
Вечером гора Джанико запустила в деревню еще один камень. Притихшие люди вглядывались в еле видное селение, слушая, как буйствует невидимая глыба, разваливая опустевшие дома. До утра не смыкали они глаз, прикованно глядя на освещенный луной склон.
А на следующий день творилось совсем уж несусветное. Не успел забрезжить рассвет, как с горы один за другим, безо всякого порядка и очередности полетели чудовищные глыбы, с грохотом подпрыгивая и нагоняя друг друга. Весь день рушили и крушили они Сабалахо.
К вечеру живописное селение, раскидавшее дома по отлогому скату над рекой, напоминало грубо исчерканную карту.
На берегу невесть в который раз держали совет. Пришибленные страхом люди не знали, что делать, и наконец постановили отправить Савле и Миху еще раз повиниться перед Джанико.
Глава Сабалахо и мясник поднялись к подножью горы.
— Джанико, все село тебе дарим, прими его! — смиренно, жалостно передавал с ветерком Савле.— Как соизволишь, так и пользуйся им! Мы на заречной стороне останемся, в шалашах проживем! Ежели по нраву тебе жить одному в огромном селе, живи, батоно, сделай милость! Дом новый у тебя есть, будем поить и кормить! Тревожить тебя не станем! Снизойдешь до нас, хорошо, а нет — воля твоя! Как прикажешь, так и будет!
— Обнимай красавицу Цируни! Цари в Сабалахо, братец Джанико!— вставил рябой мясник.
Выстроившись вдоль реки, не сводя глаз с макушки горы, сабалаховцы слушали, как жалобили и молили разбойника их посланцы. Савле обернулся, тоскливо поглядел на свою просторную усадьбу внизу, на изувеченные дома и томившихся в поле людей. Вздернув брови, Миха собрался посмешить Джанико острым словцом, как вдруг гора грянула внезапным громом:
— Не нужна мне ваша деревня!
Гром сразил Савле, его щупленькая шея ввалилась в плечи, приковал к месту обалдевшего мясника. Окоченели от ужаса сабалаховцы в поле. В наступившей тишине тысячи глаз впились в ожившую гору. Каркнула ворона... Нехотя взлаяла собака...
— Не нужна мне ваша деревня! Ничего мне от вас не нужно! — снова раскатилось с вершины, громко, уверенно, и нависшая над Сабалахо гора умолкла.
Растерянные, потрясенные сабалаховцы еще несколько дней и ночей опасались возвращаться в селение и в каком-то странном отупении как привороженные слонялись по убранным полям, ожидая очередного камнебоя. Но шло время, по изборожденному склону не скатился больше ни один камень, и люди поняли вдруг, что к ним вернулись тишина и мир.
Гора Джанико утихомирилась, утихла навсегда.

Изведенное, издерганное постоянным страхом Сабалахо обрело покой. Покалеченные дома и перемятые плетни месяца через два починили и подправили, а к весне над широкой сонной рекой перемахнул новый мост. Исчезли следы лютовавших камней, жизнь размеренно покатилась по укатанной колее. В тесных проулках и тихих уютных домиках водворилась безмятежная тишина.
Весело встретили сельчане запряженные грузными лошадьми тяжелые фургоны. Купцы еще раз пригнали для продажи скот, и на базарной площади неделю шел оживленный торг. С новым интересом смотрели сабалаховцы спектакли, устраиваемые при лунном свете. Потом приезжие собрали подать и до следующей весны покинули умиротворенных крестьян.
Властитель Сабалахо приучился копаться в земле, возиться в саду и не подымался больше на площадь выставиться перед мужиками, блеснуть красноречием. Ореолом почета, положенным главе села, окружен был теперь мясник Миха. Нового повелителя тенью сопровождал дюжий Шакро. В те смутные дни он был на волоске от гибели, задохнулся бы всеми забытый в своей темнице, не сообрази мясник откатить глыбу, аккуратно накрывшую чури. Спасся Шакро. Спаслись и обреченные на месть сельчане. Пастух Кация по-прежнему пас стадо, а в пустой цирюльне подремывал Габо, тщетно поджидая клиентов. В новом доме Джанико обосновались его бывшая жена и колченогий Датико, а красавица Цируния, отвергнутая Джанико, поблекла и огрузнела.
Как будто все уладилось в Сабалахо, и осень щедро одарила село урожаем, но вот подступила зима и люди острее прежнего ощутили скуку и тоску своей бесцветной жизни. Беспричинно затевали ссоры и споры и очень уж часто стали заговаривать о Джанико. Все тяжкое, что перенесли сабалаховцы, казалось, разбойник унес с собой, никто не поминал его худом, но воспоминания о жутких днях вызывали непонятно сладостную и приятную дрожь.
Наползли зимние дни, перекрыли все цвета тоскливой белизной и удесятерили тягомотную скуку сонной жизни. Вмерзшее меж гор село притихло, оцепенело. Безделье взвинчивало людей, и, не находя себе места в теплых домах, не зная, чем заняться, они напивались, а захмелев, неудержимо тянулись к подножью горы. Каждый день какой-нибудь подвыпивший сабалаховец подолгу торчал у цирюльни, пристынув бессмысленным взглядом к меченной огнем махине.
Однажды в середине зимы к мяснику заглянул цирюльник. Засидевшись за дружеской беседой, они крепко напились. Мозги у Михи обмякли, и, освободившись от оков рассудка, он схватил топор и изрубил свою лавку. Габо решил не отставать от него, и вскоре скособоченная цирюльня полегла в снег. Возбужденные вином, охваченные жаждой разрушения, они доплелись до середины площади и уставились на стеной торчавшую гору.
— Здорово, мой Джаникия!.. Как ты там, братец? — осипшим голосом заорал Миха, обращаясь к белому Голиафу.
Снежный покров широкой борозды чуть дрогнул и словно взбух.
— Братец Джаникия, поговорить нам с тобой охота! Односельчане мы твои! — крикнул Габо.
Гора не отозвалась.
Еще некоторое время надрывали они глотки, объясняя что-то Джанико, потом побрели прочь, вразнобой горланя песню, и допоздна шатались в обнимку по безлюдным проулкам.
Сабалаховцы сидели у очагов, прислушиваясь к нескладному пению, похлебывая вино, и остро ощущали глухую боль оттого, что не могут уже, не в силах жить прежней вялой жизнью. Их взбудораженные, взбаламученные души требовали чего-то живительного, что встряхнуло бы их еще до весны, до появления тяжелых фургонов, запряженных грузными лошадьми.
А пока что Сабалахо разгоняло сонную скуку, лениво потягиваясь и давясь зевотой.
На опустевшей базарной площади за облезлой сукой молча гонялась пестрая свора взмыленных псов.

<- предыдущая страница следующая ->